Тут почти на каждом доме была вывеска страховых контор.
«Страховое общество „Волга“»,
«Страховое общество „Якорь“».
«Высочайше утвержденное генеральное страховое общество».
«Российский Ллойд. Страховое общество, основано в 1870 г.»
«Страховое общество „Саламандра“» и т. д. и т. п.
И вот за гостиницей «Континенталь», там, где теперь кинотеатр «Украина», увидел я наконец цирк, или «Гиппо-палас», как назвал его известный киевский дрессировщик коней П.С.Крутиков, который и построил его (гипос — по гречески конь).
Полукругом вздыбливался фасад с шестью огромными окнами и несколькими дверями.
Еще на Крещатике, когда проходили Фундуклеевскую улицу, Стороженко вздохнул и, показав дом на этой улице, метров в ста от угла, сказал:
— Вот тут я начинал свою цирковую карьеру. Акробатом. В цирке Соббота. Теперь тут театр Бергонье.
Я с интересом глянул на невзрачный домик и вспомнил, что в наше время на этом — Киевский театр русской драмы имени Леси Украинки.
— Сколько пережил я тут счастливых минут, — продолжал Стороженко. — Первые успехи, первые аплодисменты, первое признание публики… И первые цирковые приключения. Помню, у фокусника Маргаретти испортился реквизит, — в ящике, где должна исчезать ассистентка, задняя стенка отвалилась, и все увидели, как там сидит, согнувшись, бедная девушка…А в «Гиппо-паласе» тоже не так давно, недели три назад, случилось происшествие во время гастролей Владимира Дурова, когда он давал большое цирковое представление «Война гусей, уток, петухов и обезьян со свиньями», в котором принимали участие почти четыреста животных. Там был штурм и бомбардировка крепости, взрыв поезда и другое. Так вот, во время репетиции в пять часов дня обезьяны выбежали с арены в коридор, по лестнице спустились на первый этаж, где был кондитерский отдел Ферахзаде. Приказчик, испугавшись, убежал, а обезьяны начали такое вытворять в кондитерской, что и пересказать нельзя: всюду пораскидывали пирожные, печенье, а потом принялись бить и колотить бутылки с лимонадом. Дуров едва-едва их угомонил.
Всё это Стороженко весело рассказывал Чаку по дороге, а теперь, подойдя к «Гиппо-паласу», сразу почему-то нахмурился, смутился, нерешительно затоптался на месте.
Мне показалось, что он не решался зайти в цирк, колебался.
— О! — вдруг сказал он, будто ему неожиданно пришла в голову гениальная идея. — Вы знаете, дорогой мой друг, мы с вами сейчас зайдем к еще одному мастеру. Потрясающему мастеру. На минуту. Если уж показывать номер, то надо, чтобы было эффектно. Правда?
— Правда согласился Чак. Он понимал волнение бывшего клоуна и сочувствовал ему.
— Это совсем близко. На Лютеранской, внизу. Пройдем немного по Мерингевской и все, — Стороженко словно извинялся перед Чаком.
Они свернули на улицу напротив цирка.
Я её сразу узнал. Это же улица Заньковецкой! Даже дома здесь всё те же самые, что были и тогда. Разве что кроме одного, в глубине, напротив улочки, которая ведет к театру Соловцова (то есть имени Ивана Франко).
Именно на этот дом и показывал Стороженко Чаку, когда они прошли его.
— Вот тут я тоже немного работал. В эстрадном театре «Аполло». В труппе Марморини. «Живые скульптуры». Зевсом был, Громовержцем, — горько усмехнулся он. — А потом хозяин выгнал меня. За то, что я заступился за бедную девочку из кордебалета, которую он преследовал. «И полетел божественный Зевс в грязную лужу с голубых небес…».
Они вышли на Лютеранскую (теперь это улица Энгельса) и, перейдя её, приблизились к шестому дому. Это известный теперь в Киеве дом. Тут жил в 1914 году великий пролетарский писатель Максим Горький, теперь на нем мемориальная доска.
А тогда в разукрашенной витрине первого этажа привлекал внимание красочный рекламный щит:
«Пиротехническая лаборатория Ф.И.Смирнова
Лучшие в России фейерверки
Первое в России производство изящных изделий для катильона.
Ордена, шапочки, веера, бумажные цветы, конфетти, серпантин, гирлянды для украшений залов и т. д. и т. п.
Модели всех новинок, что появляются за границей немедленно получаются мной, поэтому мое производство никогда не отстает от заграничных фабрик.
Цены вне конкуренции, поскольку всё делается на месте».
Пока я читал эту рекламу, Стороженко и Чак уже открыли двери и зашли в лабораторию. Я едва успел залететь, пока двери не закрылись совсем.
Пиротехническая лаборатория Ф.И. Смирнова имела фантастический праздничный вид. С потолка свисали разноцветные гирлянды, все стены были завешаны разнообразнейшими бумажными цветами — и очень похожими на живые, какими-то сказочными, каких, наверно, и в природе нет.
За огромным столом, на котором высились кучи цветной бумаги, мотки проволоки и бесчисленное количество причиндалов, сидел очень красивый седой человек с неожиданно черными бровями и черными, по-молодецки закрученными вверх усиками, в белой накрахмаленной рубашке, с галстуком-бабочкой. Он совсем не был похож на мастера.
Увидев Стороженко, Смирнов вскочил, радостно улыбаясь.
