Итак, либо собственно палеоантропы, либо плоды их метизации могут быть документированы сейчас не только вплоть до VIII–VI тысячелетий до н. э., но и еще позже — до первых веков н. э. А ведь древнейшие описания и упоминания диких волосатых человекоподобных существ, аналогичных «снежному человеку», находятся в ассиро-вавилонском эпосе о Гильгамеше, в Ведах и Зенд-Авесте, в Ветхом Завете, то есть в текстах, восходящих не менее, как к IV тысячелетию до н. э., затем в индийской «Рамаяне» (Tchernine O. Op. cit., Ch. IV: Raksha in The Hamayana), и далее в позднейших памятниках народного творчества. Таким образом можно считать, что практически цепь знаний не прерывается от палеоантропологических до первых письменных свидетельств и тянется далее (как мы видели в других главах) вплоть до наших дней.
Таким образом, идея о чрезвычайно долгом одновременном существовании на земле палеоантропов и неоантропов, причем хронологические рамки этой эпохи сосуществования современная наука имеет тенденцию все более раздвигать, играет огромную роль для нашей темы.
Наконец, рассмотрим тенденцию современной антропологии видеть в истории неандертальцев не прямую линию, ведущую от наиболее примитивных форм к постепенной сапиентации, а борьбу двух тенденций — бестиализации и сапиентации. Все это движение мысли порождено, как известно, тем, что хронологически древние формы неандертальцев, в том числе штейнгеймского типа, имеют «обобщенный» характер, т. е. содержат в себе, наряду о чисто неандертальскими, черты, в той или иной мере сближающие их с Homo sapiens. Напротив, гораздо более поздние «классические неандертальцы» Западной Европы (шапелльцы) не имеют этих сапиентных черт. Согласно мнению ряда авторов (В. П. Якимов и др.), они представляют как бы картину однобокого усиления и увеличения примитивных питекоидных, т. е. в сущности животных, а не человеческих черт, сближающих этот исходный прототип с предками — архантропами. Скелет, череп, мозг «классического неандертальца» представляют картину простого увеличения соответствующих черт строения питекантропов-синантропов, без перестройки, без преобразования, в том числе структуры мозга. Эти фактические современники неоантропов (Homo sapiens) более бестиальны, т. е. дальше отстоят от человека, чем их предки. Таким образом, шапелльцы — специализированная форма, оставшаяся в стороне и отставшая от тех, которые шли противоположным путем, т. е. теряя примитивные, питекоидные признаки и закрепляя сапиентные, человеческие. Кроме шапелльцев, примерами бестиализации могут служить (хотя и с сохранением некоторых сапиентных признаков) родезиец, нгандонец.
Эта намечающаяся новая концепция становления Homo sapiens путем поляризации исходной «обобщенной» формы (произошедшей непосредственно из архантропов) сулит очень богатые перспективы для теории антропогенеза. Навряд ли объяснение этих явлений бестиализации некоторых ветвей сведется к указанию на тяжелые климатические условия, в которых они оказались в ледниковый период, в отличие от тех, которые находились в благоприятных условиях Средиземноморья и Ближнего Востока. Не обойдется дело и ссылкой на то, что их «регресс» был вызван изоляцией их ледниками и морями от основных популяций неандертальцев. Тут, по-видимому, имело место какое-то взаимное, отталкивание этих двух разновидностей, которые, образно говоря, как бы вылупились друг из друга и чем дальше, тем больше отталкивались и очищались друг от друга. Можно представить себе что-то вроде искусственного отбора, хотя и совершенно неосознанного: особи с преобладанием одной группы признаков отбрасывали из своей среды, а может быть и умерщвляли особей, так сказать, с противоположным знаком. Это еще не было борьбой разумных людей с животными, процесс носил сначала чисто биологический характер и его механизм подлежит исследованию. Но сравнительно быстро это были уже две разновидности, затем два подвида, из которых сапиентный оттеснял на все более далекую периферию бестиальный подвид — примитивных палеоантропов. Возможно, не раз проявлялись и обратные тенденции, скрещивание, но все же поляризация оказывалась более сильной тенденцией, и два подвида стали наконец двумя видами.
В качестве последних проявлений истории антогонизма этих двух видов мы и рассматриваем стремительное сокращение ареала реликтового гоминоида по мере раздвижения ареала человека с его культурой. Итак, ход рассуждения приводит нас, как к наиболее вероятному, к выводу, что неандертальцы еще не вымерли. Палеоантропы сопутствовали всей истории неоантропов, как их собственная тень. Но это было углубляющееся раздвоение, дивергенция. Реликтовые палеоантропы не просто задержались на той стадии развития, от которой отшнуровалась линия развития неоантропов. У реликтовых палеоантропов мы уже не видим того умения изготовлять и использовать каменные и иные орудия (как и знакомства с огнем), которое наблюдалось у ископаемых гоминид нижнего и среднего плейстоцена. Мы видим в этом раздвоении четкое подтверждение трудовой теории антропогенеза, выдвинутой Энгельсом. Одни гоминиды шли по пути труда, — они стали людьми, у них возникло общество, как и общение с помощью членораздельной речи.
