— Вот дурак! — Туся даже покраснела от возмущения.
Звонок на урок прервал дискуссию.
Жаль, что Сурен этого не слышал. Не было его поблизости, При Сурене навряд ли произнес бы Игорь свою антистариковскую речь. Сурен очень любил своего деда Акопа.
В один из первых дней он рассказал нам о своем деде. Не было Дмитрухи в тот день в школе.
Дед Акоп был кавалером всех трех орденов Славы. Всю войну прошел, от Волги до Берлина. И рейхстаг брал. Настоящим героем был дед Сурен.
А один раз, когда Сурен тяжело заболел (родители его тогда были в Ташкенте), дедушка Акоп среди ноги поехал в родное село, потом несколько часов в непогоду шел в горы к знакомому народному целителю, а утром вернулся всё-таки с нужными травами. И это несмотря на то, что после ранения у него очень болят ноги.
Когда Сурен рассказывал, у него слезы блестели на глазах.
И то, что он с такой нежностью говорил о своем деде, еще больше расположило мое сердце к нему.
Я очень жалел, что не успел ничего сказать Игорю, растерялся. Я люблю старых людей. И не только потому, что люблю своего дедушку Гришу. Просто я как-то быстро нахожу общий язык с дедушками и бабушками. Мне с ними интересно. Они же столько знают, столько интересного могут рассказать. И, по-моему, они более внимательны, чем простые взрослые, к нашему брату, школьнику.
Просто взрослые всегда чем-то озабочены, всегда заняты, всегда им некогда («Ой, отцепись, некогда», «Потом», «Мне сейчас не до этого!»). А старые дадут ответ на любой вопрос, охотно расскажут всё, что знают. Они только ценят внимание и вежливость. Вежливо обратись к пожилому — никогда не откажет. Безмозглый этот Дмитруха со своими разговорами.
Глава 12«Ты веришь, когда читаешь сказки?». Елисей Петрович. Приорка. Разговор с дядькой Николой
Чак сидел на той же самой лавке под деревом в скверике возле цирка.
— Садись, — сказал он, когда я, поздоровавшись, подошел к нему. — И слушай внимательно. Нужно нам с тобой кое-что выяснить. Скажи, ты сказки любишь? Мне почему-то показалось, что Чак волнуется.
— Сказки? Люблю. А что?
— А ты веришь, когда сказки читаешь?
— Во что? В то, что там написано?
— Ага.
— Не верю, конечно. Но… интересно.
— Жаль, — очень огорчился Чак. Мне стало неудобно.
— Ну как я могу верить? — извиняясь сказал я. — Как я могу верить в какой-то там ковер-самолёт или летучий корабль, когда сейчас ракеты в космос летают, да и я сам на реактивном самолёте с папой летал?! Что там тот ковер-самолёт против ИЛ-18! Или волшебное зеркальце, в котором видно, что где делается. А у нас цветной телевизор дома… Ну как я могу верить?
— А что такое сказка? Как ты думаешь?
— Ну… сказка… это… это… — сказка. Выдумка.
— А почему она живет, эта выдумка? Давно уже реактивные самолёты, космические ракеты летают, давно телевизоры цветные, а сказки о коврах-самолётах и о волшебных зеркальцах до сих пор печатают, и люди их читают. А?
— Ну, потому что… просто интересно.
— Нет, друг мой дорогой. Потому что это — искусство, творения воображения, творческой фантазии народа. И не было бы ни реактивных самолётов, ни космических ракет, ни цветных телевизоров, если бы не было сказок. Когда бы далекие наши предки не мечтали об этом, не облекали свои мечты в сказки, в сказочные образы.
— Наверно, — вдруг поняв, согласился я. — Конечно, если бы люди не мечтали, они бы не стремились всё это сделать.
— То-то и оно! — обрадовавшись, улыбнулся Чак. — Сказки — точно такая же реальность, как и всё другое. Это — создания реального творческого воображения народа, наших далеких-далеких предков. И они бессмертны, они будут жить всегда, пока будут жить люди, пока бьет ключом их фантазия. И вот… — Чак снова заметно заволновался. — Когда я был совсем маленький, бабушка рассказывала мне сказки. И героем этих сказок чаще всего был добрый, симпатичный леший Елисей Петрович. По-моему, бабушка его сама выдумала. Он помогал пташкам и зверям, выручал их из беды, защищал от злых сил. Я так полюбил Елисея Петровича, что представлял его как живого. Он часто снится мне и теперь. И вот я решил обратиться к нему за помощью…
— Как это? — волнение Чака передалось и мне. Я почувствовал холодок в груди.
— Понимаешь… Я мог бы и сам. Но с ним мне будет легче. Легче фантазировать, Вот ты же хочешь побывать у предка старого Хихини козака Тимохи Смеяна?
— Хочу.
— Но, чтобы проникнуть во времена, в которых я не жил, моих воспоминаний, моей памяти не достаточно. Тут требуется уже, кроме моих знаний о том времени, еще и мое воображение, которое есть частичка той творческой фантазии народа, что живет с незапамятных времен и что творила сказки. И твоё воображение. Ты должен поверить в то, что я буду внушать тебе. Так, как веришь во сне, когда с тобой происходят даже самые удивительные вещи. Они могут удивлять тебя, но ты веришь в их реальность. И лишь, проснувшись, понимаешь, что это был сон. Да и когда ты смотришь хороший фильм-сказку, ты же не думаешь всё время: «Так не бывает.» Ты поддаешься искусству кино и живешь в его мире. Поэтому постарайся верить. Хорошо?
