Хорошо, что кобыла Муська была такая музыкальная, не зря вторым голосом ржет — услышала, что я как-то не так пою, фальшивлю, остановилась, голову назад повернула. Это и спасло мою ногу. А то бы остался хромым на всю жизнь.
После этого пение я бросил и артистом уже больше быть не хочу, — махнул я рукой и сел.
То ли вправду всем понравилось, то ли они сегодня были такие добрые, но все так весело смеялись и так дружно хлопали в ладоши, что я покраснел. — Молодец! — Молодец! — Молодец! — раздавалось отовсюду.
Но один «молодец» был мне особенно дорог. Его сказал Игорь Дмитруха. И по глазам я видел, что он не лукавил. И так он был мне симпатичен в этот миг, так симпатичен! Ну, дразнил он меня когда-то «Мухою», ну, издевался! Ну и что? Я уже об этом забыл. А как он туфельку той девочки из0под колеса выхватил! Вот этого я не забуду никогда. Тогда я ему искренне сказал «молодец», а теперь он мне… Словно поквитались.
И еще один «Молодец» был мне очень приятен. Его сказала Туся Мороз. Правда я не слышал и из-за шума услышать не мог — она далеко от меня сидела. Я прочитал по её губам и по глазам…
И Валера Галушкинский, Лёня Монькин, и Спасокукоцкий, и Кукуевицкий, и Люба Присяжнюк, и Надя Травянко, и все-все смотрели на меня и смеялись. Но это уже был совсем не тот смех, как тогда, когда я был Мухою. Это совсем не тот смех!
Если самая большая в мире радость, которая переполняет тебя, переливаясь через край, называется счастьем, то, значит, я был счастливым в эти минуты. Как я им все был благодарен!
Что мне говорили, как меня хвалили, пересказывать не буду. А то еще скажете, что я обыкновенный хвастун. Просто так случилось, что я первый выступил со своим номером, отважился, поэтому меня и хвалили.
То, что я им рассказал, я не сам придумал, и такого со мной по-настоящему не было. Это я в старой подшивке журнала «Пионерия» когда вычитал, но, пересказывая, немного изменил, к себе примерил.
После меня выступала Таня Верба. пела. Очень хорошо пела. И хлопали ей не меньше, чем мне. Потом Виталик Дяченко читал стихи. И ему и тоже аплодировали.
А потом Спасокукоцкий и Кукуевицкий показали акробатический этюд. Правда, не совсем удачно. Спасокукоцкий забрался на плечи Кукевицкому, но тот не выдержал и упал. И Спасокукоцкий шлепнулся на пол. Однако они не растерялись, а сделали вид, словно так и нужно, будто-бы этюд был юмористический. А потом начали говорить, кто кем будет.
Ну. Сурен, Таня Верба и Виталик Дяченко, ясное дело, артистами. Меня как-то по инерции тоже в артисты записали. Я не стал очень спорить, пусть считают: клоуны — тоже артисты.
Игорь Дмитруха сказал, что он, наверно, будет пограничником, начальником заставы.
Валера Галушкинский еще с детского сада мечтал стать капитаном дальнего плавания.
Спасокукоцкий и Кукуевицкий собрались в космос, они не сомневались, что станут космонавтами. Небольшие, крепенькие, собираются спортом заниматься — как раз то, что надо.
Лёня Монькин интересовался филателией, то есть собиранием марок, и поэтому решил связать свою жизнь с магазином «Филателия» — хотел быть директором этого магазина. Тут Александр Иванович не выдержал:
— Ты смотри! Одни артисты и космонавты! Еще и директор! И ни одного рабочего. А кто же вас, артисты, кормить и одевать будет? Да и в космос вас еще запустить надо. Кто это будет делать? А? Ну, артисты!.. Все опустили глаза. И правда, вышло как-то не так.
Время так быстро бежало, что мы не успели оглянуться, как надо ехать к Бондаренко за родителями Сурена, за вещами, а потом в аэропорт Борисполь. Ехали на том самом студийном автобусе. Все решили провожать в аэропорт. Только несколько учеников, у которых были важные причины, а также Ольга Степановна и Ирина Владимировна, которые куда-то спешили, вышли по дороге.
После того как в автобус подсели Бондаренко и родители Сурена, стало еще веселее и шумнее. Всю дорогу папа Сурена и Бондаренко обнимались друг с другом и режиссером Виктором Михайловичем, и то и дело порывались петь. Но ни одной песни так и не спели.
Таких шумных проводов Бориспольский аэропорт, наверно, давно не видел и не слышал.
— Тихо! Тихо1 Мы не услышим, как объявят посадку на наш самолёт! — время от времени кричала Лина Митрофановна. Она почему-то считала себя главной ответственной за проводы.
И вот, когда уже объявили таки посадку на самолёт Киев-Ереван и все начали торопливо обниматься, Сурен вдруг бросился ко мне, обнял за шею и горячо зашептал прямо в ухо:
— Степанян! Чтобы ты знал! Муха по-армянски — чанч! Понимаешь? Чанч! Только пока что — тс-сс!.. Никому!
Я раскрыл рот, но… и не смог, не успел ничего сказать. Сурен уже бежал к родителям, которые махали ему из очереди, что двигалась сквозь узкие двери на лётное поле.
— Что? Что он сказал тебе? — подбежали ко мне Спасокукоцкий, Кукуевицкий и Галушкинский.
— Ничего… особенного… Сказал, что я хороший парень и вы должны хорошо ко мне относится. Вот!
