Берта сделала глоток воды из высокого стеклянного бокала – она не прикасалась к спиртному до вечера, не делая исключения даже для лёгких столовых вин, которыми здесь, в Провансе запивали любые блюда.
– Как я уже говорила, раскопки вели в недрах невысокого земляного холма посреди джунглей. Тоннель, ведущий вглубь, заканчивался проходом высотой примерно в человеческий рост. Я вошла – и оказалась в небольшом, куполообразной формы, зале, стены которого были словно отлиты из какой-то полупрозрачной стекловидной массы мутно-зелёного цвета. Мсье Семёнов возился у стены, ковыряя этот материал ножом и что-то бурча по-русски. В середине зала имелся невысокий постамент, словно отлитый из того же самого материала, из которого состояли стены. А на постаменте…
Она выдержала недлинную паузу.
– …на постаменте стояла скульптура примерно шести футов высотой из чего-то вроде стекла или хрусталя густо-аметистового оттенка. На первый взгляд это была человеческая фигура в ниспадающих одеждах до самых пят. Лица видно не было – голову скрывал капюшон, и фиолетовая тьма под ним была особенно глубокой и непроницаемой. Руки фигуры были раскинуты в стороны, и я не сразу заметила, что на руках её было по четыре, а не по пять пальцев – длинных, тонких, такие пошли бы профессиональному скрипачу или пианисту.
– Отсюда и этот идиотский термин, "тетрадигитус"? – сварливо осведомился МакГрегор. Уэскотт с досадой покосился на шотландца.
– Наверное. – Берта пожала плечиком. – Насколько я помню, название возникло к вечеру этого же дня, когда участники экспедиции собрались за ужином и принялись обсуждать находки. Я только помню, что была потрясена хрупкой красотой этой статуи, а когда картограф принёс и включил мощную гальванический светильник, она засияла, как огромный драгоценный камень, как аметистовая друза необыкновенной формы.
– Чаша была у фигуры в ладони? – перебил её Бурхардт.
– Да. Поначалу мне показалось, что она составляет с кистью руки одно целое, но как раз в этот момент мсье Семёнов вынул чашу из руки, и я поняла, что ошиблась. И ещё – чаша полна крошечными тёмными зёрнышками, похожими на высохшие, сморщенные ягоды.
– Вот такими?
Виктор выложил на столешницу одну "бусинку". Берта наклонилась и принялась рассматривать её, не делая попытки прикоснуться.
– Да, очень похоже. Только их было много, не меньше сотни. А во второй руке статуя держала прямоугольную пластину, усеянную крошечными дырочками. Но самое поразительное случилось не в этот день, а неделей позже, когда рабочие экспедиции завершили раскопки и готовились вытащить статую из холма, чтобы подготовить к транспортировке…
Новая пауза, новый глоток воды. Слушатели терпеливо ждали, и только МакГрегор сердито зыркал на "докладчицу" из-под нависших бровей.
– Начальник экспедиции все эти дни не оставлял попыток понять, какой цели служат чаша и пластина в руках статуи. Зёрнышки он давно пересыпал в крошечный кожаный мешочек, и всё время носил при себе, с чашей же непрерывно экспериментировал. Я уже говорила, что изначально она как бы стояла на выставленных пальцах – и вот однажды мсье Семёнов попробовал вложить её между пальцами несколько иным способом. К его удивлению, она угнездилась там, словно и была для того предназначена…
Ещё глоток воды, ещё пауза.
–..я присутствовала при том, как он продолжил свои эксперименты. Мсье Семёнов взял фонарь, провернул в нём что-то, от чего свет сделался таким ярким, что причинял боль глазам, и принялся подсвечивать статую и чашу с разных сторон. Поначалу ничего не происходило, лишь в глубине прозрачной фиолетовой массы, из которой состояла статуя, вспыхивали и гасли световые сполохи необыкновенной красоты. Но когда он случайно поместил лампу позади чаши, так, что луч, проходя сквозь неё, падал на пластину, произошло нечто поистине поразительное: свет вырвался из отверстий пластины снопом крошечных ярких иголок и образовал шагах в трёх позади статуи нечто вроде светового полотна. Мы пригляделись, пытаясь уловить контуры возникающих в нём светящихся узоров. Потом мсье Семёнов что-то с делал со своей лампой, и изображение стало отчётливым, превратившись в поразительной красоты двойную спираль, словно сотканную из мириад световых точек. Позже он объяснил, что это – ни что иное, как объёмное изображение Галактики, великого звёздного скопления, в котором находится и наше солнце вместе с кружащими вокруг него планетами – но тогда я пропустила его слова мимо ушей, захваченная фантастической красотой того, что открылось моему взору.[24]
– Голограмма! – изумлённо выдохнул Виктор. – Ну конечно! Чаша – это линза, особым образом поляризующая падающий на неё свет. Проходя через фильтр, образованный комбинацией отверстий пластины, он порождает множественные дифракционные пучки, и они, накладываясь один на другой, создают объёмное изображение! Надо полагать, разные комбинации отверстий пластины и вкладыша могут создавать различные голограммы. Да там может быть… да что угодно!
Он обернулся к англичанину.
