Эвельманс приводит ряд свидетельств, подтверждающих существование по крайней мере двух последних типов. Он считает твердо установленным существование двух типов «йе-ти» разного размера и цвета. По всей вероятности, полагает Эвельманс, это — две различные географические разновидности одного вида. Но он допускает, что может быть речь идет всего лишь о половом диморфизме, ссылаясь на то, что старые самцы гориллы достигают огромных размеров и уже могут ходить только по земле, в то время как самки все еще лазают по деревьям. «Таким образом, самец йе-ти из самых сильных, наиболее массивного телосложения и, соответственно, из наиболее приспособленных выносить холод, может быть, является единственным, кто отваживается проникать в верхнюю зону гор в поисках добычи. Не исключено и то, что маленькие красноватые „йе-ти“ могут быть детенышами больших черных, — у гиббонов цвет может полностью меняться с возрастом, от белого с небольшой примесью серого в период половой зрелости до очень черного» (Heuvelmans B. Op. cit., p. 176–177).
В предыдущей главе мы приводили аналогичные соображения проф. А. А. Машковцева в отношении кавказских данных: относимых преимущественно к высокогорью «алмасты» — гигантов можно толковать как огромных одиночек-самцов. Точно так же есть немало оснований хотя бы часть низкорослых особей и популяций истолковать не как пигмеев, а как подростков, возможно, довольно рано отделяющихся от родителей и живущих преимущественно в более подходящих именно для них экологических условиях.
Как видим, в основе возникновения гипотезы о двух или трех видах или разновидностях «снежного человека» лежали расхождения данных: 1) о размере следов, 2) о росте, 3) об окраске волосяного покрова. Но уже приведенные размышления Эвельманса и Машковцева справедливо указывают на возможное объяснение этих различий половыми и возрастными особенностями в пределах одного вида, без предположения о разновидностях или особых типах. Приведенный выше опросный материал по различным географическим областям характеризуется также известным разнообразием показаний как по этим трем признакам, так и по другим.
Классификационная схема А. Сэндерсона основана не только на этих признаках. Однако ряд других предложенных им отличий каждой из четырех групп ABSM представляются еще более оспоримыми. Со схемой А. Сэндерсона невозможно согласиться, она не имеет под собой достаточных оснований. Укажу на такие ее слабые стороны: 1) большая часть указываемых им признаков при характеристике той или иной группы повторяется и при характеристиках других групп, или по крайней мере двух или трех из них, т. е. эти признаки не столько различают группы, сколько смешивают их, 2) некоторые признаки подтверждены еще слишком малым материалом и могут вообще отпасть при дальнейших исследованиях; 3) во многих географических районах отмечены наблюдения двух или трех обособленных А. Сэндерсоном типов ABSM, — представляется биологически невероятным обитание в тесном соседстве друг с другом каких-то разновидностей и, напротив, легко представить себе смежные, но различные возрастные стации.
Я не вижу необходимости детально опровергать теорию четырех групп ABSM А. Сэндерсона, так как, по моему мнению, эта рабочая схема неизбежно отомрет сама собой. Она искусственна. Причину ее возникновения я уже отметил выше: это вполне понятное желание автора сохранить «единый фронт» с теми, кто на прошлом этапе создали из скудных гималайских данных ошибочный образ «страшного антропоида».
Более глубокая причина появления классификационной схемы А. Сэндерсона лежит в широко распространенном представлении зоологов, будто познание состоит в классификации. Но, по моему мнению, это не совсем так. Я отнюдь не исключаю, что в будущем мы сможем выделить разновидности, типы или локальные расы исследуемых нами животных. Но сегодня это преждевременно. У нас нет достаточного материала для надежной и строго обоснованной классификации. К тому же любая гипотетическая схема классификации, по моему представлению, в настоящий момент не помогает, а мешает как нашим исследованиям, так и нашей полемической борьбе с теми, кто отрицает самое существование вообще какого бы то ни было реликтового гоминоида.
Я предлагаю другой метод, другой ход мыслей: пока давайте строить не клетки или рубрики, а гамму или шкалу. Иными словами, представим себе известную амплитуду колебаний многих признаков в рамках данного вида. Это значит, что мы возьмем в качестве рабочей основы идею не политипизма, а полиморфизма или богатства вариаций. Выигрыш такой схемы очевиден: мы изучаем не несколько объектов, а единый объект.
В современной зоологической систематике допущение размаха вариаций в пределах вида и разновидности остается по-прежнему спорным вопросом. Одни зоологи заметное отклонение какого-либо признака считают уже достаточным основанием для выделения особой разновидности, другие же считают вид и разновидность более гибкими понятиями, допускающими более или менее значительный размах вариаций тех или иных признаков.