— Ну, я… постараюсь.
— Сейчас познакомлю тебя с Елисеем Петровичем. Теперь он леший-инспектор по Киеву и Киевской области. Я себе так придумал. Он приходит ночью к зверям, которые гастролируют в это время в нашем цирке, и к тем, что живут в Киевском зоопарке. Рассказывает им лесные новости, передает приветы от родственников, что живут на воле, утешает, успокаивает и вообще следить, чтобы их не обижали. Ты не бойся, он добрый и не сделает тебе ничего плохого. — Чак поднял голову и позвал: — Елисей Петрович! Спуститесь к нам, будьте добры!
Я тоже поднял голову и… на дереве увидел лохматого дедушку в очках. Дед сидел на ветке и читал книжку.
Услышав слова Чака, он сдвинул очки на кончик носа, посмотрел поверх них на Чака и меня и сказал: «Ага! Сейчас!» — закрыл книжку и с неожиданной ловкостью слез на землю.
— Познакомьтесь, Елисей Петрович, это Стёпа, — произнес Чак.
— Здравствуйте, — сказал Елисей Петрович и протянул руку мне.
Рука была маленькая, мохнатая. Но пожатие теплое, приятное.
Из-за очков на меня смотрели зеленые кроткие глаза. Большая седая борода была взлохмачена, в ней запутаны сухие листья и лепестки каких-то цветов.
Неожиданно я узнал его. Это был тот самый старик, который стоял рядом с Чаком и Стороженко на галерке в цирке «Гиппо-палас», когда упала Тереза. Это он что-то крикнул тогда зверям, и они, вместо того чтобы броситься на Терезу, убежали с арены.
Впервые в жизни я видел собственными глазами живого сказочного лешего.
По площади туда и сюда ехали троллейбусы, автобусы, машины, сновали тысячи людей, а лавке возле цирка, рядом с нами, закинув ногу на ногу, сидел леший. Среди белого дня, в центре Киева. И никто не обращал на него никакого внимания.
Но вдруг я увидел милиционера, который шел прямо к нам, к нашей лавке. Рыжий, высокий, усатый милиционер.
Я не успел даже открыть рот, как милиционер уже был возле нас, козырнул и, обращаясь к лешему вежливо произнес:
— Здравия желаю! Извините, что случилось?
— Нет-нет, товарищ старшина, всё хорошо, — успокоил его леший.
— А я уже думал… Никогда вы, Елисей Петрович, днём с дерева не спускаетесь.
— Да это у нас тут одно дело…
— А-а, тогда извините. Извините, что вмешался. До встречи! — Милиционер снова козырнул и пошёл.
— Старшина Лепешко, — пояснил Елисей Петрович. — Часто по ночам дежурит. Мы с ним беседуем. Очень любит сказки. Сам пробует писать для детей. Рассказы о природе. Хороший человек.
И я даже не удивился, что никто Елисея Петровича не видит, а старшина Лепешко, который любит сказки и сам пишет для детей, видит и дружит с ним. И подошел проверить не обижают ли лешего-инспектора.
Всё было как и должно быть.
— Елисей Петрович, — спросил Чак, — а вы нам поможете?
— А как же. Если, конечно, вы не нанесли вреда живой природе, не обидели кого-то из моих подопечных. Сейчас. Глянем в мою книгу жалоб.
Леший достал из кармана пиджака толстую записную книжку в красном переплете и начал листать.
— Да нет, нет, — улыбнулся Чак. — Нет нас там.
— Сейчас проверим. Извините, но такой порядок.
Пока он листал записную книжку, я взглянул на книжку, которую он читал на дереве, а теперь держал подмышкой. «Остап Вишня Усмешки», — прочитал я на корешке.
«Во! — подумал я. — Ты смотри!»
Это был любимый писатель и мой, и особенно деда Гриши. Дед Гриша вообще считал Остапа Вишню одним из лучших писателей мира. После Шевченко, Гоголя и Чехова, конечно.
— Нет, — сказал леший, закрывая записную книжку. — Все в порядке.
В это время ему на плечо сел воробей и зачирикал в ухо.
— Ну вот! Извините! — сказал леший, достал авторучку, раскрыл записную книжку и что-то записал. — Семиклассник Василий Лисичко снова стрелял из рогатки по воробьям. Не люблю я этого!
Воробей подпрыгнул и улетел.
Елисей Петрович поднял очки на лоб и озабоченно глянул сперва на Чака, потом на меня.
— Так, значит, во времена Богдана Хмельницкого хотите? В тысяча шестьсот сорок восьмой?
— Вот-вот, — кивнул Чак.
И тут неожиданно для самого себя я сказал:
— А может, сперва…
— Что? — склонив голову набок, внимательно посмотрел на меня Елисей Петрович.
— Ну, может… — я посмотрел на Чака, — может, сначала выполним волю старого Хихини? А?
— А-а… — Чак улыбнулся. — Ну что же… Молодец, что не забыл, — и, обращаясь к лешему, сказал: — Если можно, сначала в тысяча восемьсот пятьдесят девятый. На Приорку. Примерно в середину августа. К дому Пашковской.
— А-а, ясно, — понимающе кивнул леший. — Только, думаю, нужно вам сначала туда подъехать, а тогда уже… Потому что ни трамваев, ни троллейбусов не будет, добираться вам до Приорки придется долго. Да искать дом Пашковской там будет тяжело.