И сразу загудел, зазвенел, созывая на вече, колокол. И отовсюду – с Подола, из передградья – заспешил на торжище народ: ремесленники, кузнецы, гончары, седельники, сапожники, портные, кожемяки, а также купцы, торговцы и смерды (то есть хлебопашцы, огородники).
И пока они собирались, я оглядывался вокруг. Это как будто то же самое место на Подоле, но как оно не похоже не только на современный Подол, но и на тот – времен Богдана Хмельницкого, а потом Сковороды!
Мы стоим на просторной площади, на утоптанном тысячами ног торжище.
С севера Подол защищал глубокий ров с высоким валом, деревянной рубленой стеной и башнями – так называемым столпием.
В этом валу были ворота, которые ведут на Притыку – устье реки Почайны, где располагались клети, к которым причаливали баржи. Кто бы мог подумать, что это была когда-то большая судоходная река! (Теперь от неё и следа нет.)
Среди рубленых подольских домов и разбросанных в беспорядке мазанок возвышается церковь Святого Ильи – первый христианский храм в Киеве, возведённый еще при княгине Ольге.
На склонах горы лепились кое-где усадьбы бояр, которым не посчастливилось обосноваться в Верхнем городе, но в основном – хаты, хижины и лачуги ремесленников. Это было так называемое передградье.
Дальше начиналась Гора – Верхний город. Там жили князь, бояре, воеводы, тысяцкие, а также гридни – княжья дружина. (Всё это рассказал мне Чак.)
Вершину горы окружал высокий вал. А над Боричевым спуском торчала рубленая трёхъярусная островерхая башня с тяжеленными дубовыми воротами – въезд с Подола и передградья в Верхний город. Ворота охраняли закованные в кольчуги воины в железных шлемах, с мечами, щитами и копьями. А торжище роилось и гудело. Люди всё прибывали. Но вот…
– Людие! – закричал кто-то громким голосом. – Половцы рассеялись по всей земле, движутся сюда! Неужели допустим, чтобы они пришли и стали топтать киевскую землю нашу, убивать детей, жён и родителей наших?!
– Не допустим!
– Не бывать этому!
– На битву пойдём с врагом лютым!
– Не может князь со дружиной – сами Киев защищать будем!
– Оружно пойдём на поганых!
– Не отдадим Киев на поруганье!
Забурлило вече на торжище.
– Слать к Изяславу слов!
– Пусть даёт князь нам оружие и коней! Пойдём биться!
И вот уже выделило вече по-нашему делегацию, а по-тогдашнему слов (то есть послов), и пошли они по Боричеву спуску на Гору.
Стража у ворот даже не попробовала задержать их, сразу пропустила. Чак, я и Елисей Петрович полетели следом. Вот и Верхний город.
Сразу за воротами справа знаменитая Десятинная церковь (фундамент которой можно увидеть сейчас возле Исторического музея), а за ней обнесённый деревянным частоколом каменный двухэтажный великокняжеский дворец-терем.
Уверенно и смело идут туда слы. И отступает стража.
Вышел на крыльцо князь Изяслав.
– Что нужно? – брови нахмурил.
Поклонились ему слы:
– Половцы рассеялись по всей земле. Вече постановило просить тебя, князь, дать нам оружие и коней, мы ещё будем биться с ними.
Прислушался князь к тревожному гулу, который доносился снизу, с Подола, – в глазах мелькнул испуг.
– Нет! – как будто камень во слов бросил, повернулся и исчез в тереме.
Как туча нахмурились слы – отказал, видишь, князь народу. А с Подола уже поднимаются на Гору люди. Уже запрудили Бабий Торжок, который сразу за воротами. С нетерпением ждут решения. И как услышали, что отказал князь, как будто плотину прорвало.
– Это всё из-за Коснячка-воеводы, пса лютого!
– Он виноват!
– До каких пор издеваться над людьми будет!
– Бей Коснячка ненавистного!
И бросились к подворью Коснячка, которое находилось недалеко от Софии.
Взглянул я на знаменитую Софию Киевскую. Совсем не такая, как сейчас. Как будто большая каменная гора, с округлыми куполами, похожими на купола Владимирского собора.
Коснячка люди не застали. Убежал он куда-то.
Кто-то крикнул:
– Пойдём освободим людей наших из темницы!
И разделился народ на две группы: одна пошла к порубу-темнице, другая – к княжескому дворцу.
Поскольку скоморохи, среди них и Терёшка Губа, направились к княжескому дворцу, мы полетели за ними.
Толпа во дворе клокочет, бурлит. Бросилась наконец к двери.
Поддалась дверь под безудержным натиском людей – соскочила с петель, упала.
Ворвались восставшие в княжеский дворец. А в нем пусто, хоть собак гоняй, – никого. Все разбежались: и князь, и дружинники, и охрана.
Рассыпались люди по терему, по просторным княжеским палатам, ищут князя и прислужников его, да напрасно.
А Терёшка Губа (он ещё на Подоле, когда вече началось, «бесовскую харю» снял и стал так похож на Смеяна и Хихиню, что сомнения не было – предок) посреди главной, золотой, княжеской палаты стал и громко произнёс:
– Людие! Да это же впервые в Киеве такое! Простые смертные князя прогнаша! Ха-ха-ха! Лепота! Радость какая! Ха-ха-ха!..
И ну вприсядку танцевать, через голову переворачиваться, чуть ли не к потолку подпрыгивать. А за ним другие скоморохи и люд простой.
