И опять он вёл гимназиста Чака по каким-то закоулкам, по какой-то лестнице то вверх, то вниз, и наконец они вышли на лестницу, которая вела на галёрку.
Цирк сиял огнями.
На галёрке толпился простой народ, рабочие в косоворотках, ситцевых сорочках, девушки-служанки в цветастых платочках, нижние чины, то есть солдаты.
А внизу «чистая публика» сверкала брильянтами на нарядных платьях, золотыми пуговицами на вицмундирах, эполетами и орденами.
– Смотри, вон он, в губернаторской ложе, – сдавленным голосом сказал Стороженко.
– Кто? – не сразу сообразил Чак.
– Павлин Голозубенецкий…
Прямо напротив форганга (то есть занавеса, отделяющего манеж от закулисной части) были две ложи: справа, как мне объяснил потом Чак, генерал-губернаторская, слева – губернаторская.
Генерал-губернаторская ложа была пуста, а в губернаторской, положив на обитый красным бархатом край ложи паучьи, с тонкими пальцами, руки, сидел костлявый, сутуловатый, с плотно обтянутым кожей черепом – как у мертвеца – верзила.
В маленьких, глубоко и близко друг к другу посаженных оловянно-белых глазах совсем не было видно зрачков. Коротковатая верхняя губа не прикрывала передних зубов, что делало его похожим на хомячка.
Отвратительный, страшный тип.
Я специально подлетел ближе, чтобы хорошо рассмотреть его.
И вернулся обратно на галёрку.
Заиграл оркестр. Из-за форганга выбежали двенадцать униформистов в красных, с позументами, костюмах и выстроились в две шеренги по обе стороны выхода на арену.
Вышел шпрехталмейстер в чёрном фраке с белой манишкой и громким голосом объявил начало представления.
Опять заиграл оркестр. И началось.
Я не буду пересказывать всё представление. Это долго. Оно состояло не из двух отделений, как теперь, а из трёх, с двумя антрактами.
Выступали и наездницы сестры Лобе, и комик-звукоподражатель Вестман, и «летающие люди» Альберто («пять персон», как объявил шпрех), и исполнители номера «американский автомат» – моментальная фотография братьев Манц, и японский жонглёр Тасуноске, и группа дрессированных лошадей Киссо (которых мы видели утром на репетиции), и танцор Миша Пергаменцев, и участники комической пантомимы «Директор кафешантана», и «музыкальная кобыла» Тигретто, которую выводила мадемуазель Мадиган, и многие другие.
Паузы между номерами заполнял Рыжий Август – клоун в ярко-красном парике, с большим носом-картофелиной и густо намазанными мелом щеками, жалкий (его всё время били по голове) и совсем не смешной. Но вот наконец третье отделение.
– Знаменитый укротитель Эстман с группой хищников!
Арену со всех сторон окружили железными решётками.
И выбежали хищники. Львы и тигры молотили по опилкам хвостами, медведи поднимались на задние лапы и свирепо скалились, а огромные, как телята, пятнистые доги лениво похаживали между ними.
Укротитель в чёрном фраке и цилиндре, с револьвером в руке то и дело выкрикивал: «Монт»! – и лев или тигр прыгал на тумбу, потом: «Вниз»! – и он спрыгивал с тумбы…
Но вот раздалась барабанная дробь. Из-за форганга, освещённый прожектором, вышел шпрех и в напряжённой тишине зловещим голосом объявил:
– Смертельный номер! Впервые в мире! Эквилибр на штейн-трапеции без сетки над ареной с дикими хищниками! Мадемуазель Тереза!..
Форганг качнулся, и, приветствуя публику поднятой рукой, вышла сияющая, улыбающаяся Тереза. В жёлтом трико с блёстками, она была солнечная и прекрасная.
Один из униформистов подбежал к свисающей из-под купола верёвочной лестнице, наступил ногой на нижнюю перекладину, и Тереза под бравурные звуки марша начала легко подниматься вверх.
И вот она уже под самым куполом, на трапеции.
Укротитель Эстман ушёл с арены. Там остались только рычащие беспокойные звери.
Оркестр смолк, оборвав на полуноте мелодию.
В цирке воцарилась тишина.
Тереза раскачивалась на трапеции. Вот она сделала стойку на руках, опустилась на голову и развела руки.
Стоя на голове без поддержки рук, она раскачивалась на трапеции под куполом цирка.
Стороженко, бледный, стиснув зубы, замер, в напряжении следя за ней.
«Фу-у…» – перевёл я дыхание, когда она наконец села на трапеции, подняв руку в приветствии.
Зал взорвался аплодисментами.
«Ну, кажется, всё в порядке. Всё будет хорошо. Она пересилила свой страх».
Униформисты, быстро перебирая верёвку, поднимали под купол, к трапеции, стул, обычный деревянный стул с гнутыми ножками.
Тереза взяла стул и, поставив его двумя задними ножками на трапецию, села на него.
Улыбаясь, она сидела на стуле, стоявшем лишь задними ножками на шаткой трапеции, и спокойно раскачивалась, как на обычных качелях.
И вдруг…
– А-а! – не своим голосом закричал Стороженко. Один из тросов, на которых держалась трапеция, лопнул, и Тереза полетела вниз, на арену.
– А-а-а!
Я не понял, как это случилось, но она упала между двух медведей, которые стояли впритык друг к другу. И только благодаря этому она сразу не разбилась насмерть. Искалеченная, она ещё смогла поднять голову и улыбнуться.
