— Ясно. Уроков во все времена много задают. А царь какой? Как зовут?
— Нет никакого царя. Николай Второй — это же последний российский царь.
— Да ну!
— Точно! Через пять лет, в семнадцатом, революция грянет. И царя скинут. А потом помещиков и капиталистов. Народная власть будет, советская.
— Эх! Хотелось бы одним глазком взглянуть!
— Да посмотрите обоими. Пять лет не так уж и долго.
— Да старый я, всё-таки шестьдесят седьмой уже.
— Ну так что? — отозвался Чак. — Мне вот восемьдесят два.
— Смотри, как сохранились, — ехидно произнес Хихиня, и прищурившись оглядывал мальчишескую фигуру Чака в гимназической форме.
— Да не смотрите на него сейчас, — вступился я. — Сейчас ему двенадцать, как и мне. Потому что это же семьдесят лет назад. А меня совсем нет. Поэтому я и невидимым был. И материализовался, чтобы с вами поговорит. Специально. Вот еще немного поговорим и исчезнем.
Толстые губы Хихини округлились бубликом.
— Во-он оно что! Ясно.
Он всё-таки был необыкновенный дед, этот Хихиня. Его ничто не удивляло. Даже такая удивительная вещь, как люди из будущего. Чудаков ничто не удивляет.
— Слушайте! — вдруг просветлел он. — Не знаю, как вы это делаете, но раз так, то сгоняйте, мальчишки, к моему предку Тимохе Смеяну, в тысяча шестьсот сорок восьмой год, и узнаете у него секрет зелья-веселья. Я бы и сам…
Он не договорил, потому что в это время его перебил звонкий женский голос:
— Ой, глядите, чтобы сами вы в Кирилловку не попали!
Мы обернулись.
Из-за хаты, раскрасневшись, с цепом[8] в руках, вынырнула та самая девушка, что привела Чака сюда.
— Ах вы бессовестные! — накинулась она на нас. — Издеваетесь над дедом! Насмехаетесь! Я всё-всё слышала! Ах вы! Вот я вас! Она махнула цепом.
Я не успел уклониться, и цеп ударил меня по голове. Бомм!.. В глазах у меня потемнело.
Глава 11Идем в музей. «А ты мог бы совершить подвиг?.. По-моему, мог бы». Январское вооруженное восстание арсенальцев. Последние слова старого Хихини. «Завтра в четыре»
Я стоял рядом со старым Чаком в скверике на площади Богдана Хмельницкого. Голова у меня немного болела от удара цепом, но шишки не было. — Ты на девушку не обижайся, — улыбнулся Чак. — Она же думала, что мы издеваемся над Хихиней, защищала его от мальчишеских насмешек.
— Да я не обижаюсь. Я всё понимаю, — улыбнулся Я, почёсывая ушибленное место. — А этот Хихиня симпатичный. Понравился мне.
— И мне тоже. Хороший дед.
— А что это он про своего предка говорил?
— Ты же слышал: «Сгоняйте в тысяча шестьсот сорок восьмой, узнаете секрет зелья-веселья».
— Это он серьезно?
— Кто его знает?
— Но, может… А? — с надеждой глянул я на старого Чака.
Мне так понравилось это путешествие а прошлое. И так безудержно хотелось узнать секрет смех-травы, зелья-веселья, что делает людей веселыми и беззаботными, добрыми и остроумными на всю жизнь. А также счастливыми. Может же, и правда существует этот секрет и растет где-то в лесу или поле смех-трава, только людей не знают о ней.
Эх! Как бы оно мне сейчас пригодилось, это зелье-веселье!
Берегись тогда, проклятый Дмитруха! Безразличны мне были б твои насмешки, жужжание твоё мерзкое!
И ваше хихиканье подлое, Монькин, Галушкинский, Спасокукоцкий и Кукуевицкий!
ЭХ! Я бы тогда…
Чак как-то загадочно улыбнулся и сказал:
— Ну, хорошо… Будь здоров, Стёпа! Мне уже пора.
— До свидания. А когда увидимся? — робко спросил я, нарушая нашу договоренность.
— Не знаю, не знаю… — неуверенно ответил Чак. — Если нужно будет, я тебя разыщу.
И снова, как только он отошел от меня, то сразу потерялся из виду.
В отличии от нашей школы, где все уроки у нас были в одном классе, тут, в Киеве, ввели так называемую кабинетную систему. Это значит, что один урок в одном классе, другой — уже во втором, третий — еще в одном и так далее. Только прозвенел урок, бери вещи в охапку и айда, чтобы не опоздать. Потому что и позавтракать нужно, и сбегать, может, кое-куда. Оно, конечно, интересно (в каждом кабинете своя обстановка, свои научные приборы, своя аппаратура), но нужно всё время надо смотреть в оба, чтобы не растерять свое имущество.
Постоянно слышно:
— А где моя зоология?
— Ой, я кеды потерял!
— Люди! Тетради моей никто не видел?
Самые любимые мои уроки — это физкультура и труд. Кроме того, что они просто мне нравятся, люблю я их еще и потому, что на них никогда не плетусь в хвосте. Даже наоборот. И физкультурник Николай Еремеевич, и учитель труда Александр Иванович часто говорят:
— Вот берите пример с Наливайко! Молодец, Стёпа!
Игоря Дмитруху даже передергивало всего от этих слов. Но сделать он ничего не может. Несмотря на то, что его брат известный спортсмен, по заграницам разъезжает, я и бегаю, и прыгаю лучше Игоря. А про уроки труда и говорить нечего.
