роения тела. Либо же надо вернуться к теории «яфетической стадии» развития всех человеческих обществ, приписав указанный образ некоей закономерной ступени развития магического мышления и языка. Навряд ли надо объяснять, каких новаторских и по-своему титанических научных усилий потребуют как тот, так и другой путь. При этом шансы на успех в обоих случаях с самого начала представляются весьма сомнительными.
Но если есть удовлетворительная биологическая интерпретация сведений и фактов, стоит ли ждать переворота в общей теории мифологии и фольклористики?
Сторонники фольклорно-мифологической версии в вопросе о «снежном человеке» и его аналогах опираются на то, что среди зафиксированных рассказов и сообщений попадаются и бесспорно легендарные. Но легенды есть о всех животных. Например, очень обильны легенды и сказки, поверья и обряды, связанные с медведем. Что было бы, если бы кто-нибудь, собрав то или иное число сказок о медведе и этнографических записей об этих повериях, взялся решать: существует ли реально медведь? При отсутствии биологических знаний, ответ, конечно, получился бы отрицательный. Ведь в этнографических записях обнаружилось бы, что у медведя множество местных названий, из чего был бы сделан вывод, что каждому названию соответствует свой «образ». Оказалось бы, что в некоторых сказках медведь говорит человечьей речью, в других он — ростом с гору, он невероятно страшен и мстителен, если его не умилостивить, встреча с ним приносит счастье или несчастье, он может унести к себе в берлогу красную девицу и т. д. Словом, вывод был бы не менее суров, чем о «снежном человеке», медведь — миф, вымышленный образ, образующий цикл народных поверий, а утверждать, что медведь есть на самом деле — значит поддерживать в народе суеверия.
То же самое получилось бы с тигром: оказалось бы, что это — фантастический образ «хозяина тайги». «Изуверство тигропоклонников» доходит до того, что они подчас привязывают в чаще для «хозяина» коз, собак, — надо ли искать еще доказательств того, что никакого тигра нет?
Нет сов и зайцев, раз кто-то верит, что они приносят несчастье, нет аистов, потому что они, как говорят, приносят счастье и новорожденных детей…
Один остроумный автор в середине XIX в. выпустил книгу: «О том, что Наполеона никогда не было». Это была злая пародия на увлечение мифологическими истолкованиями всего на свете. В книге с серьезным видом и весьма учено доказывалось, что история Наполеона — не что иное, как солнечный миф, принятый простаками за реальность.
Действительно, полезное дело — изучение народной фантазии, мифов, легенд — стало приносить науке вред, поскольку в руках некоторых этнографов и фольклористов превратилось в средство объявлять действительность вымыслом. Это направление опасно в двух отношениях.
Во-первых, оно мешает выявлять в фольклоре элементы истинные, отражающие объективные явления природы, и истории. На самом деле нет абсолютно чистых вымыслов. И при умелом обращении с фольклором он становится важным, подчас даже единственным путем к познанию истины — там, где обрываются письменные источники и научные наблюдения. Память народов в художественно преображённой форме хранит многое, что было на самом деле. Опросный фольклорный материал при доброкачественном анализе может очень много дать для познания местной фауны. Но, увы, фольклористы ищут не фауны, а чего-нибудь как можно более противоестественного и сверхъестественного. К примеру, один из представителей указанного направления, проф. Н. А. Кисляков, написал статью на тему «Охота таджиков долины р. Хингоу — в быту и фольклоре» (Кисляков Н. А. Охота таджиков долины р. Хингоу — в быту и фольклоре // Советская этнография. М., 1937, № 4). Но, к сожалению, охотовед не получит от нее пользы; данные о действительной охоте указанного района, о ее приемах, о промысловой фауне тонут в коллекции всяческих обрядов, верований, чертовщины. Таким этнографам кажется по меньшей мере скучным описывать что-нибудь не-фантастическое. Поэтому от них нельзя и ожидать, чтобы они зафиксировали и довели до сведения биологов сведения местных охотников и пастухов о каком-нибудь новом виде животных, будь то о неизвестной форме мыши-полевки или о неизвестном высшем примате. Они берутся за перо только когда слышат искаженные, неправдоподобные сведения о животных. Один из кавказских фольклористов признался, что до сих пор запись сведений о «диких людях» не производилась, так как в них было слишком мало фантастического.
Во-вторых, интересуясь только вымыслами, указанное направление невольно утрачивает строгость методики: записи народных преданий и рассказов производятся в более или менее предвзятом осмыслении записывающим, мысль которого при этом ничем не связана. Пренебрежение реалиями приводит к тому, что записи делаются в вольном переложении этнографа. Отсюда открывается щелка для «сотворчества»: при изложении народных рассказов фантазия самого этнографа индуцируется, разыгрывается, он не видит беды если, красноречиво передавая чужие вымыслы, чуть-чуть подбавить к ним и своих собственных. Примером может служить книга этнографа А. А. Семенова о некоторых районах и народах Припамирья (Семенов А. А. Этнографические очерки Зеравшанских гор, Каратегина и Дарваза. М., 1903). В частности, излагая рассказы таджиков о «гули-явои» («диком человеке»), автор не только не пытается отсеять в них реальное от фантастического, но и не приводит подлинных сообщений, а вольно обобщает их, выхватывая только то, что ему понравилось, пересыпая собственными добавлениями о лешем и в конце концов поднося читателю какой-то собственный миф «по мотивам» народных мифов.
