— Вы случайно меня застали. Я только что прилетел.
— А где вы были, Валентин Иванович?
— В Уренгое. А на днях снова улетаю в командировку, дней на двадцать — двадцать пять. Поэтому, чтобы не терять времени, запишите адрес и телефон сестры Жданко.
— Валентин Иванович, — растерянно и осторожно спросил я, — в какую командировку вы собираетесь?
— Как в какую? Я же работаю.
— Простите меня, Валентин Иванович, а в качестве кого вы работаете?
— Я же штурман, — как бы удивляясь моему невежеству, сказанной. — Летало.
— Как летаете? — вырвалось у меня.
— Врачи признали меня годным «без ограничений». Вот я и снова летаю. Рядовым штурманом.
— И в Арктике?
— И в Арктике.
Я не нашелся, что сказать. Дело в том, что имя В.И. Аккуратова известно каждому, кто хоть немного интересовался Арктикой. Дело в том, что еще полгода назад в «Комсомолке» я читал статью Ярослава Голованова «Курс флаг-штурмана», посвященную его семидесятилетию. И в это было просто невозможно поверить, чтобы он, существовавший в сознании моего, да не только моего, поколения личностью не просто легендарной, но уже и исторической, — он был еще из того славного— второго— поколения полярных летчиков, соратник Чкалова, Водопьянова, Черевичного, Алексеева, Мазурука, участник высадки лапанинцев на Северный полюс, — чтобы он до сих пор летал! Еще в 1936 году он прокладывал курс самолету Водопьянова по маршруту Москва— Земля Франца-Иосифа — Москва. Чуть позже с Черевичным он первым достиг полюса недоступности. Двадцать два года уже после войны, которую прошел от начала до конца, он был флаг-штурманом Управления полярной авиации, двадцать четыре тысячи часов провел он в воздухе — почти три года. Мало кто в живых остался из того славного поколения. А он летает! В это очень трудно поверить. А он летает — поистине последний из тех полярных могикан!
Я тут же полетел в Москву. И вот я в старой квартире в Старо-конюшенном переулке. Напротив меня за старинным круглым столом— седая пожилая женщина. Невольно ищу в ней черты старшей сестры.
— А через полчаса придет племянник Георгия Львовича, — говорит Ирина Александровна. — Лев Борисович Доливо-Добровольский. С ним вам, наверное, тоже интересно встретиться... И Екатерина Константиновна Брусилова, мать Георгия Львовича, в этой квартире умерла, — добавила она после некоторого молчания.
— Как в этой?
— С 1932 года все мы оставшиеся Жданко и Брусиловы в одной квартире живем. Так уж рассудила судьба. Вот некоторые бумаги генерала Брусилова... Да-да, того самого, — видя мое удивление, добавила она, — Алексея Алексеевича, с именем которого связан знаменитый прорыв русских армий в 1915 году. Кстати, его сын убит белыми... А вот письма Георгия Львовича — со дня покупки шхуны в Англии до острова Вайгача. Мы их, как и письма Ерминии Александровны, обнаружили только месяц назад.
Я торопливо перечитал их. Они были полны оптимизма и веры, в успех экспедиции. Даже можно было подумать, что он несколько легко, что ли, смотрел на ее будущее. Но скорее он просто не хотел тревожить мать.
— А вот альбом Екатерины Константиновны, — Ирина Александровна подала мне черный потертый альбом с металлической застежкой.
Я осторожно стал перелистывать его. В него аккуратно были вклеены газетные вырезки— сообщения, домыслы, догадки о без вести пропавшей экспедиции сына, о седовской экспедиции, русановской, об экспедициях, снаряженных на их поиски. Я представил, как несчастная, убитая горем женщина годами собирала эти крохи надежды.
— А вот письма Ерминии Александровны. Из них совершенно ясно, почему она оказалась в этой трагической экспедиции. А то тут смаковались всевозможные домыслы о не существовавшем на самом деле романе между ней и Георгием Львовичем, что они познакомились якобы еще в Порт-Артуре. Никогда не была она в Порт-Артуре. Вполне возможно, кончись добром экспедиция, может, и вышла бы она за него замуж, в письмах она отзывается о нем очень тепло, но познакомились они уже перед самой экспедицией. Вот читайте, а я пока чай приготовлю. Двадцать один год ей тогда был...
Она тихо вышла, а я с нетерпением погрузился в письма: «Дорогой мой папочка!.. Когда устроилась, позвонила и Боте. На мое счастье -оказалось, что и Ксения здесь— случайно приехала на один день из Петрограда... Я у них просидела вечер, и предложили они мне одну экскурсию, которую мне.ужасно хочется проделать, но только если ты не будешь недоволен. Дело вот в чем! Ксенин старший брат... купил пароход, шхуну, кажется. Она парусная, но на ней еще при чем-то паровая машина, я не совсем понимаю, но ты, наверное, сообразишь. Он устраивает экспедицию в Александровск и приглашает пассажиров (было даже объявление в газетах), так как довольно много кают. Займет это недели две-три, а от Александровска я бы вернулась по железной дороге. Тебе это сразу покажется очень дико, но ты подумай, отчего бы в самом деле упускать такой случай, который, может быть, никогда больше не представится. Теперь лето, значит, холодно не будет, здоровье мое значительно лучше, и, право, будет только полезно немного поболтаться по океану, и ничего мне не сделается, если я вместо перепелок постреляю белых медведей. Сама цель экспедиции, кажется, поохотиться на моржей, на медведей и пр., а затем они попробуют пройти во Владивосток, но это меня уже, конечно, не касается. Ты поставь себя на мое место и скажи, неужели ты бы сам не проделал это с удовольствием?..»