Мистер Уэскотт, вы говорили, что статую тетрадигитуса планировалось доставить сюда, в Монсегюр? Так вот, я прошу вас: ускорьте этот процесс, как только сможете! Пока мы не получим её – не сдвинемся с места!
Уэскотт откашлялся – похоже, он не ожидал от русского гостя такого энтузиазма.
– Я делаю всё, что в моих силах. Могу вас заверить, через три, самое большее пять дней статуя будет в вашем распоряжении. А пока…
Он нашёл глазами Бурхардта. Профессор, поймав взгляд англичанина, выпрямился на стуле, всем видом демонстрируя независимость.
– А пока – не попросить ли нам герра профессора рассказать, как попал к нему манускрипт, который в итоге привел русскую экспедицию в джунгли Конго? Ведь именно с него, как я понимаю, началась эта запутанная история?
– Не думаю, что нам стоит жаловаться на этот факт. – буркнул МакГрегор. – В конце концов, если бы не этот въедливый русский, мы бы не узнали о существовании артефактов. А значит, не смогли бы…
– Тогда тем более, нам следует восстановить цепочку событий целиком! – торопливо сказал Уэскотт. Виктору показалось, что англичанин поспешил перебить своего коллегу, пока тот не ляпнул лишнее. – Нисколько не сомневаюсь, что подробности этой истории могут пригодиться нашим учёным друзьям.
– Что ж… – Бурхардт пожал плечами, – если вы так настаиваете, пожалуйста. Собственно, мне и рассказывать-то особо нечего. Приняв должность хранителя собрания редкостей египетского хедива, я с головой ушёл в составление каталогов и классификацию экспонатов. Это было такое время…
И он мечтательно причмокнул, вспоминая что-то очень для себя приятное.
– Сведения об интересующем нас предмете содержались в одном из тысяч пергаментных свитков, от которых буквально ломилось собрание. Никто и никогда не делал попытки их разобрать и упорядочить, так что я буквально блуждал в потёмках. Прошло не меньше трёх лет, прежде чем я наткнулся на упомянутый манускрипт. Он был составлен неким египетским учёным в семнадцатом веке, после посещения древнего христианского монастыря в сирийской Маалюле. Он провёл в там долгих пятнадцать лет, и всё это время пядь за пядью обшаривал склоны ущелья – того самого, возникновение которого приписывалось силе молитвы святой Фёклы. И в итоге добился успеха: нашел засыпанную обвалом пещеру и сумел, пробившись сквозь сплошные завалы, проникнуть внутрь. Надо сказать, что пещеры в тех краях не редкость – склоны по соседству с монастырём источены ими, как швейцарский сыр дырками. Что именно он там нашёл, египтянин никому не сказал, а заперся в дальней келье и не выходил из неё три года. А когда вышел – при нём были два пергаментных свитка. Один из них он оставил монахиням, второй же забрал с собой в Александрию, причём в монастырских хрониках отмечено, что кроме свитка он забрал с собой некий ковчежец, найденный, видимо, в той пещере. Монахини ему не препятствовали, их мало интересовали древние находки.
Позже до матери-настоятельницы дошли слухи, что тот египтянин, добравшись до Александрии, пошел в хранители библиотеки халифа. Он прослужил в этом качестве почти тридцать лет – срок более, чем почтенный, если учесть, что к моменту отъезда из Маалюли ученому было не меньше семидесяти. Позже библиотека халифа перешла во владение Ибрагима-паши, деда нынешнего египетского хедива, Тауфик-паши. Где и пребывали в забвении вместе с прочими редкостями…
Немец мелко заперхал, сгрёб со стола свой стакан и надолго приник к нему – в отличие от стакана Берты, в этом было разведённое водой кислое красное вино из местных виноградников. Похоже, подумал Виктор, старик отвык произносить длинные речи. Неудивительно – слушатель из МакГрегора никакой, ему только дай волю самому поораторствовать….
Стакан стукнулся о столешницу – профессор, наконец, закончил утолять жажду.
– Когда я заинтересовался манускриптом и ковчежцем то обнаружил, что кроме них египтянин оставил ещё и письмо. Если вкратце, то суть его сводилась к следующему: автор сумел разобрать письмена, оставленные древними, мудрыми обитателями нашего мира еще до Всемирного Потопа – разобрал, прочёл, а прочтя, ужаснулся. После чего потратил долгие годы, изыскивая способ исчислить меру Добра и Зла, которые способны принести в подлунный мир знания, изложенные на металлических листах. И потерпев неудачу, уничтожил плоды своих незавершённых трудов, а вместе с ними и некий "ключ", позволивший прочесть данный текст, поскольку ничего общего с известными языками тот не имеет, и скудный человеческий разум бессилен проникнуть его тайну.
Бурхардт сделал паузу.
– Я едва не помешался, пытаясь проникнуть в тайну этого "ключа", но все мои усилия оказались напрасны. И тут стоит вернуться к свитку, оставленному в Маалюле. Его, разумеется, прочли – египтянин писал на классическом коптском языке, так что проблем с переводом и пониманием не возникло. Смысл прочитанного остался для монахинь тёмен, однако, они аккуратнейшее сохранили свиток в собрании монастырских рукописей – так он и лежал том, пока в документу не проявил интерес некий итальянский путешественник, случайно оказавшийся в монастыре.