Другие не шли по пути труда, — они и не застыли в своем развитии, а понемногу утрачивали даже те зачаточные предпосылки труда, которыми обладали их предки. В процессе дивергенции оба полюса все более удалялись друг от друга, все, что было между ними промежуточного, вымывалось, исчезало. Неоантропы все быстрее и быстрее поднимались от мустье к верхнему палеолиту, мезолиту, неолиту, металлу. Одновременно развивались формы их общественной жизни. В это же время реликтовые палеоантропы все реже и несовершеннее изготовляли единичные орудия нижне- и средне-палеолитического облика и развивались как животные.
Если и те, и другие развились из общей исходной формы (может быть типа Штейнгейм), то у одних труд и общество победили животное начало, у других — наоборот. Если у гоминида типа Штейнгейм изготовление и использование примитивных орудий и было инстинктом, то все же требовавшим вдобавок научения, показа. Следовательно, особи обладали этими навыками в разной степени, можно оказать, от нуля до единицы. Дивергенция и выразилась в том, что все, лежащее между нулем и единицей, было постепенно вымыто. Иными словами, те палеоантропы, которые в той или иной мере умели изготовлять и использовать орудия, имели сколько-нибудь устойчивые трудовые навыки, на протяжении десятков тысяч лет ассимилировались неоантропами. При этом последующие поколения должны были все более утрачивать морфологические отличия. Остальные палеоантропы должны были отселяться в иные экологические условия, наименее привлекавшие неоантропов. Так постепенно из числа палеоантропов сохранились, не подверглись ассимиляции, те особи, которые хуже других умели пользоваться орудиями, мало обученные, в пределе — необученные, среди них инстинкт, лежавший в основе обучаемости, в силу его неподкрепления слабел из поколения в поколение. Они выживали путем чисто животной, но очень пластичной приспособляемости к экологическим условиям. Чем дальше, тем более из неандерталоидов оставались на свете лишь такие, не ассимилированные людьми, т. е. лишь самая крайняя, нулевая по признаку изготовления и использования орудий группа неандерталоидов. Не только на отдельных особей, но из целых популяций таких неандерталоидов и сформировался на протяжении многих тысячелетий вид Homo troglodytes L.
Если происходила ассимиляция тex палеоантропов, которые изготовляли и употребляли орудия, с быстро развивавшимися общественными людьми — «кроманьонцами» и их потомками, то очевидно нельзя исключить ассимиляцию другой части палеоантропов с реликтами археоантропов (обезьянолюдей) и даже прегоминид вроде австралопитековых и т. п. Ведь синхронность («сосуществование») и этих уровней антропогенеза ныне вполне доказана. Возможность таких скрещиваний части палеоантропов с низшими эволюционными формами способна много объяснить в полиморфности изучаемого нами вида реликтовых гоминоидов (П. П. Смолин).
Таким образом, речь уже идет о «бестиализации» части палеоантропов в двух смыслах — не только физической, но и функциональной. По ископаемым остаткам физическая (морфологическая) бестиализация обнаруживается раньше: у неандертальцев, остатки которых связаны с развитым «мустьерским» инвентарем, подчас наблюдается усиление тех имевшихся у исходных, обобщенных форм признаков, которые более или менее общи с обезьянолюдьми, — эти признаки как бы обособляются по контрасту от других признаков, тоже имевшихся у исходных, обобщенных форм палеоантропов, но усиливающихся у другой ветви «мустьерцев», преобразующихся затем в неоантропов. Но это морфологическое раздвоение единого корня на две полярные ветви — не самое главное. Редукция у части палеоантропов пользования орудиями должна была поставить их в новые отношения с природой. Само их физическое строение и развитие оказалось в возросшей зависимости от природных условий. Так, на «снежном человеке» мы, по-видимому, наблюдаем весьма резкое проявление давно установленного зоологами закона природы: животные одного и того же вида достигают самых крупных размеров в северных, холодных местах своего обитания, тогда как на юге, в странах теплого климата, водятся мелкие разновидности. Достаточно сопоставить сведения о гигантах — «саскватчах» из Северной Америки со сведениями о пигмеях — «агогве» из Центральной Африки, чтобы представить себе всю огромную шкалу физической перестройки реликтовых гоминид на этой кривой от Приполярья до тропиков. Ту же закономерность, очевидно, мы наблюдаем и в высокогорных районах Азии, где места, граничащие с ледниками и вечными снегами, могут оказывать на организм такое же воздействие, как и северные области обитания, и откуда, действительно, поступают сведения об особях или популяциях особенно крупных размеров. Эти вариации размеров неотделимы от вариаций многих других черт морфологии. Мы описывали выше широкую амплитуду морфологических вариаций: тут м