Я сидел и, проявляя всю силу воли, на которую только был способен, занимался.
Я еще не привык к телефону, и каждый звонок заставлял меня вздрагивать. И когда телефон зазвонил, у меня аж дух перехватило. — Алло!
— Степанян! — голос Туси звенел весело и задорно. — Привет! А что ты делаешь?
— Уроки… привет… делаю, — буркнул я (хотя я ждал не её звонка, мне было приятно, что она позвонила).
— Тьфу! Так завтра же воскресенье! Не успеешь что ли? Давай лучше в парк Примакова приходи. Наши все там собираются. И Тося, и Надя, и Нина… И Лёня Монькин… В «Вожатый, вожатый, подай пионера» поиграем. Приходи. К центральной клумбе. Что ты мычишь? А?
Сердце мое разрывалось. Я так давно не играл в компании. А я же так люблю веселую компанию. Я же человек коллективный. Правда, там коллектив преимущественно женский. Один Лёня Монькин каким-то образом затесался. Пропала Мальвина, невеста моя. Она убежала в чужие края…
У-у! Видишь, дразнил меня, а сам… Но это всё равно. Я и с девочками с удовольствием поиграл бы. У меня с ними были неплохие отношения… Но… А что, если позвонит Чак? — Сдерживая вздох, я сказал: — Очень жаль, не могу… занят…
— Не можешь — не нужно. Как знаешь, — обиженно ответила Туся и повесила трубку. Чак не позвонил ни в субботу, ни в воскресенье… И лишь в понедельник, когда я уже перестал ждать, примерно в три часа неожиданно зазвонил телефон.
— Стёпа! Добрый день! — Я сначала не узнал его голос по телефону. — Ну, как дела?
— Ничего… Добрый день? А у вас? А вы? Как вы себя чувствуете?
— Сейчас нормально. А было так себе. Поэтому и не звонил. Ты сегодня не очень занят? Уроки сделал?
— Сделал. Сделал. Вольный! Свободный!
— Так, может, встретимся? Через час. На Подоле. У памятника Сковороде. Тебе и пересаживаться не надо. На шестьдесят втором автобусе. До конца.
— Хорошо. Хорошо. Договорились. Сердце моё сразу заколотилось в груди в два раза быстрее.
Но почему на этот раз на Подоле, у памятника Сковороде. Ему же с площади Победы добираться неудобно. Хотя нет, там трамвай идет, девятый, кажется, или десятый… Что же ожидает меня сегодня? Куда сегодня перенесусь я, в какое время, в какой век? С кем встречусь? Какие приключения переживу?
Я не узнал Чака. На нем была плохонькая, латаная, какая-то дореволюционная, до пяток свитка, подпоясанная веревкой, полотняные, обтрепанные снизу штаны, на ногах постолы. На лавочке рядом с ним лежал узелок и длинная березовая палка. Прохожие, проходя мимо него, улыбаясь оглядывались.
Заметив удивление на моем лице. Чак успокаивающе кивнул: — Так нужно. Сейчас объясню. Садись.
Я сел, немного смущаясь от любопытных взглядов прохожих.
— Мы с тобою, друг мой, навестим сегодня Григория Савича Сковороду… Не удивляйся. Я долго думал над словами Тимохи Смеяна. Разыскать самим скомороха Терешко Губу — дело безнадежное. Скоморохи — странствующие актеры-весельчаки, предки современных циркачей — появились где-то в XI–XII столетиях, если не раньше, и просуществовали до XVIII столетия. Где этого Губу искать, в каком веке — кто его знает. И вот надумал я посоветоваться с Григорием Савичем Сковородою, одним из наимудрейших и самых интереснейших людей, каких рождала земля наша и видело киевское небо. Ты же хоть знаешь, кто такой Григорий Сковорода?
— Ну, как же… — покраснел я. — «Всякому городу нрав и права…» Мой дед Гриша очень любит эту песню петь. И в кино я когда-то видел, по телевизору, как он у царицы в хоре пел. А потом в Киево-Могилянской академии учился. А потом у какого-то помещика репетитором был. А потом всё бросил и стал странствующим философом и поэтом.
— Правильно. Этот фильм снял Иван Петрович Кавалеридзе, о котором я уже тебе рассказывал. Кинорежиссер, скульптор и писатель. Этот вот памятник тоже его работы. М в Лохвице его памятник Сковороде. И пьесы о Сковороде он писал. Выдающийся, великий человек был Григорий Савич… Такие, может, один раз в тысячу лет рождаются. И поскольку уже мы с тобой путешествуем по времени, не воспользоваться этим и не увидится с Григорием Сковородой было бы непростительно. Если уж он не поможет нам, то никто не поможет. Только не могу я позволить себе появиться перед Сковородою внезапно, из будущего, как мы до сих пор появлялись. Не могу я позволить себе смущать чистую душу мудреца и философа чем-то неизъяснимым и невиданным. Поэтому и отважился на это лицедейство, на этот маскарад. У знакомого костюмера с киностудии попросил эту одежду восемнадцатого века. Выберу подходящий момент, материализуясь незаметно и… А тебе уже, Стёпа, придется оставаться невидимкою…
— Ну что же, — пожал я плечами. — Раз надо… А где Елисей Петрович?
— На дереве. Читает.
Я поднял голову.
Над нами, в густой кроне дерева на ветке сидел Елисей Петрович, легкомысленно болтая ногами и тихонько, как листва шелестит, хихикал, читая какую-то детскую книгу с яркой обложкой. — Что читаете, Елисей Петрович? — спросил я. — Здравствуйте.
