В общем можно сказать, что мы очень редко встречаем собственное название этого человекоподобного дикого животного. В подавляющем большинстве случаев его наименования образованы либо с помощью описаний, т. е. его логических определений терминами того или иного языка (в переводе: «дикий человек», «лесной человек», «горный человек», «человек-зверь» или «человек-животное», причем вместо обобщающего слова «зверь», «животное» нередко ставится его конкретный образный заменитель «медведь», «дикий козел», «гиена», откуда «человек-медведь», «человек-киик» и пр., всегда в том же смысле — человекоподобное существо, но не человек, а дикое животное), либо же — путем утилизации наличных терминов, обозначающих духов (из-за схожего смыслового оттенка: и человек, и в то же время не человек).
Остановимся сначала на первой группе названий. Они ввели в соблазн некоторое число исследователей. Особенно повезло лингвистическим упражнениям о терминах, означающих «человек-медведь», ибо эти изыскания как будто подтверждали распространенные еще недавно некомпетентные экспертизы о том, что следы, приписываемые «снежному человеку», принадлежат медведю. Самое известное произведение этого рода — статья индийского ученого Свами Пранавананда. Он показал, что te (вернее, tre) — значит бурый медведь, откуда «миге» («человек-медведь») или «ми-тех», ошибочно принятое за «метох» («отвратительный»). Термин «ми-гё», по его разъяснению, значит не «дикий человек», а «животное, которое ходит подобно человеку», т. е. вероятно означает тоже медведя. Что же касается термина «йе-те» («йе-ти»), то он якобы восходит к наименованию древнего мифологического существа, которому приписывалась страшная прожорливость (Pranavananda Swani. The Abominable Snowman // Journal of Bombay natural History Society. Bombay, 1955, v. 54, p. 358–364). Статья Свами Пранавананда приветствовалась на Западе всеми противниками «снежного человека», как его полное разоблачение. Американский антрополог В. Страусс с полным удовлетворением воспроизвел в журнале «Сайенс» аргументы индийского ученого. Однако при ближайшем рассмотрении выяснилось, что выводы Пранавананда в биологическом плане ничего не доказывают: согласно зоогеографическим данным, бурый медведь не водится на части территории, с которой исходят сведения о «снежном человеке», ни один медведь не может столь долго ходить «подобно человеку», чтобы утратить из-за такой способности даже собственное имя. Б. Эвельманс прекрасно показал нелепость зоологических представлений Пранавананда. За последним остается лишь лингвистический результат: к интересующему зоологическую науку высшему примату население в Гималях нередко применяет название «человек-медведь».
Но этот же результат подтверждается неизмеримо более богатыми данными относящимися также к территории Китайской Народной Республики и к другим географическим областям. Вслед за Пранавананда англичанин Боуден недавно попытался возродить ту же «медвежью» концепцию на новой лингвистической основе в журнале «Мэн». Внося ряд исправлений в действительно полную ошибок транскрипцию профессором Е. Влчеком текстов при старинных тибетско-монгольских изображениях «дикого человека», Боуден счел самым важным наличие здесь китайского иероглифа, означающего «бурый медведь» (Bawden C. R. The snowman // Man. London, 1959, Dec., № 218, p. 217–218). Он не заметил только, что китайский термин (и тут же переведенный с него маньчжурский) в данном случае ничего не доказывает, так как является всего лишь позднейшей попыткой перевода или интерпретации более древних названий: тибетского «ми-гё» и монгольского «хун-гурэсу». Ту же ошибку повторила и Мэрджори Торби в одном из следующих номеров указанного журнала («Man». London, 1960, Febr., № 33). Так или иначе, мы получаем только новые и новые подтверждения того, что и в Восточном Китае, и в Тибете, и в Синьцзян-Уйгурской автономной области КНР весьма распространены названия «человек-медведь» («ми-бань», «жень-сюн» и др.) и иные терминологические сближения о медведем для обозначения реликтового гоминоида.
Это, конечно, представляет филологический и историко-культурный интерес. От синолога проф. И. М. Ошанина нами получены сведения, что на некоторых древних китайских эстампажах на сюжет «охота на медведя» объект охоты изображен похожим вовсе не на медведя, а на прямостоящее существо, может быть — на человекообразную обезьяну. Здесь слово явно расходится с образом. Но слова имеют и огромную власть над воображением и мыслью. Молва, осмысливая старинный термин, могла начать и на самом деле приписывать все реже наблюдаемому на практике реликтовому гоминоиду черты какого-то промежуточного существа между человеком и медведем. Такие представления распространены и сейчас кое-где в Китае. Отсюда же, в других случаях, распространение, например, легенд о медведях-оборотнях, способных превращаться в человека и обратно. Там, где реликтовый гоминоид вовсе вымер, население могло перенести на медведя древние сведения о «человеке-медведе» и поэтому окружить медведей непонятными нам сейчас обычаями («медвежий праздник» и т. п.), свидетельствующими о наделении их некоторыми человеческими свойствами, значительно превосходящими то, что можно в этом отношении наблюдать обычно при пережитках тотемизма.
