Сердце мое замерло от восторга.
Я страшно люблю коней. По-моему, это самые красивейшие и самые умные животные на свете. Как жаль, что их так потеснила в селе техника. Коней у нас в колхозе было мало, всего четверо. Черный, старый, всегда понурый Мишка, серая костлявая Элла, гнедая, всегда почему-то линючая Манька и чалый, с белой звездой на лбу Зорик.
Не было для меня большей радости, как тогда, когда конюх дядька Конопля позволял запрягать кого-то из них и куда-то поехать — или воду отвезти в бригаду, или навоз вывезти. Я подпрыгивая бежал в конюшню за хомутом, спеша и кряхтя от натуги (потому что тяжелый же!), надевал его на шею коню, и помогая себе коленом, засупонивал, а конь фыркал и горячо дышал мне в лицо, иногда дотрагиваясь до меня теплыми бархатными губами. И такое было невыразимое наслаждение от этого, что аж мелкой дрожью подрагивало в животе.
И сейчас, смотря на арену, я тоже чувствовал сладкую дрожь.
— Красиво? Правда? — повернулся ко мне Чак. Впервые за всё время путешествия в прошлое он заговорил со мной. Я так привык к своей невидимости, что даже вздрогнул от неожиданности.
— Красиво! — повторил Чак. Без коней тогдашнего цирка и представить себе невозможно. Собственно, цирк и начался с коней, когда в 1780 году кавалерийский капрал в отставке Астлей построил в Лондоне амфитеатр и начал давать в нем представления школы верховой езды.
— А что до этого — не было циркачей? Ни клоунов, ни акробатов? — даже как-то растерянно спросил я (неужели могли люди жить когда-то без циркачей).
— Да нет. Артисты были. И акробаты, и клоуны. Только не назывались они клоугами. Это я про современный цирк, стационарный, говорю, к которому мы привыкли. А артисты были. С давних пор. Еще в Киевской Руси. Скоморохами назывались. В софийском соборе даже фреска есть. Подожди, — насторожился вдруг Чак и прислушался. — Кажется, он уже идет. Слушай, теперь будь внимательным. Я потом не смогу с тобой поговорить. Запоминай! Когда он скажет мне: «Выйди!» и я выйду (это будет потом, во время разговора с Рыжим Августом, запоминай!) ты не иди за мной, понимаешь не иди. Останься и послушай, что скажет ему Август. Это очень важно, очень, понимаешь!
— Понимаю. А что же?! Понимаю.
Лицо Чака сразу резко изменилось, глаза его уже не смотрели на меня. Я обернулся. От лестницы, прихрамывая, быстро шел Стороженко, немного запыхавшийся и как будто смущенный.
— Порядок! Идёмте.
Они зашли в служебный вход, снова поднялись по лестнице, прошли по коридору со множеством дверей и около одной двери остановились.
Стороженко заметно волновался, даже в полутьме было видно, как он побледнел.
Из дверей напротив вышло несколько человек в сверкающих, с блестками костюмах. Самый высокий, пышноволосый, улыбнулся Стороженко.
— А-а, это ты? Снова? Салют! Гляди не нарвись на Анема Он тут где-то ходит.
— Граци! Смотрю! — кивнул Стороженко и, когда они отошли, шепнул Чаку: — Воздушные акробаты «Летающие люди Альберто».
Потом нервными движениями развязал, раскрыл круглую картонную коробку, вынул из неё знакомую уже мне кастрюлю, наклонившись, что-то с ней сделал и передал Чаку.
— Возьми. И подашь мне потом, когда я скажу. Будешь у меня сегодня ассистентом. Хорошо?
Он как-то незаметно начал уже называть Чака на «ты», проявляя этим, наверно, свою приязнь и доверие.
А потом волнуясь, Стороженко наконец перевел дух и легонько постучал в дверь.
— Заходите! — послышался изнутри тихий женский голос. Стороженко раскрыл двери, всунул туда голову и тонким шутливым голосом произнес:
— Ку-ку!
— А-а, Пьер… Заходите!
— Я не один. Со мной ассистент. Позвольте показать вам репризу.
— Пожалуйста! Прошу!
Я заглянул в двери.
В маленькой комнате у туалетного столика с круглым зеркалом сидела стройная молодая женщина в цветастом шелковом халате, красивая, с тонкими чертами лицо, с большими черными глазами, глубоким, как бездна.
Стороженко, а за ним и Чак зашли в комнату.
— Алее! — обернулся к Чаку Стороженко, артистичным жестом откидывая назад руку. Чак подал ему кастрюлю.
— Уважаемая публика! Сегодня на базаре я купил кастрюлю. Обычную пустую кастрюлю. Смотрите!
Он поднял вверх кастрюлю, перевернул её, показывая, что она пустая. Потом закрыл её крышкою.
— Пришел домой… открываю… Ап!
Он резким движением снял крышку — в кастрюле лежало три свежие красные розы.
Стороженко опустился на одно колено и подал розы мадемуазель Терезе.
«Ага! Ясно! — подумал я. — Ясно, почему он запыхался. Бегал покупать цветы. Не хотел, чтобы Чак это видел».
Я заметил, что рядом с цирком, за гостиницей «Континенталь», а треьем доме был магазин цветов «Флора», а напротив, в четвертом, рядом с залом «Скетинг-ринг» магазин цветов «Парма». В один из них Стороженко, наверно, и забежал.
Мадемуазель Тереза взяла цветы и молча поблагодарила грациозным движением головы.
Стороженко поднялся.
— Но это еще, уважаемая публика, не все! Захотел я сварить борщ. Открываю кастрюлю…
Стороженко резким движением снял крышку, прозвучал хлопок, фейерверком посыпались искры бенгальского огня, бабахнуло еще раз, и из кастрюли полетело вверх разноцветное конфетти.