Вижу: один бородач, немолодой уже, с седыми волосами, перевязанными вокруг лба бечёвкой, стоит у стены, хмуро на эти танцы поглядывает. Терёшка Губа тоже увидел его.
– Аты, Микула Гончар, почто невесёлый?
– Сына моего на Альте убили.
– Правда, горе великое, – качнул головой Терёшка. – Но его уже не воскресишь. Горе твоё особное, а радость сейчас у нас на всех одна, общая. Не можешь ты не разделить её. Преодолей себя, улыбнись, чтобы людей в этот день не огорчать.
– И рад бы, да горе уста замкнуло.
Посмотрел на него пристально Терёшка Губа и как махнёт рукой:
– Эх!.. Не стоит, может, своего скоморошьего покона (то есть обычая) нарушать, да день же сегодня такой…
Полез он за пазуху, достал кожаную котомку, развязал, подал Микуле.
– Что это? – поднял на него глаза Микула Гончар.
– Не бойся. Не яд. Веселящее зелье это, смех-трава. Пожуй только, и увидишь. Одну травинку бери, больше не надо.
Взял Микула из котомки сухую травинку, поднёс ко рту, пожевал. И на глазах вдруг изменился – как будто засветился весь изнутри.
Откинул назад голову и захохотал – весело, раскатисто, в полную грудь:
– Ха-ха-ха-ха-ха!
И уже другие руки тянут:
– А ну дай!
– Дай попробовать!
– И мне, Терёшка!
– И мне!
– Мне тоже!
Растерялся Терёшка. Но разве хватит сил отказать людям, когда так просят? Ещё и в такой день! А через минуту уже хохотала, заливалась вся толпа вокруг Терёшки.
Первые минуты ещё было ничего. Ну, смеются люди – и хорошо. Князя прогнали. Весело.
Я и сам невольно улыбался. Когда видишь, как люди смеются, всегда почему-то самому улыбаться хочется, даже если не знаешь, из-за чего они смеются.
И вдруг кто-то воскликнул:
– Веселье Руси есть питие! А давайте же сюда хмель-зелье, мёд наливайте!
И откуда-то появились бочки с мёдом хмельным. И заплескалось в чашах вокруг. И тут уже что-то страшное началось.
Когда люди смеются над чем-то – это нормально. Но когда смеются без всякой видимой причины, только от хмеля дурного – это ужасно.
Вон смеётся худой, измождённый, наверное, чем-то больной мужчина. Почему?
А вон старый немощный дед смеётся. До смеха ли ему сейчас? Или тому мальчику горбатенькому, который смеётся, прямо захлёбывается, и слёзы текут по его чумазым щекам.
А Микула Гончар… У него же сына убили. Только что говорил он. А сам прямо покатывается от смеха… Это было страшно!
Я посмотрел на Чака. Лицо у него было страдальческое. Взглянул на Елисея Петровича – тот отвернулся.
И в это время в княжеский дворец вбежал растерянный парень в латаной рубахе.
– Ой! Там Всеслава Полоцкого из поруба освободили, хотят его киевским князем провозгласить. А зачем он нам?
Парень ещё что-то кричал, но его никто не слушал. Все, хохоча, бросились к княжескому двору, где какие-то мужи выкрикивали:
– Князю Всеславу слава! Слава! Слава!
– Иди княжить и править нами!
– Киевский стол свободен! Ждёт тебя!
– Иди, Всеслав, княжить!
– Слава Всеславу! Слава!
И начали распевать, хохоча и пританцовывая:
Слава, слава, слава, слава!
Хотим иметь Всеслава!..
И только отдельные люди – тот парень в латаной рубахе и ещё кое-кто – выкрикивали:
– Людие! Опомнитесь! Зачем нам этот Всеслав?! Разве затем Изяслава прогнали, чтобы на шею себе Всеслава посадить?! Опомнитесь! Людие!
Но на них никто не обращал внимания.
В этой толпе я увидел вдруг скомороха Терёшку Губу. Он стоял и оглядывался по сторонам. Его всегда улыбающееся лицо было каким-то странным и неестественным – он смотрел кругом растерянно и виновато.
Какие-то находчивые люди быстренько растаскивали добро из дворца: меха, сундуки, золотую и серебряную утварь, драгоценности…
Вон кто-то тащит пробошки – мягкую обувь из целого куска кожи, вышитую, разноцветную. Охапку этих пробошек несёт перед собой. Он роняет их на землю, но даже не замечает. Света белого за этой охапкой не видит.
Другой согнулся в три погибели, огромное седло на себе тащит. Наверное, у него и коня-то нет – а седло ухватил.
А дальше двое раздирают на куски, вырывая друг у друга, шитую золотом женскую одежду.
Какой-то громила, ухватив под обе руки два бочонка с благовониями (они ему нужны!), через толпу пробирается. И изо всей силы наступил кованым сапогом на босую ногу тому маленькому горбатенькому мальчику. Мальчик скорчился от боли на земле, обеими руками ухватился за окровавленную ногу, кровь брызжет, слёзы из глаз текут, а громила хохочет… И вот уже другой громила с хохотом к нему приближается, вот-вот совсем раздавит.
Не выдержал я: бросился к мальчику, прямо из-под ног его выхватил.
А неистовствующая толпа стала двигаться передо мной всё быстрее, быстрее, быстрее, закрутилось всё в чёрный смерч, и…