Другое распространенное у ряда народов образное выражение «человек — дикий козел» («ксы-гыик», «кши-киик» и др.), служащее для обозначения реликтового гоминоида, тоже, очевидно, может служить примером воздействия слов на воображение и мысль. Смертельно испуганные встречей с «кши-киик» в Тянь-Шане проводники-киргизы тут же стали уверять геолога М. А. Стронина, что у этого человекоподобного существа ноги дикого козла. По мере исчезновения реликтовых гоминоидов, там и тут на базе этого термина, понимаемого уже буквально, могли возникнуть вымышленные образы полулюдей-полукозлов (козлоногих) или же горный козел — киик оказывался окруженным сложной обрядностью, подчеркивающей наличие в нем человеческих свойств.
Еще сложнее развивается дело, когда в качестве имени для реликтового гоминоида используются названия не посторонних ему зверей, а столь же посторонних ему духов.
Первобытная фантазия заселила природу божественными и демоническими существами. Однако они были бы лишенными конкретных признаков, бесплотными, неразличимыми между собой и не укладывающимися ни в какое воображение, т. е. оставались бы одними словами, названиями, если бы им не приписывались черты, заимствованные из реальности: черты людей, зверей, сил природы. Представления о сверхъестественных существах и явлениях имеют свои социально-идеологические корни, однако многие приписываемые им конкретные свойства имеют корни в реальном мире. Подчас в этих представлениях доминирующая роль принадлежит слову, имени, абстрактному названию, иногда же они приобретают и в высшей степени образный характер. Одновременно происходил также встречный идеологический процесс: сверхъестественные свойства приписывались людям, подчас и зверям, и неживой природе.
В первом случае, когда сверхъестественным существам приписываются естественные свойства, последние часто заимствуются одновременно от разных животных и от людей, причудливо перемешиваются, что создает такое явно невозможное сочетание признаков, которое совершенно исключало бы смешение этого существа с человеком или о каким-либо реальным видом. Есть ли хоть малейшее основание полагать, что образ «снежного человека», каким он предстает перед собирателем сведений, является продуктом такого искусственного сочетания признаков? Неужели сочетание человеческого облика с волосатостью тела или с отсутствием речи является столь уж невероятным отличием от настоящего человека? Нет, конечно, эти признаки можно встретить и у людей. Сколько бы мы ни перебирали свойств, обычно приписываемых рассказчиками «снежному человеку», все эти свойства, как выше показано, укладываются в весьма прозаическую картину.
Кстати, здесь стоит попутно отметить, что подчас те или иные детали в рассказах о существах, подобных «снежному человеку», которые кажутся чисто легендарными, сказочными, иногда вдруг с помощью тех или иных сопоставлений разъясняются, как вполне вероятные отголоски реальности. Например, вспомним, что по поверьям народностей юго-восточного Китая, а также Индокитая, люди, рискующие встретиться в горах с этим человекоподобным существом, должны надевать на руку бамбуковый манжет или наручник, чтобы подставить его животному, выдернуть руку и успеть бежать. Казалось бы, тут нет ничего кроме неправдоподобного вымысла. Но вот недавно довелось мне прочитать описание приема охоты на медведей бывалого охотника Meзинцева в Хабаровском крае: поскольку медведи убегали при виде охотников с ружьем, Мезинцев выходил без ружья, с одним кинжалом, и медведь смело шел на него, поднимаясь на задние лапы; Мезинцев подставлял ему одну из рук, на которых были надеты металлические нарукавники, в тот момент, когда медведь вцеплялся зубами в такой нарукавник, охотник другой рукой закалывал его кинжалом. (Письмо А. Прошина от 17 августа 1960 г. к М. Н. Соколовой.) Еще один пример, казалось бы, чисто сказочной выдумки. В некоторых таджикских (т. е. по происхождению иранских) сказках встречается сюжет, напоминающий, состязание пушкинского Балды с бесом: герой сказки соревнуется с «дивом» (причем «див» тут, как правило, «рыжий») в том, у кого более крупные вши, — «див» показывает очень крупную вошь, а герой обманывает его и посрамляет, выдав за свою вошь лягушку или черепаху (Остроумов Н. П. Сказки сартов. Ташкент, 1906, с. 107–108; Таджикские сказки. Под ред. Б. Г. Гафурова и А. М. Мирзоева. М., 1961, с. 204–205, 281). Но невольно приходит на память наблюдение полковником медицинской службы В. С. Карапетяном педикулеза (завшивленности) обследованного им рыжего «дикого человека»: отмечается не только обилие вшей, в частности, на лице, но и принадлежность их к не встречающемуся на людях необыкновенно крупному виду. Так сказки хранят в себе черточки были.
Впрочем, наши критики могут указать на одно исключение. У разных народов, в разных частях указанного азиатского ареала «снежного человека» нет-нет да и проскользнет обескураживающее биолога утверждение жителей: будто у «снежного человека» (под каким бы именем он не фигурировал) ступни ног расположены навыворот, т. е. пятками вперед. Правда, этой мелочи было бы как-то недостаточно для порядочного сверхъестественного существа. И все-таки она настораживает. Может быть, народная фантазия ищет дополнительной уверенности в абсолютно отличной от нашей природе «снежного человека»? Однако никто из лиц, свидетельствующих о своем наблюдении «снежного человека», никогда не указывал на то, что сам видел у него вывернутые ступни. Таких показаний нет. И это обстоятельство как раз снимает нашу настороженность. Ведь, скажем, рыбий хвост у русалки или рога у черта «видели» многие. Возникает наиболее вероятное предположение, что мысль о «вывернутых ступнях» родилась из реальных наблюдений, но не самого «снежного человека», а каких-то загадок его следов. Может быть, он умеет хитрее других животных запутывать свой след, пятиться?