Он спешился, поцеловал хлеб, отломил корочку, передал каравай оруженосцам.
Из толпы вышли несколько юношей в долгополых черных свитках, поверх которых были накинуты плащи, что завязывались на груди под горлом тесёмками.
Студенты. Воспитанники Киевской академии, — шепнул мне Чак. Один из них встал в величественную позу и, откинув в сторону праву руку, начал декламировать:
— О великий пан Богдан!
Праздник ныне долгожданный
Полководец наш преславный
Ты освободил наш Киев славный
И за это тебе слагаем
Мы благодарность и склоняем
Пред тобой мы головы.
Ты же своей булавы
Из руки не выпускай.
Быстрее край наш вызволяй!
Стихи были длинные и довольно корявые, но студент читал их очень вдохновенно, с подъёмом. Потом выступил другой студент, который тоже читал стихи, но уже по-латыни. Я ничего не понял, кроме того, что большинство слов заканчивались на «ус».
Толпа была настроена празднично. Все что-то радостно гомонили, то и дело выкрикивая: «Слава!».
— О! Смотри! Вон киевский полковник Селуян Мужиловский. Его Хмельницкий потом отправит послом в Москву договариваться о воссоединение с российским народом, — слегка подтолкнул меня Чак.
Но не успел я разглядеть киевского полковника Селуяна Мужиловского.
Тимоха Смеян, который стоял рядом со мной, вдруг тихо охнул и схватился рукой за бок. Я обернулся и успел заметить хищные раскосые глазки Шайтан-аги, метнувшегося и исчезнувшего с толпе.
— Ой!
Сквозь пальцы смеяновой руки, которую он прижимал к боку, текла кровь.
— Ой, Чак! Смотрите! Ой! — отчаянно вскрикнул я.
— Тихо! Молчите! Не портите киевлянам праздник. Его уже не поймаешь. Помогите мне лучше выбраться отсюда. Чтобы не беспокоил людей. — Тимоха улыбнулся побелевшими губами.
Мы подхватили его с двух сторон.
Но, если бы не напряжение последних сил козака Тимохи, не знаю выбрались бы мы из толпы. По моему, не мы его, а он нас поддерживал.
Оставляю на снегу кровавый след, едва дотянули мы его до софийской стены.
Опершись спиною на стену, Тимоха опустился на землю.
— Ну вот… Все… Достал меня басурман Шайтан… Но смех-травы всё одно не получит… — Тимоха тяжело вздохнул.
— Давайте мы вас перевяжем, давайте, — склонился над ним Чак.
— Нет… Это уже ни к чему… Поздно… Умирать нужно тоже достойно… по-козацки, без суеты… Пришла безносая, надо встретить её гостеприимно, с улыбкой… «Здравствуй, сваха!..» — через силу улыбнулся, обвел нас внимательным взглядом. И вдруг в его глазах мелькнуло удивление. — По… подождите, а вы из будущего… для чего? Не за смех-травою ли?
Мы с Чаком отвели глаза.
— Эх, как же это я… Слушайте… Есть старая семейная легенда… Был когда-то скоморох Терешко Губа. Тут… в Киеве… давно… один из семидесяти, каких… — Тимоха вдруг резко вдохнул воздух и, опуская на грудь голову, медленно-медленно выдохнул. Это был последний его вздох. Глаза его закрылись. Навсегда.
Потрясенный, я растерянно посмотрел на Чака. Чак отвернулся, закусив губу.
Неожиданно бухнуло раз, другой… Потом запыхало часто и в беспорядке. Это киевляне салютовали Хмельницкому из пушек, из пистолей, из ружей.
И эти выстрелы, и колокола слились для меня в один какой-то непонятный звук. Этот звук совсем незаметно превратился в рокот мотора.
…Над площадью Богдана Хмельницкого низко летел вертолёт. Чак смотрел на меня утомленными, страдающими глазами.
— Такой козак был… — прошептал я.
Я не мог прийти в себя от только что пережитого.
— Ну, идём…. — Чак поднялся. — Я позвоню тебе. Не знаю когда… завтра, послезавтра… Как себя чувствовать буду.
— Хорошо, — сказал я.
Глава 16Степанян!… Экскурсия в Софию. Я напрасно отказываюсь. Путешествие к Григорию Савичу. Тайна еще не разгадана
Сурен сегодня так сиял, что в классе, кажется, стало светлее. Вчера и позавчера съёмки прошли успешно, режиссер похвалил Сурена, хотя каждый маленький эпизод снимали по пять-шесть раз, то есть делали пять-шесть дублей, как это называется в кино.
Все снова обступили парту Сурена, а он рассказывал, размахивая правой рукой, и показывал, как было на съемках. Всё у него выходило очень здорово и комично. Он действительно был настоящий артист. Не зря его взяли сниматься в кино. Не зря. Я смотрел на него с нежностью. И он, значит, Муха!
Мушечка! Суренчик мой дорогой!
Неожиданно он обернулся ко мне, хлопнул по плечу м сказал:
— О! Степанян! Слушай! Там на съёмках был один артист, ну очень на тебя похожий. Ну, вылитый ты! Только усики приклеить и всё. Вот молоток! Играл потрясающе. Слушай, ты обиделся, что я тебя Степаняном назвал? Понимаешь, в Ереване у меня есть друг Степанян. А ты Степан. Почти, понимаешь, тезки. Можно, пока я в Киеве, я тебя Степаняном буду звать? Мне будет приятно, понимаешь. И там у меня друг Степанян. И тут у меня друг Степанян. Можно?
Вся кровь бросилась мне в лицо. И щёки полыхнули огнем. От неожиданной радости. Степанян!