Елисей Петрович сдвинул очки на кончик носа, посмотрел вниз на меня.
— А-а… Добрый день! Да это украинские народные сказки «Как дядька черта дурил». Люблю иногда антирелигиозную литературу почитать. Интересно! Хи-хи-хи… Ну что? Будем двигаться? — он спустился с дерева. — Куда сегодня?
Чак переглянулся со мною.
— Нам нужно в 1764 году, к Григорию Савичу Сковороде. Он тогда как раз в Киев приехал с юным другом своим, воспитанником харьковского коллегиума Михаилом Ковалинским. — Ну что же… Поехали! Миг — и всё изменяется вокруг.
Мы стоим в базарной толпе, что собралась у сбитой из досок сцены в три этажа, где происходила прощальная перед каникулами представление студентов академии. На среднем этаже — дела земные, на верхнем — небесные, на нижнем преисподняя. Хохочут зрители, смотря представление. — Прощайте! — сказал нам Елисей Петрович и исчез.
— Не будем терять время, идем в академию, — сказал Чак. — Там-то, наверно, знают, где теперь Сковорода.
Полутемные сводчатые коридоры академии пустые. — Ну, я материализуюсь, — предупредил Чак. — Теперь смогу говорить с тобой только наедине. — Понимаю. Двери одной из аудиторий раскрываются, и вышел какой-то горбун с метлой, — наверно, служитель. Чак поспешил ему навстречу. — Доброго вам дня! — День добрый! — Вы не знаете, сударь, где может быть сейчас Сковорода Григорий Савич? Он сейчас в Киеве. Глаза горбуна засветились приветливо.
— Григорий Савич? Знаю. А как же. Был у нас. И благополучно отбыл вместе с юным другом своим в Печерскую лавру.
— Благодарю почтительнейше. — Чак с достоинством склонил голову и пошел по коридору. Горбун часто закивал: — Пожалуйста! Пожалуйста!
Чак вышел за ворота академии и направился налево к горе, на верху которой возвышалось только построенная, еще кое-где в лесах строительных, хрупкая, легкая, словно невесомая, Андреевская церковь.
Я мог, конечно, легко лететь до горы над домами, но мне не хотелось оставлять Чака одного. И я вместе с ним долго петлял кривыми узким улочками запыленными, по сторонам которых громоздились одна на другую деревянные халупки и на которых даже двум подводами трудно было разминуться.
По пыльной ухабистой дороге спускались с горы подводы, шли богомольцы.
Чак ковылял молча, опираясь на березовую палку, ничем не отличался от сотен таких же нищих в латаных свитках, в постолах, с посохоми и котомками. Долго поднимались мы на гору.
Но вот мы миновали Андреевскую церковь, и знакомый уже мне Михайловский монастырь.
За монастырем дорога пошла вниз, дикий, поросший кустами овраг. Путников стало меньше.
Выбрав время, когда рядом никого не было, Чак сказал, показывая направо:
— Крестовый овраг. Будущий наш Крещатик. А вон там Козье болото, тут теперь площадь Октябрьской революции.
Я смотрел на глухой, заросший кустарником т деревьями овраг, по дну которого извивался ручеек, на поросший камышом заболоченный прудик и не мог поверить, что это то место, где теперь пролегал красавец Крещатик.
— Собственно, Киев тогда не был цельным городом, — сказал Чак. — Было тогда три отдельных города: Подол, Гора (или Верхний город) и Печерск. Из Крестового оврага дорога снова вышла снова пошла вверх.
Мы шли мимо Царского сада (ныне Первомайский), в глубине которого над обрывом вырисовывались изящные контуры только что построенного Царского цворца по проекту того же самого Растрелли, который построил Андреевскую церковь.
— Это еще деревянный дворец, — сказал Чак. — В девятнадцатом веке он сгорит, и его отстроят уже из камня по проекту архитектора Маевского. А вон «Арсенал».
— Где? — удивленно закрутил я головой.
— Да вон, видишь, рабочие землю копают, — улыбнулся Чак. — Это же закладка «Арсенала». Старого. Еще напротив Лавры.
— А-а, правильно! — вспомнил я. — Это же теперь как раз 1764 год, когда был заложен «Арсенал». Экскурсовод говорила… Вот не знал я, что увижу, как закладывают славный киевский «Арсенал».
Заблестела на солнце златоглавая недавно построенная лаврская колокольня, словно освещая с почти стометровой высоты своей всё вокруг. Богомольцев стало попадаться по дороге всё больше. А возле святых ворот с Троицкой надвратной церковью уже толпилось их без счета. Со всей России сходились сюда паломники. Кого только тут не было: старики разного возраста, и бабы с малыми детьми, и калики перехожие с клюками, на костылях. Всё больше люд убогий, измождённый, ободранный. Но вот возле ворот остановились лакированная, с вензелями карета, запряженная четырьмя резвыми гривастыми конями. Соскочив с запяток лакей в белой ливрее, лихо раскрыл дверцы и едва не на руках вынес из кареты дородную, всю в кружевах и оборках госпожу. Осеняя себя крестом, просеменила госпожа за ворота за лакеем, который расталкивал перед ней простой люд.
— Вот что, Стёпа, — тихо сказал мне Чак. — Тут ты мне немного должен помочь. Я и сам, конечно, буду искать, но и ты, воспользуйся преимуществом своим, поищи Сковороду хорошенько. Портрет его видел и памятник видел, должен узнать. — Конечно же! Узнаю! — бодро сказал я.