— Ботя — это Борис Иосифович, наш родственник, — пояснила вернувшаяся с чаем Ирина Александровна. — А Ксения, как вы, наверное, уже догадались, — сестра Георгия Львовича.
Второе письмо уже было со штемпелем «Зверобойное судно „Св. Анна“»: «Дорогой мой папочка! Спешу написать тебе несколько слов, так как сегодня в 12 уходит «Св. Анна», и не знаю, когда мне удастся послать следующее письмо... Спасибо большое за письмо!.. Я в восторге от будущей поездки...»
— Значит, он разрешил ей?
— Конечно. У нас в семье взаимоотношения строились на основе взаимного понимания и уважения. Он ответил ей, что она уже взрослая, он не вправе запрещать ей, поступай, как считаешь нужным, но подумай хорошенько, по силам ли это тебе с твоим здоровьем...
...Провожали «Св. Анну» из Петербурга очень торжественно. Остававшиеся у Николаевского моста яхты и встречные суда поднимали приветственные сигналы. На одной из фешенебельных яхт был французский президент Пуанкаре. Когда «Св. Анна» проходила мимо яхты, та сбавила ход, на баке выстроилась команда, был поднят сигнал «Счастливого плавания!». «Как раньше называлось судно?»— спросил Пуанкаре. «Пандора», — ответил офицер из свиты. «Да, — задумчиво протянул президент, — богиня, которая неосторожно открыла сундучок с несчастьями...» '
Еще одно письмо, уже из плавания, полное почти детского восторга и радости: «...в общем, мы все время проводим очень дружно и смеемся много. Я, кроме всего, еще развлекаюсь лазанием на мачту. Давно я себя не чувствовала такой здоровой. Многие говорят, что я на глазах поправилась... Возвращаться буду во всяком случае после двадцатого...»
И уже следующее письмо заставило душу немного похолодеть. В нем важна каждая строчка, поэтому я привожу его полностью:
«27 августа. Дорогие, милые мои папочка и мамочка!
Если бы знали, как мне больно было решиться на такую долгую разлуку с вами. Да вы и поймете, так как знаете, как мне тяжело было уезжать из дома даже на какой-нибудь месяц. Я только верю, что вы меня не осудите за то, что я поступаю так, как мне подсказывает совесть. Поверьте, ради любви к приключениям я бы не решилась вас огорчать. Объяснить вам . мне будет довольно трудно, нужно быть здесь, чтобы понять. Начать рассказывать надо с Петербурга. Вы, должно быть, читали в «Новом времени», что кроме Юрия Львовича участвует в экспедиции и лейтенант Андреев. Этого Андреева я видела в Петербурге на «Св. Анне» и как-то сразу почувствовала недоверие и антипатию. Вышло по-моему, и он действительно страшно подвел. Дело в том, что в последнюю минуту ему приспичило вдруг жениться, и он с этой целью после нашего отплытия из Петербурга уехал в Одессу, обещая присоединиться в Александровске. Этот Андреев, друг детства всех Брусиловых, и никому не могло прийти в голову, что он так подло подведет. Я, конечно, его семейных дел не знаю, но думаю, когда решаешься принять участие в таком серьезном деле, то можно предварительно подумать, в состоянии ты его исполнить или нет. С Андреевым должны были приехать в Александровск ученый Севастьянов и доктор. С доктором сговорились еще в Петербурге, но вдруг накануне отхода оказалось, что ему мама не позволила, а попросту, он струсил. Найти другого не было времени, и потому это было поручено тому же Андрееву. Сначала все шло благополучно, затем в Трандгейме сбежал механик. Потеря была невелика, так как наши машинисты прекрасно справляются без него, но все-таки было неприятно. В Александровск мы пришли с порядочным опозданием, так как задержались в Копенгагене и Трандгейме, и теперь каждый день дорог, так как льды Карского моря проходимы только теперь. Конечно, Андрееву это было прекрасно известно, и он должен был давно дожидаться нас в Александровске. Вы не можете себе представить, какое тяжелое было впечатление, когда мы вошли в гавань и оказалось, что не только никто не ожидает нас, но даже известий никаких нет. Юрий Львович такой хороший человек, каких я редко встречала, но подводят его самым бессовестным образом, хотя со своей стороны он делает все, что может. Самое наше опоздание произошло из-за того самого дяди, который дал деньги на экспедицию. Несмотря на данное обещание, не мог их вовремя собрать, так что из-за этого одного чуть дело не погибло. Между тем, когда об экспедиции знает чуть ли не вся Россия, нельзя допустить, чтобы ничего не вышло. Довольно уж того, что экспедиция Седова, по всему вероятному, кончится печально. Здесь на местах мы узнали о ней мало утешительного. Пожалуйста, только никому не говорите о всех этих подробностях. Вообще, когда мы пришли в Александровск, положение было довольно печальное, а тут еще один из штурманов заболел не то острым ревматизмом, не то воспалением коленного сустава, он лежит, температура очень высокая, и доктор здешний говорит, что ехать ему нельзя. Трех матросов пришлось тоже отпустить. Аптечка у н