— О! Какого я вижу! Салют в честь дорогого гостя! — Он схватил со стола большую картонную «конфету», за что-то дернул, и «конфета» оглушительно взорвалась, выбрасывая в воздух тучу конфетти, которое цветным снегом посыпалось на голову Стороженко и Чака.
Потом Смирнов быстро подошел к Стороженко и порывисто обнял его:
— Здравствуй, дорогой Пьер!
— Здравствуй, Федор Иванович, здравствуй!
— Где же ты пропадал? Куда исчез? Почему не появлялся:?.. Ну, как дела? Как… — Смирнов быстрым взглядом окинул плохонький латанный костюм Стороженко и сразу нахмурился. — Эх! Ну что же ты… Ну разве так можно? Ну…
— Всё в порядке, Федор, — сильно покраснел клоун-неудачник. — Не волнуйся. Всё хорошо…
— О, проклятый мир, что заставляет бедствовать таких людей! О, мерзкое общество продажных душ! — страстно, с возмущением воскликнул Смирнов и сразу замер, глянув на Чака. Наверно, впервые понял, что они не одни.
— Не волнуйся, Федор, это свой… — успокоил его Стороженко. — Наш брат, угнетенный. Вчера пришлось спасать его от полицейского сыночка Слимакова.
— А-а! — приветливо улыбнулся Чаку Смирнов и протянул ему руку. — Рад познакомиться.
Чак неловко улыбался, пожимая руки этого необычного человека.
— Я к тебе, Федор Иванович, с небольшим делом. — явно перебарывая себя, начал Стороженко (наверно он был гордым и не любил ничего просить у друзей). Стесняясь Чака, он обнял Смирнова за плечи и тихо, почти шепотом начал ему что-то объяснять.
— О чем разговор! Нет вопросов! — воскликнул Смирнов и заметался по лаборатории выискивая какие-то коробочки, трубочки, упаковки.
— Вот возьми! Вот… Вот… — приказывал он, раз за разом протягивая Стороженко какую-нибудь вещь. — С. тим осторожно, взрывается при легком нажатии в этом месте.
— Спасибо… Спасибо… Спасибо… — кивал головою Стороженко. — Я, Федор, отплачу тебя когда-нибудь, поверь мне…
— Сочтемся! Это я в неоплатном долгу перед тобой. За радость, котору ты мне дарил своим талантом. Что может быть радостнее настоящего искреннего радостного смеха? Самая человеческая радость из всех радостей людских. «Человеку покорившему все и всех, бог только ему одному позволил смех» — сказал Ронсар. Так что не обижай меня, друг…
Когда они вышли на улицу, Стороженко сказал Чаку:
— Чудесный человек! Из рабочих. На «Арсенале» работал. А в 1905 году в Шулявской республике участвовал. Жил он на Шулявце, на Мариинской. После того этого на «Арсенал» уже возвратиться нельзя было. Заинтересовался пиротехникой и вот… Мастер уникальный, ювелир. Виртуоз. Я его еще с детства знаю. Жили рядом…
Я внимательно присмотрелся к Стороженко и едва не впервые увидел, что он всё-таки в летах уже, лет за сорок, наверно.
Подойдя к цирку, он снова нерешительно затоптался на месте, то ли размышляя, то ли не решаясь идти дальше. Наконец вздохнул и сказал Чаку:
— Знаете… Знаете… Я вас вот о чём попрошу. Вы, друг, возьмите эту коробку, подойдите к швейцару и скажите, что вы… что это шляпка… для мадемуазель Терезы… Запомнили? Что ваша мать просила передать её мадемуазель Терезе. Только в собственные руки… только… Понимаете?
— А вы? — удивленно поднял на него глаза Чак.
— А я… А я через минуту зайду. Вы меня подождите в фойе на втором этаже. Понимаете… — он вздохнул и отвернулся, — меня запрещено пускать в цирк с любыми свертками. А швейцар как собака на цепи. Поэтому я и попросил вас… Еще без ничего — так-сяк, а со свертками — категорически. Я им надоел своими аттракционами. Понимаете?
— Я понимаю, понимаю, — смущенный от сочувствия к несчастному бывшему клоуну, пролепетал Чак, взял круглую коробку и пошел к дверям цирка. Я, конечно, за ним.
Огромный, как гора, швейцар с рыжими, как у рыси, бакенбардами, неподвижным идолом встал на пороге, когда Чак открыл двери.
— Что?
— Меня… вот… шляпка для мадемуазель Терезы… мама просила… — запинаясь, выговорил Чак.
— Давай передам, — басовито долетело сверху.
— Нет-нет… велено в собственные руки… в собственные руки только!
— Хм!… — недовольно хмыкнул швейцар. — Ну, проходи! Только недолго там.
Чак прошмыгнул за двери. Я за ним.
Пройдя полутемным фойе первого этажа, мы поднялись по такой же полутемной лестнице на второй.
Тут было светлее.
Двери в зал были открыты, и с арены раздавались резкие, будто выстрелы, удары шамберьера (циркового кнута) и глухой конский топот.
Чак, а за ним и я заглянули в зал.
Коренастый человек в белой рубашке и красных штанах, заправленных в высокие кавалерийские сапоги, стоял с длинным шамберьером посредине арены, а вокруг него бегали по кругу ослепительно-белые красавцы-кони с пышными султанами из страусовых перьев на головах.
Сверху, из-под ажурного купола, сквозь стекло наискось падал на арену широкий сноп солнечного света, и кони раз за разом вбегали и выбегали из него, на миг становясь серебристо-золотистыми, словно вспыхивая, а потом потухая.