Последнее, о чём я подумал: «Так вот почему не выдавали людям секрет смех-травы те, кто его знал!..»
…Хлопнула дверца такси на остановке. Я заметил зелёную бороду Елисея Петровича в открытом окне машины. Он улыбнулся невесело и помахал нам рукой – такси тронулось. Впервые он покидал нас обычным способом, так буднично.
Мы с Чаком сидели на скамейке возле памятника Григорию Сковороде на Подоле. Чак вздохнул.
Я посмотрел на него. Он сидел сгорбившись, с хмурым видом. Потом поднял на меня глаза. И их выражение было растерянно-виноватым, похожим на выражение глаз Терёшки Губы, когда тот смотрел на неистовствующую толпу.
– Неужели действительно восстание закончилось так неудачно из-за этой смех-травы? – спросил я.
Чак опять вздохнул:
– Кто знает, была эта смех-трава или её не было вообще… Ведь наше с тобой путешествие всё-таки воображаемое… Но то, что народ ещё тёмным был тогда, – это точно. И что веселящее зелье задурило им головы, глупели они от него и часто делали не то, что следует, – тоже точно. Об этом и летописи свидетельствуют.
И вдруг я подумал: «А ведь на самом деле за смех-травой охотились в основном почему-то плохие люди. Наверное, это неслучайно».
– Ну вот! Закончились наши с тобой путешествия… – с горьким сожалением сказал Чак. – Спасибо тебе, Стёпа… Ты был для меня хорошим спутником. Прощай! Пусть тебе повезёт в жизни! Пусть она будет интересной и счастливо-приключенческой, то есть пусть все твои приключения счастливо заканчиваются!.. И – люби цирк. Это прекрасное вечно юное искусство, которое без всякого веселящего зелья несёт людям радость и смех. Прощай! – Чак обнял меня и поцеловал в щёку.
У меня сдавило горло и слёзы навернулись на глаза.
Я хотел что-то сказать, но не смог.
Чак поднялся и пошёл не оборачиваясь. И, как всегда, сразу пропал из виду…
Глава XIXТаинственное поведение Сурена. Куда мы идём? «Айда с нами!» Творческая встреча. «Ну, Монькин! Ну, молоток!..»
Вчера у Сурена был последний съёмочный день. Завтра вечером он улетает домой, в свой Ереван. А сегодня…
Сегодня на большой перемене он неожиданно подошёл ко мне, заговорчески оглянулся и таинственно прошептал:
– Степанян! Слушай! После уроков не убегай. Слышишь? Есть дело.
– Какое? – шепотом спросил я.
– Тс-с-с! – он опять оглянулся. – Тайна! Потом узнаешь. Сделаешь вид, будто идешь домой, а сам – на спортплощадку. Только, чтобы никто не видел. Особенно девочки. Ясно?
– Ясно.
Толком я, конечно, ничего не понял. Разве только что Сурен собирает для чего-то ребят, да и то, видно, не всех, и что в число избранных попал и я. Сердце радостно затрепетало в моей груди. И сразу же сжалось. Завтра он уезжает. Как жаль, что он уезжает. Я уже так привык к нему. Благодаря ему меня перестали дразнить…
Два последних урока я был невнимателен. Сидел и время от времени искоса поглядывал на Сурена. Иногда он перехватывал мой взгляд и слегка улыбался мне. И я чуть заметно улыбался ему. Что он задумал? Что? А впрочем, неважно.
Что бы он ни задумал, я рад, что буду сегодня с ним, в этот его последний день перед отъездом. Завтра, может, я его уже и не увижу. Он, наверное, будет собираться. Я знаю, что это за день перед отъездом. Я хорошо помню: «Ой, не забудь то!», «Ой, а куда делось это?», «Куда ты положил его?», «Да не вертись под ногами, а делай то, что я тебе велела!» С Василем и Андрюшей я в последний день даже поговорить не смог.
«Эх, Сурен, Сурен, дорогой Сурен Григорян! И ничего же ты, ничего не знаешь о моих удивительных путешествиях с таинственным старичком Чаком! Если бы знал, ты б ещё с большим интересом, я уверен, отнёсся ко мне. Ты же любишь всё необычное. Да и сам же ты такой необычный! Но вряд ли, вряд ли ты когда-нибудь узнаешь о моей тайне. Да и никто, наверное, не узнает никогда». И так мне стало тоскливо от этой мысли! И так захотелось хоть на одну минутку увидеть Чака…
Когда прозвенел звонок с последнего урока, я начал рыться в портфеле, что-то в нём перекладывая, доставая и засовывая назад. Я хотел, чтобы все разошлись и, главное, чтобы ушла Туся. Чтобы я мог спокойно, не привлекая ничьего внимания, отправиться на спортплощадку. Но Туся, как назло, тоже возилась с портфелем и не уходила. Наконец класс опустел, остались только мы вдвоём.
Тогда Туся вдруг повернулась ко мне и, глядя мне прямо в глаза, спросила:
– Вы что – куда-то собираетесь?
И так она это спросила…
– Кто? Что? Куда? – совсем растерялся я.
– Эх, ты!.. Конспиратор! А я думала, что ты… мне… – она мгновенно покраснела, резко поднялась и выбежала из класса. Кровь ударила мне в голову. Что она хотела сказать? «Ты… мне…». О чём это она? Сладкий стыд охватил меня. Несколько секунд я не мог сдвинуться с места. Я почувствовал себя изменником.
Но что я мог сделать?.. Сурен же сказал: «Чтобы никто не видел, особенно девочки…» Разве я виноват?
На спортплощадке под одним из баскетбольных щитов стояли Сурен, Игорь Дмитруха, Лёня Монькин и Спасокукоцкий с Кукуевицким.