Конечно, конечно, называй меня Степаняном! Это же здорово!.. Это же не Муха. Это же — Степанян! Пожалуйста! Называй! И еще — он сказал мне «друг». При всех!
Я ничего не сказал. Я не мог ничего сказать. Я только молча кивнул.
— А в соседнем павильоне снимают фильм о древнем Киеве, о Ярославе Мудром. Ух, здорово! Такие воины, с мечами…
Сурен хотел показать, как древнерусские воины, выставив вперед руку, насупив брови, но, маленький, длинноносый, он, естественно, ну ни как не напоминал древнерусского воина. Он был такой смешной, что все засмеялись.
— О! — послышался торжественный голос Лины Митрофановны. — А у нас сегодня как раз экскурсия в Софийский государственный заповедник.
Мы так увлеклись Суреном, что и не заметили, как она вошла в класс.
— Последнего урока не будет. Тина Гавриловна заболела. Вместо урока истории пойдем на экскурсию в Софию. Шефы дают автобус. Поэтому, всё будет удобно и быстро. — Ура-а! — закричал Игорь Дмитруха. — Ура-а! — подхватил класс. Ну, понятно же, экскурсия интереснее урока.
А на большой перемене, Игорь Дмитруха, выбегая из класса, вдруг на мгновение задержался, обернулся ко мне и и воскликнул:
— Степанян! Что ты там копаешься, как… Как не знаю кто! А ну пойдем с нами! Звать его еще нужно!
Туся посмотрела на меня и улыбнулась. Я покраснел. Впервые Игорь не назвал меня Мухой…
Описывать ли вам Софию Киевскую? Во-первых, описать её словам невозможно. Это известный во всём мире памятник архитектуры, построенный Ярославом Мудрым в начале XI столетия (ну, не самим, естественно, Ярославом, а тысячами талантливых древнерусских мастеров-умельцев, но так уже принято говорить: «Петербург, построенный Петром Первым», «Москва основана Юрием Долгоруким», — который, к слову, похоронен в Киеве в церкви Спаса на Берестове. «София построена Ярославом Мудрым…»).
И первое место, куда везут туристов со всего света, — это, конечно, София. Во-вторых, нет, наверно, человека, который приехав хотя бы на два дня в Киев, не побывал в Софии. Поэтому, или вы уже были там, или скоро будете. И сами увидите. А лучше один раз увидеть, чем сто раз услышать. «Потому что то, что ты видел, ты всё-таки видел, а то, что ты не видел, всё-таки не видел», — говорит мой дед Гриша.
Когда ты заходишь в Софийский собор, то сразу же раскрываешь рот. И так с раскрытым ртом и ходишь всё время. Единственное, что ты можешь говорить, — это «О!». Огромная мозаика Вседержателя высоко-высоко в центре купола над головой.
— О! Мария-Оранта.
— О! Архангелы.
— О! Апостол Павел.
— О! Саркофаг Ярослава Мудрого.
— О!
Мы слушали объяснения экскурсовода о строительстве собора, о библиотеке Ярослава Мудрого, которая, может, где-то тут близко закопана в землю, но до сих пор, но до сих пор не найдена, о присяге киевлян в соборе на верность братскому российскому народу после Переяславской рады, о молебне Петра Первого в честь победы над шведами в битве под Полтавою, о многом-многом другом и уже не «окаем», а только молча крутим головами, рассматривая. Даже Игорь Дмитруха, всегда такой быстрый на реплики во время экскурсий, молчит, как воды в рот набрал.
Поднимаемся по скользким чугунным, стертыми миллионами ног ступеням южной башни.
— Знаменитая фреска одиннадцатого века «Музыканты и скоморохи» — говорит экскурсовод. У меня сжимается сердце. Я смотрю на облупленную, бледную фреску, на которой нарисованы какие-то музыканты с дудками, плясуны и акробаты (они, наверно, и есть скоморохи), и в ушах моих звучит голос умирающего Тимохи Смеяна: «Слушайте… Был когда-то скоморох Терешко Губа… тут… в Киеве… давно… один из семидесяти…».
Мы еще долго ходили по собору, но я уже время все думал об этих скоморохах, о Тимохе Смеяне, о зелье-веселье и не мог успокоиться. Что хотел сказать запорожец Тимоха перед смертью? Знал ли он секрет зелья-веселья? Хотел ли передать его нам и не успел: Или, наоборот, не хотел? Почему он вспомнил скомороха Терешко Губу, который давно жил в Киеве? И когда это давно? В каком хотя бы столетии? И что означает «один из семидесяти, которых нет…?»
Сколько вопросов — и все без ответов. И вчера вечером про это думал, и сегодня утром. Только Сурен отвлёк меня немного, переключив моё внимание и эта экскурсия.
А это — снова… И надо же! Фреска одиннадцатого века про скоморохов. Будто специально. А между тем, в Киеве даже речка была Скоморох. Левый приток Лыбеди. Мне про неё Чак говорил. Она текла откуда-то с Лукьяновки, пересекала улицы Речную, Павловскую и возле Златоустовской вливалась в Лыбедь. Теперь она течет под землей. Скоморох Терешко Губа. Когда же он жил?
Я и дома продолжил думать об этом. И ничего мне в голову не лезло, никакие уроки. Хотя сегодня суббота и уроки можно было бы и учить. Но я хотел их всё-таки выучить. А что, если позвонит Чак?
Я уже привык, что встречаюсь с ним только после того, как сделаю уроки. Тогда у меня спокойно на сердце и я могу путешествовать сколько угодно и куда угодно, хоть в каменный век.