Клоун, будто испугавшись, шлепнулся на пол.
Тереза засмеялась.
— Ну как? — поднимаясь, с надеждой спросил Стороженко.
— Хорошо, Пьер, хорошо. Прекрасная реприза. Я думаю, теперь вас возьмут.
Тереза смеялась, но глаза у неё были печальны. Стороженко заметил это.
— Что с вами Тереза?
— Ничего, — спокойно ответила она.
— Что с вами, скажите? — Стороженко подошел к ней почти вплотную и положил её руки себе на плечи. — Вы же знаете, меня нельзя обмануть…
Она смотрела на него своими большими бездонными глазами и молчала. — Что случилось?
И тут она опустила голову и прижалась щекой к его груди.
— Я… я боюсь, Пьер…
— Что? Чего?
— Сегодня я впервые на трапеции над ареной с дикими зверями. Без сетки.
— Ну?! Зачем?! Для чего?!
— Анем сказал… Павлин требует…
— Не слушайте! Не нужно! Откажитесь! Прошу вас.
— Не могу. Вы же знаете. Не могу… Вообще-то я же ничего не боюсь, вы же знаете… Я не боюсь высоты, я не боюсь хищников… Я ничего не боюсь, Пьер…Но… Но одному вам признаюсь: я с детства боюсь собак. После того как меня маленькой покусала овчарка. Я им не верю. А у Эстмана кроме львов, тигров, медведей, еще и доги. Нужно же..
— Я пойду к Анему. Я поговорю с ним. Я…
— Это безумство. Он никогда не возьмет вас после этого.
— Пускай. Я всё равно пойду. Я не допущу.
— Я запрещаю вам, — В глазах её была неумолимость. — Я пересилю себя. Вы же знаете, Пьер, если я не выступлю сегодня, я утрачу кураж Вы же знаете, что это для нас значит.
— Знаю… — вздохнул он сдаваясь. Они говорили, совсем забыл о Чаке, будто и его не было в комнате. Чак стоял возле дверей не решаясь ни сесть, ни выйти из комнаты… «Для чего этот клоун брал его с собой? — подумал я. — Он спокойно мог обойтись в своей репризе и без ассистента. Чтобы пронес мимо швейцара коробку с кастрюлей? Или, может, потому что не решался сам зайти к Терезе? Нужно было, чтобы кто-нибудь был рядом, неважно кто…»
И я вспомнил сразу Гафийку Остапчук из седьмого класса, вспомнил, как я хотел когда-то пойти к ней, но не отважился сам и подбил своих дружков, Васю и Андрейку, и как не знал куда глаза девать от сладкого стыдливого чувства в сердце, молча глядя как выкаблучиваются перед Гафийкой мальчишки, а она смеется-заливается и поглядывает на меня веселым глазом… И взрослые, выходит, как дети.
— Будьте сегодня в цирке, Пьер, — сказала Тереза. — Тогда мне не будет страшно. Спрячьтесь где-нибудь до представления… А теперь идите! Сейчас сюда придет Анем. Идите, умоляю вас! Я не хочу, чтобы он вас выгнал. Мне нужно, чтобы вы сегодня были в цирке. Слышите? Необходимо! Идите!
— Хорошо, Тереза, хорошо! Я уже иду. Храни вас боже! — он перекрести её, потом поцеловал руку и, только теперь, видно, вспомнил о Чаке, обнял его за плечи и повел из комнатки.
Едва мы успели выйти, как в конце коридора послышался резкий, гавкающий голос:
— Чтобы через пять минут было! Ясно? Не будет — выгоню!
— Анем! — Стороженко схватил Чака и, прижав его к себе, спрятался за выступ стены.
Хорошо, что мне не нужно было прятаться потому что спрятаться уже было негде.
По коридору, переваливаясь по-утиному, быстро шел маленький толстый мужчина с круглым, побитым оспой лицом.
Без стука, хозяйским движением рванул он двери комнаты мадемуазель Терезы и, хлопнув ими исчез внутри.
— Ничего не поделаешь, — вздохнул Стороженко, — придется потерпеть… Дело слишком серьезное. А ты, мальчик, может, пойдешь домой? — нежно погладил он Чака по голове.
— А… можно мне остаться? — умоляюще поднял на него глаза Чак.
— Смотри… Если можешь — оставайся. Тогда идём, и он повел Чака какими-то закутками, пока они не очутились в кладовке с зарешеченным оконцем, где в беспорядке валялись разные поломанные цирковые причиндалы.
— Придется вот тут побыть. Сюда уже никто не заглянет. Устраивайся на этой тринке удобнее. Ждать придётся долго.
Они сели на сломанную тринку, как её назвал Стороженко (Это такая подставка для икарийцев, то есть циркачей, которые лежа на спине, ногами подкидывают и ловят своих партнеров).
— Скажите, — тихо спросил Чак, почему мадемуазель Тереза должна так рисковать? А?
— ЭХ, — вздохнул Стороженко. Почему-почему? Есть тут у нас один «покровитель», который цирком интересуется. Павлин Иудович Голозубенецкий. Биржевой деятель. Спекулянт. Страшный человек. Не цирк ему нужен, не искусство цирковое, а «сильные» ощущения. Чтобы была смертельная опасность. Смертельные номера заказывает. За это платит деньги. За то, что жертвует на цирк, ему подавай жертвы… Он из тех людей, которые испытывают наслаждение, смотря на чужие муки и страдания, из тех, кто раскрыв рот, стоят у самой виселицы во время казни… Два у нас Иудовича. Один — нача