Мы упомянули сочинения Н. А. Кислякова и А. А. Семенова, поскольку их взяла за образец примыкающая к той же школе фольклористка А. З. Розенфельд, предпринявшая единственную в мировой научной литературе попытку осветить вопрос о «снежном человеке» в мифологическом аспекте (Розенфельд А. З. О некоторых пережитках древних верований у припамирских народов (в связи с легендой о «снежном человеке») // Советская этнография. М., 1959, № 4). Естественно, что мы должны рассмотреть эту попытку, окончившуюся, естественно, полной неудачей.
Противоречива уже сама постановка исследовательской задачи. А. З. Розенфельд хочет получить обобщающие выводы о проблеме «снежного человека» в целом, но ограничивает себя при этом лишь данными, относящимися к Памиру и припамирским районам. Как мы видели, эта территория составляет лишь малую частицу предполагаемого огромного ареала реликтового гоминоида, к тому же частицу в некоторых отношениях отнюдь не самую типичную и не самую перспективную для полевых исследований. Однако А. З. Розенфельд свои выводы из рассмотрения памирских данных считает не только возможным, но и необходимым распространить на все народы и страны, где зафиксированы рассказы населения о «диких людях». А. З. Розенфельд представляется, что она сделала на памирском материале шаг к открытию в известной мере упущенного этнографической наукой цикла народных верований в подобные существа. Впереди маячат новые и новые (пока еще не состоявшиеся) открытия в науке о народных верованиях. «Назрела также настоятельная необходимость — пишет в заключение своей статьи А. З. Розенфельд — обобщить уже собранный и опубликованный материал о „диких людях“, гуль-биябане, монгольских алмасах, йе-ти шерпов, ми-гё и многих других персонажах и определить место этого цикла в верованиях и представлениях различных народов. Здесь еще непочатый край работы, и нет сомнения, что в этой области исследователя ждут интересные открытия» (с. 66). Да и на самом Памире, как оказывается, открытие еще не завершено, ибо сама А. З. Розенфельд, давая сводку некоторых записей, произведенных на Памире, призывает, как можно скорей произвести запись такого рода «поверий и суеверий» среди старшего поколения таджиков и киргизов для нужд науки, пока все эти пережитки глубокой старины в сознании людей не исчезли бесследно.
Обратимся к методам исследования А.3. Розенфельд. Ею привлечены, с одной стороны, литературные этнографические и лингвистические данные, с другой стороны, записи, произведенные летом 1958 г. опросно-этнографическим отрядом Памирской экспедиции АН СССР (Работа этого отряда живо описана в документальной повести В. Л. Бианки: Бианки В. Про снежного человека. Документальная повесть // Приключения в горах. Книга 1. М., 1961, с. 224–293). Автор этих строк наблюдал на месте опросную методику А. З. Розенфельд. Правила сбора этнографических сведений не соблюдались: А.3. Розенфельд исходила из готового представления о мифологическом характере всех сообщений о «диком человеке», даже о месте распространения этих легенд, их сюжетной стандартной схеме и т. д. Поэтому рассказчикам настойчиво навязывалось то, чего они не думали сообщать, например, с них требовали признаться о наличии эпизода борьбы «гуль-биявана» с человеком всякий раз, как они сообщали что-либо о «гуль-бияване», напротив, в других случаях, несмотря на настояния участников отряда, А. З. Розенфельд отказывалась записать сообщения местных жителей, противоречившие ее убеждениям, например, ее убеждению, что население в верховьях долины Язгулема не должно иметь верований в гуль-биявана и сведений о нем, — это убеждений оказалось опровергнутым как произведенными участниками отряда записями, так и поступившим позже сообщением местного административного работника А. И. Малюты (ИМ, IV, № 131). Контрольные записи бесед, производившиеся участниками отряда, показали, что записи А. З. Розенфельд характеризуются неточностью, неполнотой, невниманием к ряду деталей.
Решительные возражения вызывают и методы обобщения А. З. Розенфельд собранного опросного материала. А. З. Розенфельд, вместо того, чтобы подвергнуть собранные данные количественной группировке, без всякого основания прибегает к таким оборотам как «в большинстве рассказов», «обычно рассказывают», «как правило» (стр. 56). Это требуется автору для доказательства несоответствующего истине тезиса, будто вполне реалистические описания внешности гуль-биявана «обычно» сопровождаются чисто сказочной «устойчивой сюжетной основой», а именно сюжетом борьбы «гуль-биявана» с каким-нибудь силачом — палваном, особенно если тот неосторожно похвалялся своей силой; при этом якобы «гуль-бияван» сначала на чистом киргизском или таджикском языке просит у палвана жевательного табаку, затем предлагает бороться. В действительности же из многих десятков произведенных записей А. З. Розенфельд удалось выбрать две такого рода сказки, незакономерно сопровождаемые словами «в большинстве рассказов», «обычно рассказывают»… Сюжет борьбы «гуль-биявана» с человеком встречается лишь в совершенно незначительном проценте произведенных на Памире записей. Столь же необоснованно категорическое деление на «два цикла» рассказов о «гуль-бияване», и «адам-джапайсы». Без всякого параллельного анализа и количественной группировки по тем или иным признакам, А. З. Розенфельд декларативно объявляет эти два цикла «самостоятельными» по отношению друг к другу. Это ничем не доказанное противопоставление тут же опровергается самим автором в стыдливом примечания: «Пр