В пользу последнего представления можно привлечь пример из палеоантропологии: признаваемый всеми вид «неандертальский человек» (Homo neanderthalensis; Homo primigenius) отличается огромной амплитудой вариаций во многих отношениях, в том числе и по росту. Неоспоримо единство этого вида, но в то же время его представителям присуще и значительное многообразие морфологических оттенков. При этом сначала могло казаться, что речь идет о множественности локальных форм, однако, после открытия костных остатков в палестинских пещерах не подлежит сомнению огромный размах именно индивидуальных вариаций. Говоря о неандертальцах, как о цельной видовой эволюционной группе, мы в то же время различаем среди них формы то более специализированные, то более обобщенные, то далекие от неоантропа, то в довольно высокой степени схожие с ним по многим признакам. Иными словами, перед нами пример морфологически очень «расшатанного» вида.
Этот пример приведен пока только для того, чтобы по аналогии поставить вопрос: почему не представить себе не менее полиморфным и вариабильным интересующий нас вид «ночной (снежный) человек»? При этом упор, очевидно, следует сделать на полиморфизм не в смысле наличия разновидностей, локальных географических рас, а в смысле размаха индивидуальных вариаций. Последние, конечно, должны закрепляться и превращаться в локальные особенности в случае ограниченности возможностей внутривидового общения на всем протяжении ареала. Известно, что у вымирающих видов, в условиях распадения ареала на изолированные местные очаги обитания, в последних могут быстро закрепляться локальные различия. Но навряд ли эта параллель безоговорочно применима к собранным предварительным данным о реликтовом гоминоиде: пока мы имели основание предположить отрыв от общего ареала и изоляцию только некоторых очагов, в этих случаях действительно есть вероятность возникновения локальных рас или разновидностей. К тому же реликтовый гоминоид ни в коем случае не принадлежит к животным малоподвижным, прикованным на всю жизнь к ограниченному месту обитания. Мы видели, что на его азиатском ареале умещается пять видов уларов, семь видов пищух, но всего один вид бородача, один вид снежного барса: несомненно, что реликтовый гоминоид по своей способности преодолевать большие расстояния больше заслуживает сравнения с бородачом или снежным барсом, чем с уларом или пищухой. Поэтому наиболее правдоподобным представляется тезис, что на всем основном ареале обитания реликтового гоминоида, очерченном выше, он представляет собою один-единственный вид.
Итак, мы принимаем как наиболее вероятное предположение: 1) весь описательный материал, приведенный в предыдущих главах, если признать его достоверным, относится к одному виду; 2) это вид весьма полиморфный; 3) наряду с индивидуальными и, допустим, локальными вариациями, следует учитывать возрастную и сезонную изменчивость таких признаков, как окраска, а также половой диморфизм. Такое понимание вполне удовлетворительно охватывает всю сумму имеющихся в нашем распоряжении сведений.
Прежде всего, надо постараться выяснить, не принадлежит ли ABCM к какому-либо уже известному виду (хотя бы в качестве разновидности). Для этой цели нам следует опереться в первую очередь не на приведенный выше описательный материал, а на наличные вещественные данные. Последние скудны, но тем более надо взять из них все возможное, к тому же для сравнений у нас в руках как раз есть описательный материал, что значительно обогащает возможности обсуждения.
В основном речь пойдет о двух группах материальных препаратов: 1) о следах (поскольку они не только описаны, но и зафиксированы с помощью фото, слепков и зарисовок), 2) о мумифицированной кисти руки из Пангбоче.
Что касается «скальпов» из монастырей Пангбоче и Кумджунг, приписываемых «йе-ти», то навряд ли стоит рассказывать здесь всю их длинную эпопею. Напомню, что эта находка в 1954 г. казалась очень важным событием в исследовании проблемы «снежного человека». Были опубликованы фотографии, данные о размерах, об особенностях кожи и волос. Некоторые эксперты, как, например, проф. Вуд Джонс, утверждали, что эти «скальпы» могли быть искусственно сделаны из кожи, взятой с плеча какого-нибудь копытного животного. Много изобретательности и остроумия проявил д-р Б. Эвельманс для обоснования гипотезы о подлинности этих «скальпов». Но именно ему-то и принадлежит честь мужественного отказа от обманчивого пути и блестящего раскрытия тайны происхождения этих скальпов. Как известно, та особая отрасль сравнительной анатомии, которая занимается изучением волос, не располагает никакими средствами систематики, так что по образцам волос невозможно даже сказать, принадлежат ли они хищнику, грызуну, копытному, примату, — специалисты принуждены прибегать к атласам для определения, сравнивая свои образцы с волосами разнообразных животных. Б. Эвельманс блестяще довел до конца поиски животного, из кожи которого были изготовлены некоторые обнаруженные в непальских монастырях «скальпы», приписываемые «снежному человеку». Это оказалас