Почуяв кровь, львы и тигры насторожились, готовые к прыжку.
Ещё мгновение, и…
Цирк замер.
И тут лохматый, взъерошенный старичок с большой седой бородой, стоявший на галёрке рядом с нами, что-то громко крикнул.
И то ли от этого крика, то ли ещё почему-то все звери вдруг ринулись прочь с арены через решётчатый коридор.
Спустя мгновение на арене осталась только Тереза, лежавшая раскинув руки лицом вверх.
Я посмотрел на Голозубенецкого. Глаза его горели восторгом, он улыбался.
В следующее мгновение Стороженко, а за ним и Чак уже бежали вниз по лестнице. Цирк возбуждённо бурлил.
Когда мы наконец сбежали вниз, Терезы на арене не было. Одна из секций решётчатой загородки была снята, и униформисты уже отнесли Терезу за форганг.
Стороженко бросился туда.
Тереза с закрытыми глазами лежала на полу, она была без сознания, но живая – грудь её вздымалась от прерывистого дыхания.
Вокруг толпились люди: и артисты, и зрители. В стороне хмурился приземистый рябой Днем. Один из униформистов, сочувственно глядя на Стороженко, положил ему руку на плечо.
– Уже вызвали карету «скорой помощи». Несколько переломов. Но…
В это время какой-то юноша из публики в студенческой фуражке громко сказал:
– Трос был подпилен. Я сам видел. Он свисает как раз над тем местом, где я сидел.
Стороженко резко повернулся и бросился к Анему. Схватил его за грудь сильными руками и поднял над землёй.
– Задушу! Убийца!
Побитое оспой лицо Анема мгновенно налилось кровью, глаза вытаращились.
– Не я… Не я… – прохрипел он. – Август…
От толпы метнулся красный парик. – Рыжий Август бросился наутёк.
Стороженко выпустил из рук Анема, который мягко плюхнулся на пол, и кинулся за Рыжим Августом. Чак побежал за ним.
– Не надо!.. Не надо!.. Не надо! – умоляюще повторял Чак. – Вы же себя погубите!.. Не надо!..
Но Стороженко не слушал его.
Рыжему Августу удалось оторваться от преследования (искалеченная нога Стороженко не позволяла ему быстро бегать). Август куда-то исчез.
– Не надо! Прошу вас! Не надо! – умолял Чак.
Но Стороженко дрожал от ярости.
Бросаясь из стороны в сторону, он дёргал какие-то двери, заглядывал в разные, одному ему известные закоулки. И наконец…
– А-а-а!
Я не понял, кто это вскрикнул – то ли Стороженко, то ли Рыжий Август… Рыжий Август сжался, забившись в угол той самой каморки, где пересиживали до начала представления Стороженко с Чаком. Он поднял руки и упал на колени.
– Нет! Нет… Это не я! Не я! Это Анем! Она пренебрегала им, не приняла его ухаживаний. И он… чтобы отомстить… Пообещал за большие деньги… Павлину… настоящий смертельный номер…
– И ты?! За деньги?!
– Нет! Это он! Всё он!.. Я же человек маленький…
– Лжёшь! – свирепо зашипел Стороженко, замахиваясь.
– Ай! – дёрнулся Август, втянув голову в плечи. – Не убивай! Не убивай меня! Я… я тебе загадку сейчас… секрет один открою. Большой секрет! Век меня благодарить будешь. Клянусь! Правду говорю!.. Святой крест! – он быстро перекрестился. – Убьёшь меня – вместе со мной секрет умрёт. Секрет, который может сделать счастливыми всех клоунов мира. Святой крест, правду говорю! Перед смертью не лгут! – он опять перекрестился.
Стороженко замер с поднятой рукой.
– Только… только пусть он выйдет, – Август кивнул в сторону Чака. – Только тебе, тебе одному…
Стороженко взглянул на Чака и, как бы извиняясь, кивнул.
Чак вышел.
Я по привычке бросился было следом за ним и вдруг – ой! – вспомнил: мне же надо остаться, это же главное, ради чего Чак взял меня в своё детство – послушать, что же скажет сейчас Рыжий Август, потому что сам он тогда услышать не смог.
Я остался.
– Послушай! Послушай! – лихорадочно зашептал Рыжий Август, подползая на коленях к Стороженко. – Ты только поклянись, что и меня не забудешь, поделишься. Я же тоже несчастный. Меня публика не любит, не принимает. Я… Нет-нет, я ничего, просто… Так вот! Живёт на Куренёвке старик. Дед Хихиня. Он знает тайну веселящего зелья, смех-травы. Правда! Правда! Только он не хочет мне рассказывать. И я вот собираю деньги, думаю, может, за деньги… А тебе он и так скажет. Тебя все любят. А меня… – он шмыгнул носом, – меня…
– Потому что ты – тля, жук-навозник. Только о деньгах и думаешь. За деньги убить готов, – пренебрежительно бросил Стороженко и опустил руку. – Живи, ничтожество! Не хочется об тебя руки марать… И секрет твой мне не нужен. Не верю я в это веселящее зелье, в смех-траву. Ерунда всё это. Выдумка! Болтовня! Нет на свете никакой смех-травы. Никакого веселящего зелья. Зато подлости человеческой, жестокости, зависти, злости – хоть пруд пруди, – Стороженко повернулся и вышел. Я следом за ним.
В коридоре, прислонившись к стене, стоял Чак-гимназист.
– Идём, сынок, – Стороженко нежно обнял Чака за плечи и махнул рукой. – Ну его!