Мне стало жутко, но и страшно интересно одновременно. Вот это приключение! Невидимым попасть в Киев 1912 года.
Чак взял меня за руку своей теплой, сухой и какой-то невесомой рукой.
— Не бойся, Стёпа! Тебе совсем ничего не угрожает. Чтобы не происходило, никакие опасности тебя абсолютно не затронут. Ведь тогда тебя не было. Ты будешь только свидетелем. Понимаешь?
— По-понимаю, — сказал я, не очень, правда, представляя, как это всё будет.
— Ты не будешь чувствовать ни холода, ни тепла, ни голода, ни боли — ничего. Ты сможешь легко летать по воздуху, мчаться с какой угодно скоростью, не зная усталости, пролезать в самую маленькую щель. Ведь тогда тебя не было. И только в том случае, когда ты вдруг захочешь вмешаться в происходящее и вмешаться, сделаешь что-то активное, ты в миг станешь материальным. И тогда уже почувствуешь и холод, и голод, и боль. И сможешь удариться, обжечься, порезаться… Но даже тогда ничего страшного с тобой не случится, не бойся. Просто в случае опасности наше с тобой приключение само собой неожиданно прервется, и мы возвратимся в сегодняшний день. Но без серьезной необходимости не делай, будь добр, ничего. Хорошо? Потому что мы уже не сможем вернуться назад в тот день. Дважды в один и тот же день прошлого возвратиться невозможно. А может, именно этот день будет наиважнейшим в раскрытии тайны. Понимаешь?
— Понимаю, механически сказал я, не понимая, однако, о какой всё-таки тайне он говорит, но страшно заинтересованный.
— Ты только ходи за мной всюду и не теряй меня из поля зрения. Это просьба к тебе. Потому что мне нужна будет твоя помощь. Ты же должен помочь мне раскрыть тайну. Тайну, на раскрытием которой я бился всю свою жизнь. Ты готов?
— Готов.
— Не боишься?
— Не боюсь, — сказал я. чувствуя в груди холодок, как на краю пропасти.
— Тогда — внимание! — Чак слегка стиснул свои пальцы, что держали мою руку, — будто электрический ток пробежал по моей руке.
В глазах у меня потемнело.
Бом! — раздался в голове звон.
И сразу будто включили на полную громкость радиоприёмник: зашумело, заголосило, завопило рядом многолосо.
Глава 4Первое путешествие в прошлое. 1912 год. Базар. Бывший клоун выручает Чака
Я даже не уловил того мгновения, когда цирк вдруг исчез из моих глаз и я очутился на базаре, среди сотен людей, которые сновали туда и сюда, среди шумных торговок и мордатых продавцов, что спесиво взирали из-за прилавков, среди движущейся пестрой толпы в непривычных. только в кино виденных дореволюционных армяках, чумарках, длинных, до земли складчатых жакетах и платьях, в широкополых шляпках, котелках и картузах с лакированными козырьками.
Посредине базара высилась обшарпанная, облупленная церковь с пятью, наверно, когда позолоченными, а теперь потемневшими, облезлыми маковками и квадратной под островерхой ребристой крышей, звонницей (Наверно, это та самая Железная церковь, о которой вспоминал Чак.). А возле неё в беспорядке теснились сбитые из досок какие-то грубо сколоченные ларьки, прилавки с навесами и без них, лавки и сарайчики.
Всё вокруг галдело, кричало, визжало, торговалось, ссорилось, ругалось, зазывало, приглашало, расхваливало на все лады свой товар.
— Кому сало? Кому сало?
— Огурчики! Огурчики! Помидорчики! Лучшие на всем базаре! Лучшие на всем базаре!
— Капуста! Капуста!
— А кто забыл петрушку? Кто забыл?
— Только у меня! Только у меня! Специи-пряности, заморские травы для любой приправы!
— Кому рубец? Кому рубец? Навались, у кого деньги завелись!
И среди всего этого крикливого многоголосия тоненький детский голосок:
— Кому воды холодной? Кому воды холодной?
Черный перепачканный мальчик, отставив руку, в которой держит кружку, аж сгибается под тяжестью большого ведра. В ведре плавала квадратная дощечка, чтобы не расплескалась вода.
— Пара гипсовых венер! Пара гипсовых венер! Одна — Наполеон! Вторая — Архимед! — выкрикивает лохматый парень, держа в руках небрежно сделанные статуэтки. Где Наполеон, Где Архимед, разобраться было невозможно.
А вон целое представление.
Лысый дядечка, театрально размахивая руками,
— Вас пригласили в пристойный дом. У вас прекрасное настроение. Вы в новом костюме. Вы чувствуете себя парижским денди. Вы заливаетесь соловьём, ухаживая за дамами. И вдруг — о ужас! кошмар, о боже правый! — неосторожным жестом руки дама слева от вас переворачивает на вас тарелку с борщом. О, неба херувимы! Страшные пятна покрыты пиджак, и брюки, и жилет! Ай-ай-ай! Теперь ваш костюм ни носить, ни пропить, ни продать, ни проиграть, ни заложить в ломбард. Вы несчастны!.. Но… Не впадайте в панику! Вы покупаете у меня чудодейственную пасту «Универсал». Несколько минут и — о чудо! — пятна исчезают. Ваш костюм снова новый Теперь его снова можно и носить, и пропить, и продать, и проиграть, и заложить в ломбард. Вы снова парижский денди. И снова заливаетесь соловьем, ухаживая за дамами. Счастье вернулось к вам. Смотрите! Я демонстрирую это чудо на ваших глазах! О! — Он заляпал полу своего армяка чем-то черным, тут же потер её «Универсалом» — и пятно исчезло. А когда на него обращали внимание, он внезапно, будто ненароком, заляпывал сюртук какому-нибудь прохожему, громко вскрикивал: «Ах, пардон, пардон! Я сейчас!» — и сразу же выводил пятно.