– Ты где застрял? Вот ещё! Ждать его надо! – буркнул Монькин.
– Ну ладно, идём! – сказал Сурен и решительно двинулся вперёд.
Мы вышли из школьного двора и направились в сторону Печерского моста.
– А куда мы идём? – спросил Монькин.
– Ага! – сказал Спасокукоцкий.
– Да-да! – подхватил Кукуевицкий.
Сурен не ответил.
– Меньше знаешь – лучше спишь! – отрезал Игорь Дмитруха, но видно было, что и он не знает, куда мы идём. Сурен, загадочно улыбаясь, молчал. Конечно, если бы это был не Сурен, который завтра возвращается в Армению, никто бы, наверное, не шёл вот так наобум, вслепую неизвестно куда послушно, как отара овец. Но это был Сурен.
И мы шли, ничего больше не спрашивая, только изредка переглядываясь и пожимая плечами.
Так мы пешком добрались до Печерского моста (хотя можно было на троллейбусе доехать), но Сурен шёл, и мы следовали за ним. Возле Печерского моста мы сели в трамвай.
– У меня талоны, всех везу! – поднял руку Сурен и, не дав нам опомниться, закомпостировал талоны.
И тут Монькин вдруг зашипел:
– Ой! Смотрите, смотрите!
Мы посмотрели – на передней площадке возле двери вагоновожатого стояла Туся Мороз.
Заходя в трамвай с задней площадки, мы даже не заметили, что она зашла с передней.
– Это вот он, он… – Монькин показал на меня глазами, видно, не осмеливаясь назвать меня Мухой, но и не желая называть Степаняном, – «хвост» за собой привёл! Даму сердца! Точно!
Я почувствовал, что покраснел.
– Спокуха! – цыкнул на него Игорь (видно было, что насмешки Монькина его раздражают). Сурен и Спасокукоцкий с Кукуевицким промолчали.
«Неужели она шла следом за нами? – с волнением думал я. – Как я не заметил её? Почему она шла? Зачем?»
Когда трамвай остановился возле станции метро «Арсенальная», Сурен сказал:
– Выходим!
И мы высыпали из трамвая. Высыпали – и все как по команде остановились, обернувшись к передней двери. Туся вышла из трамвая и тоже остановилась.
Она стояла, обеими руками держа перед собой портфель, и растерянно улыбалась нам. Мне так было её жалко, что даже в горле щипало.
Сурен блеснул на меня глазами и решительно направился к Тусе.
– Туся-джян! Айда с нами!
– А…а куда? – тихо спросила она и зарделась.
– Вах-вах! – Сурен поднял руку вверх. – Какие все нетерпеливые! Все хотят сразу знать куда! Подожди немного и будешь знать. Ладно!..
Когда мы зашли в метро, Сурен резко остановился и сказал.
– Я плачу за всех.
– Ой! Что ты? Не надо. У нас есть деньги, – сказала Туся.
– Послушайте! Кто вас ведёт? Я веду! Без разговоров мне! – категорически сказал Сурен. Видно, он всё продумал заранее. Он был артистом. Он снимался в кино, зарабатывал деньги. Ему хотелось, как говорят, быть широкой натурой.
«А-а! – вдруг догадался я. – Он ведёт нас на киностудию».
Мы спускались на длинном эскалаторе.
Туся стояла передо мной, на одну ступеньку ниже.
Я смотрел на её тоненькую шейку с двумя смешными завитками (стрижка у неё была короткая, почти мальчишеская) и ужасно боялся, что кто-то из ребят что-то ей скажет.
Но никто ничего не сказал.
В таинственно-торжественном молчании мы съехали вниз и сели в поезд. Раз наш Сурен решил молчать, мы тоже молчали. Ну что ж, он завтра уезжает, ему та к хочется, ничего не поделаешь.
Но зачем он держит всё в секрете? Ну сказал бы сразу – хочет повезти нас на киностудию, показать… Разве было бы уже не так интересно?..
– Внимание! – Сурен поднял руку вверх. – Приготовиться! На «Крещатике» выходим!
– Как?! А ты не ошибаешься? – удивлённо спросил Игорь Дмитруха. – Разве нам не до «Большевика»[26]? Киностудия же, по-моему…
«О! Значит, Дмитруха тоже догадался…»
– Нет! – отрезал Сурен. На киностудию завтра. А сейчас – на Оболонь.
– Тю-у! – разочарованно протянул Монькин. Сурен будто бы не слышал его.
Дмитруха молча пожал плечами. Мы переглянулись и тоже пожали плечами.
Мы вышли на «Крещатике», прошли по переходу, спустились на эскалаторе и снова сели в поезд. «Почтовая площадь». «Красная площадь». «Тараса Шевченко». «Петровка». «Проспект Корнейчука»[27]. Оболонь…
Какое всё-таки чудо это киевское метро!.. Я не говорю уже о красоте подземных станций-дворцов, о волшебной лестнице – эскалаторе… Скорость! Главное – скорость!
Всего десять-пятнадцать минут – и с Печерска мы уже добрались до Оболони, за десятки километров…
Когда-то какому-нибудь казаку Ивану Пушкаренко или Лукьяну Хурдыге даже на самом резвом коне скакать сюда пришлось бы часа полтора, если не два, а на волах тянуться – и все четыре. А мы на метро – за десять минут. Сказка!
Мы вышли из метро. И сразу задрали головы вверх.
Прямо возле входа устремился в небо высокий двадцатиэтажный удивительный дом – круглый, как башня, сверху донизу облеплен маленькими круглыми балкончиками. Отдельно окон, как в других домах, просто нет, только балкончики с дверями стеклянными. Ин-те-рес-ный дом!