Уроки труда у нас с девчонками раздельные. Девочки в классе С Ириной Владимировной фартуки и «ночнушки» (ночные рубашки) шьют, а мы в мастерской с Александром Ивановичем слесарим. И Дмитруха, прямо скажем, в этом деле плетется в хвосте. Видно, дома никогда молотка в руках не держал. И Валера Галушкинский не очень большой умелец, и Спасокукоцкий и Кукуевицкий, да и Лёня Монькин (хотя этот немного лучше). А меня папа с мала приучал. И в мастерской я чувствую себя, как рыба в воде. И это игорево «Муха» в мастерской звучит как-то не очень слышно и даже не обидно.
Когда Сурен впервые пришел на урок труда, я уж так старался, так старался, как никогда. Но желаемого эффекта не вышло. Сурен то ли невнимательности, то ли ненароком сильно ударил себя по пальцу, даже под ногтем почернело, страшно смутился и уже реагировать на мои трудовые подвиги не мог.
Игорь Дмитруха неожиданно воспользовался этим:
— Муха, смотри, старается! Ишь! Аж капля на носу. Вот не люблю таких выскочек.
Спасокукоцкий и Кукуевицкий захихикали.
Не произвел я желаемого впечатления. Не вышло. Снова Игорь был сверху.
Прошло три дня после того, как я попрощался с Чаком. Он не появлялся. Мне уже даже начало казаться, что всё это мне приснилось, что никаких встреч с Чаком, никаких путешествий в прошлое не было.
Сегодня утром на первом уроке Лина Митрофановна сказала:
— Дети! Мы с вами должны показать нашему армянскому другу Сурену наш славный город, должны познакомить его со славной историей древнего Киева. Согласны?
— Согласны! — хором ответили мы.
— Начнем сегодня. Сегодня у Сурена как раз нет съёмок. И начнем мы с завода «Арсенал», который вписал в историю нашего города славные революционные страницы. После уроков мы с вами идем на экскурсию в Музей боевой и революционной славы завода «Арсенал».
Последние слова Лины Митрофановны произнесли особенно торжественно. Она вообще была немного артисткою, наша Лина Митрофановна. высокая, стройная, красивая, она откидывала назад голову, когда говорила что-то важное, и голос её при этом звенел, как на сцене.
Я обрадовался.
Я вообще люблю разные экскурсии, люблю всё новое, особено историческое. Наша Мария Степановна, учительница в селе, тоже часто устраивала нам экскурсии — и на сахарный завод, и по местам партизанских боев, и в Киев мы ездили, и в Лавре были, на Выставке достижений народного хозяйства. Но в музее завода «Арсенал» я никогда не был.
Ехали мы шестьдесят вторым автобусом. Людей был полный автобус. Весь наш класс сбился на задней площадке. Нас с Тусей Мороз прижали к окну. Я обеими руками держался за поручень, и когда автобус подкидывало (а вы знаете, как подкидывает на задней площадке), напрягал все мышцы, чтобы спиной удержать людей и чтобы не придавило Тусю. Правда усилия мои мало что давали. Туся то и дело ойкала и морщилась.
— Скажи, а ты бы мог совершить подвиг? Если бы война была, революция или что-нибудь такое? — неожиданно спросила она меня тихо, покраснела и, не ожидая моего ответа, сама за меня сразу ответила: — По-моему, мог бы… А вот я, наверно, нет… Я такая боягузка. И так боли боюсь. Ой! Когда болит, всегда плачу.
Я смутился. И еще с большой силой уперся руками. Но автобус снова подкинуло, и Туся снова ойкнула.
Игорь Дмитруха и Валера Галушкинский при каждом толчке, наоборот, весело верещали, хохотали и что-нибудь выкрикивали:
— Космический корабль «Икарус-62» вышел на орбиту!
— Проходим верхние слои атмосферы!
— Нагрузки возрастают.
— Братцы, я чувствую невесомость! Мои ноги не касаются пола!
— Мои ноги, ноги, ноги не касаются пола! — запел Игорь Дмитруха.
— Не касаются пола мои ноги! — подхватил Валера Галушкинский.
Наконец в динамике послышался голос водителя:
— Площадь Героев «Арсенал»! Шестой «Б», выходите быстрее! Не задерживайте автобус.
Мы высыпались, как горох из мешка.
Я не раз проезжал и проходил этой площадью, но теперь как-то по-особенному смотрел и на станцию метро «Арсенальная», и на памятник — пушку на постаменте, и на сам «Арсенал» — на эти навсегда оставленные для истории побитые пулями два нижних этажа, а над ними, из такого же красного кирпича, два верхних, недавно надстроенных.
Над входом в музей — барельеф: сражаются у заводских стен арсенальцы. И мемориальные доски.
— Заходим, заходим! Организовано! Парами! И не кричите, не бегайте, ведите себя, как пристало пионерам! Заходим! — командует Лина Митрофановна.
У маленького столика при входе, на котором лежит толстенная книга отзывов, нас встречал экскурсовод — приветливая черноволосая женщина.
Высокие сводчатые залы. Экспонаты. Музейная тишина.
И вдруг вверху над нами что-то загудело: у-у-у-!
— О! А что это? — удивленно спросил Дмитруха.
— Станок, — улыбнулась экскурсовод. — вверху над нами цех. Это же завод.
— Да я просто так спросил. Я и сам знаю, что такое станок, — сказал Дмитруха, но видно было, что, конечно, он сразу не догадался. Да и действительно, тяжело было догадаться. В этой абсолютно музейной обстановке, среди экспонатов, среди старинных вещей, документов, стендов как-то не представлялось сразу, что над нами современный цех завода, где возле станков стоят рабочие, такие, как мой папа, который в этот момент тоже стоит у себя в экспериментальной мастерской у станка.