— Хи-хи! — засмеялся Глалушкинский. Спасокукоцкий и Кукуевицкий засмеялись тоже. Но добродушно, незлобиво. Время издевательств надо мной прошло навсегда.
Глава 21«Тайна скомороха Кияна!» Чак исчезает… «Дедушка! Вы приехали?!» Я рассказываю ему всё. Снова — Туся. Др свидания
В голове моей неразбериха, хаос.
Разные, совсем противоположные мысли и чувства громоздятся, лезут друг на друга и путаются.
Я еще не могу опомниться от радостного потрясения на киностудии, когда мой шестой «Б», наконец, признал меня, принял в свой дружный коллектив и из затравленного Мухи я стал чуть ли не героем, которому все аплодируют и кричат «Молодец!».
Но всё-таки — нет! Герой не я. Герой всё-таки — Сурен! Сурен! Суренчик! Это же надо! Такое выдумать: будто бы Сурен по-армянски — муха. И только для того выдумать, чтобы мальчишки перестали меня дразнить. А смог бы я так сделать? Наверно, просто не додумался бы. А почему? Потому что много думаю о себе, думаю только о себе, о своих переживаниях. Но ведь всё это время, все эти почти два месяца я думал лишь о том, как бы утвердиться мне в новом классе, как победить мальчишек, которые издевались надо мной, как бы утереть им нос. А иногда разве не подумывал я даже о том, чтобы отомстить им? Подумывал. Ой, подумывал! Что только я им в мыслях не желал, даже стыдно вспоминать.
И, честно признаюсь, как хотелось мне раскрыть секрет этого зелья-веселья, смех-травы — для себя. Только для себя! Чтобы смеяться им всем в лицо, чтобы никакое из издевательство не могло меня выбить из колеи, чтобы наоборот, я над ними мог сколько угодно издеваться и смеяться.
И снова передо мной возникает образ Чака, удивительного дедушки Чака, старого клоуна. И сердце моё щемит и сжимается. Он так попрощался со мной три дня назад, как прощаются навсегда, значит, я его больше не увижу? Не услышу его хрипловатого голоса, не загляну в его голубые глаза, чтобы прочитать в них тайну (без которой, как он говорит, не может жить человек)? Никогда не отправлюсь с ним в прошлое в поисках смех-травы? Мне почему-то неприятно даже думать теперь про эту смех-траву, но… И снова телефон зазвонил так неожиданно, что я вздрогнул. — Стёпа?
— Ой! Это вы?! А я только что о вас думал! Серьезно! Честное слово!..
— А я о тебе. Вот видишь, как у нас синхронно вышло, видишь… — голос Чака был такой приветливый, словно мы расстались с ним не три дня назад, а по крайней мере три месяца. — А как ваше здоровье?
— Да ничего… Скриплю еще, как старый вяз. Вот звоню тебе из автомата. Я тут в парке Примакова гуляя, над Днепром. Недалеко от тебя. Если не очень занят и есть желание, приходи, вместе погуляем немного. — Сейчас! Сейчас приду! Вы где там будете? — Возле памятника Примакову, на лавочке. Ну, до встречи! — Ага!
Это было что-то буквально фантастическое. Я думал о нём, горевал, что больше его не увижу, и вдруг он позвонил.
Можно было проехать две остановки на троллейбусе, но мне показалось, что на троллейбусе будет дольше, — пока его дождешься, а потом он еще останавливается на остановке, да и идет на этом участке маршрута медленно.
Я побежал. Я вообще люблю бегать. Я быстрый. «Словно скипидаром намазанный», — говорит дед Гриша.
Старый Чак сидел на лавочке, положив подбородок на руки, что опирались на палочку. Это было что-то новое. Он никогда раньше не ходил с палочкой.
Я подбежал к нему такой запыхавшийся, что не мог сразу даже произнести приветствие.
— Ну зачем ты так бежал? Вот еще! — Но видно было, он доволен, что я так спешил. Глаза его светились нежностью. — Ну садись, отдохни, отдышись немного, — он посадил меня, обнял за плечи. — Хороший сегодня день. Может, один из последних солнечных дней золотой киевской осени… А потом начнутся дожди, непогода, не захочется и носа на улицу высунуть. Сидишь в комнате и только слушаешь, как капает нескончаемый дождь за окном… А сейчас смотри, как красиво! Всеми цветами осени переливаются деревья. И тут, в парке, и там, на склонах, где Выдубицкий монастырь. Красиво!
Я почувствовал — он пережидает, пока я отдышусь, и не начинает какого-то разговора, который хочет начать. Наконец он посмотрел на меня внимательно и, наверно, решил: теперь можно.
— Стёпа, скажи — ты же мечтаешь о будущем? О том времени, когда ты вырастишь, станешь взрослым, будешь тем, кем ты хочешь быть? Мечтаешь? Правда? — мечтаю! А как же. Все, по-моему, мечтают.
— Да, конечно. Все мечтают. Но не все представляют свою мечту образно, ярко, в живых картинах. Ты, я думаю, представляешь. То есть не думаю, уверен. Иначе бы не могли путешествовать с тобой а прошлое. М-да… — Чак на минуту замолк, взглянул на меня улыбаясь и немного смущенно. — Хочу я тебя, Стёпа, попросить… — он снова замолк.
— Что? Пожалуйста, говорите.
— Пригласи меня на несколько минут в будущее. Хоть бы одним глазком взглянуть… А?
— Как? — растерялся я. — Как же это я могу сделать?
— Очень просто. Так, как делал я. Только я путешествовал с тобой в минувшее. А ты отправься со мной в будущее.