Меня так увлекло все это, что я забыл про Чака. И только тогда, когда его рука легко сжала мою, я обернулся. За руку меня держал худощавый мальчик одного со мной возраста в гимназической, немного большой для него формы, в гимназической фуражке, что наезжала ему на ужин. Я сразу узнал его — по глазам, по улыбке и родинке на верхней губе. Хотя очень чудно было смотреть на мальчика, моего однолетку, который только что, минуту назад был дедушкой.
Он еще раз легко сжал мою руку, едва заметно кивнул, отпустил меня и пошел по базару. Я следом за ним.
Я шел как-то очень легко и неслышно, будто плавал в воздухе. Так ходят только во сне или, может, еще в космосе, в невесомости. Я сначала боялся наткнуться на кого-нибудь, но ни на кого не натыкался. Легко обходил всех, проскальзывая даже там, где, казалось бы, не мог проскользнуть.
И вдруг я понял — Чак говорит правду, мне действительно нечего бояться, со мной ничего не может случится. Я — бестелесный. Я осторожно подпрыгнул и поднялся в воздух. И полетел над толпой. Это было такое необычное, такое радостное чувство, что я засмеялся.
Я спокойно летел над Чаком, не боясь его потерять в толпе.
— Рубцы с кашею! Рубцы с кашею! Фляки по-польски! Фляки по-польски! Вкуснота-вкуснота, не жалейте живота! — выкрикивали толстомордые, раскрасневшиеся продавцы из-за прилавков, над которыми клубился пар и откуда шел острый запах настойки, чеснока и лука. Это был так называемый «обжорный ряд», «обжорка», о которой я когда-то читал. Разномастный, бедный люд в засаленной одежде сидел тут на лавках или просто стоял у прилавков и жевал эти фляки и рубцы. перепачканный цыганёнок протягивал к прилавку худенькую руку:
— Тетенька! Дай кусочек!
Кыш отсюда! Не порть людям аппетит! — сердито махнула на него продавщица.
Какой-то круглолицый дядечка, что жевал около прилавка, обернулся и молча протянул цыганенку свою тарелку. Цыганенок схватил кусок и жадно начал есть.
За «обжоркой» начиналась «раскладка». На расстеленных на земле газетах, тряпках, клеенках были разложены самые разномастные, самые неожиданные вещи: одежда, посуда, инструменты, книжки, рваная обувь, треснутые граммофонные пластинки, разбитые театральные бинокли, поломанные керосиновые лампы, свечки, часы без стрелок, кавалерийские шпоры, игральные карты, огрызки карандашей, чучела сусликов и множество другого хлама.
Чак долго ходил по «раскладке», нерешительно топтался то возле одно продавца, то около другого. Наконец отважился и, остановившись около самого неприметного деда, который клевал носом на раскладном стульчике, тихо произнес:
— Пан!
Дед сразу встрепенулся, поднял голову и предупредительно улыбнулся:
— Слушаю! Что? Что для вас? Пожалуйста! — и широким жестом показал на свой немудрящий товар.
— Да нет… — Чак покраснел, раскрыл ранец и достал игрушечного клоуна в атласном черно-белом шахматном костюме, красном колпаке, улыбающегося и вправду очень симпатичного.
— Вот! Не купите вы у меня…
— А-а… — сразу притух дедушка. — Нет! Нет, мальчик, нет! Моя фирма не покупает. Только продает. Только. Проходи, не заслоняй мой товар.
Чак еще больше покраснел и отошел.
Некоторое время он ходил молча, потом снова отважился и… снова отошел ни с чем.
И вдруг…
— Однако! Что вы делаете, юноша? — послышался веселый звонкий голос (рядом с Чаком стоял тот самый круглолицый дядечка, который недавно отдал свою тарелку цыганенку). — Это же клоун Пьер, любимец публики, а вы меняете его на бублики. Чтобы потом вы не пожалели, его не нужно продавать. Идем, мой друг! Я прошу! Идем, идем, мой друг!
Обняв Чака за плечи, странный дядечка повел его с «раскладки».
Я, естественно, двинулся за ним, стремясь держаться как можно ближе, чтобы слышать о чем же они разговаривают.
Дядечка был уже пожилой («августовский», как говорит о таких мой дедушка, — еще немного — и пожелтеет, осыплется листва, уже и лысина немалая, и уши мхом позарастали, и морщины избороздили шею).
Он шёл, заметно припадая на левую ногу.
Одежда на нем была плохонькая, но видно, когда-то пристойной.
— Так вот, — сказал дядечка, когда они вышли с базара. — Во-первых, вообще продавать что-либо гимназистам не базаре небезопасно. На вас уже подозрительно поглядывал один «фараон», которого я знаю в лицо. И если бы он передал вас классному надзирателю, могли бы быть серьезные неприятности. А во-вторых, мне не хотелось бы, чтобы вы продавали этого клоуна. Но ведь и вам самому не хочется с ним разлучаться? Правда же?
Чак молча кивнул.
— Так что же случилось? Что заставило вас? Может, я помогу вам? Не стесняйтесь. Не только от себя скажу, а и от кукольного коллеги моего, которого вы держите в руках. Позвольте представиться — бывший любимец публики,