— Но евреи этого не делают. Им делают обрезание. И ты обрезанный?
— Конечно, нет! Повторяю, что я не еврей, а уверовавший в Мессию.
Центурион налил себе вина. Ему было чрезвычайно трудно понять, в чем суть религии христиан.
— Разве этот Мессия, который должен был спасти Израиль, не погиб ужасной смертью? Его распяли на кресте, не так ли?
— Потом Его положили в гробницу, высеченную в скале, но Он воскрес из мертвых.
— Ты веришь, что это возможно?
— Вообще, я в этом плохо разбираюсь. Но дело в том, что на Небе Он свободно разгуливает повсюду, как мы с вами на Земле. Но извините, мне пора. Я пообещал своему спутнику, что мы встретимся с ним в порту.
— Ты забыл, что сначала ты обязан воскурить ладан перед изображением императора.
— А это действительно необходимо?
— Действительно. Потом ты сможешь отправиться, куда захочешь. Я не вижу ничего опасного в твоих измышлениях.
— Измышлениях? Да ведь это святая истина.
— Абсолютной истины вообще не существует.
Так беседуя, они вошли в небольшой храм, возведенный посреди лагеря. В глубине его возвышался алтарь, освещенный факелами. На алтаре стояла картина, изображающая императора.
— Итак,— сказал Базофон,— значит, это образ Цезаря. А это действительно он?
— А кто же? Видишь, он увенчан лаврами и золотом.
— Я вижу, что передо мной император, но Траян ли это? Он на него не похож.
— Ты ведь понимаешь, что здесь изображена определенная роль, а не реальный человек.
Базофон покачал головой.
— А почему я должен воскурять ладан перед ролью?
— Назовем это принципом. Ты должен принести жертву принципу, провозглашающему, что Траян — император.
— Это для меня слишком сложно.
Центурион Брут понял, что молодой человек никогда не воздаст должные почести императору. Он возвысил голос:
— Разве я не отнесся к тебе по-человечески? Разве я не пытался понять тебя?
— Это идол.
— Это изображение. Никто же от тебя не требует, чтобы ты поклонялся ему. Достаточно будет, если ты проявишь к нему уважение.
— Как нарисованный образ поймет, что я оказываю ему уважение?
Брут позвал охрану, которая явилась немедленно. Это были четыре могучих воина. Двое были вооружены мечами и двое — копьями.
— Сожалею,— сказал Брут,— но я должен арестовать тебя за неподчинение.
Услышав эти слова, Базофон отступил к алтарю. Воины пошли на него, подняв оружие. Он отступил еще дальше и начал размахивать палкой, которая сшибла один из факелов. Падая, факел увлек за собой и изображение.
— Кощунство! — возопили воины.
— Не будем преувеличивать,— спокойно отвечал им сын Сабинеллы.— Это лишь деревянная доска, на которую нанесены краски.
Такое богохульство разъярило римлян, и они бросились на дерзкого наглеца. И, как вы уже, наверное, догадались, палица встретила их как полагается. Четверо дюжих молодцов были сбиты с ног и свалились на пол, получив при этом изрядную порцию ударов. Центурион Брут, объятый страхом, отступил подальше от места стычки.
— Такого я еще никогда не видел. Сноровка, с которой ты управляешься со своим оружием, поражает. Ведь моя личная охрана — это храбрейшие и прекрасно обученные воины. И вот все они лежат, посрамленные, на полу. Где ты научился таким приемам?
— Никакие это не приемы,— отвечал Базофон.— Просто я хорошо усвоил уроки Самсона.
— Нет, нет! Это ведь не просто ловкость рук, это настоящее колдовство. Я видел, что твоя палка летает. Пойми, меня мало интересует, поклоняешься ты Христу или кому-то другому, по сравнению с тем, как ты умеешь орудовать палкой. Подними изображение и пойдем со мной. Я представлю тебя генералу.
— Если это изображение священно, оно само себя поднимет. И зачем мне ваш генерал?
Центурион Брут вышел из храма, оставив своих четырех телохранителей лежать на полу. Базофон двинулся за ним следом. Не было сомнения, что юноша понравился римскому центуриону. Кроме того, Брут подумал, что генералу — начальнику этого лагеря и всего военного округа — будет приятно посмотреть на этого бойца, такого искусного, несмотря на молодость.
Как выяснилось, генерал раньше долго служил в Афинах и узнав, кто такой Базофон, он воскликнул:
— Наместник Марцион? Так я же хорошо его знал и очень опечалился, получив известие о том, какие несчастья его постигли. Его супруга была соблазнена сектантами, которые потом похитили ее ребенка. Так ты и есть тот ребенок?
— Извините меня,— сказал молодой человек,— но это были не сектанты. Это были носители самой чистой религии. Меня же унесли на Небо ангелы, которые не причинили мне ни малейшего вреда.
Центурион счел нужным вмешаться:
— Генерал, сын наместника также отличный боец. Он научился искусству владения палицей у большого мастера этого дела. Наши лучшие воины пытались сражаться с ним. Ни один из них не устоял.
— Очень, очень интересно. Я обожаю поединки. Центурион, внесите этого мальчика в списки участников завтрашнего турнира. Я буду главным судьей. Идите!
Когда они вышли из палатки генерала, Базофон воскликнул:
— Но я не имею ни малейшего желания давать здесь спектакль! Я должен встретиться со своим спутником Гермогеном и продолжить путешествие.
— Послушай-ка, я закрою глаза на твой кощунственный поступок, если ты согласишься участвовать в турнире. Если же нет, моя совесть не позволит скрыть твое преступление. Ведь ты бросил на пол изображение императора!
В этот миг подошли, хромая, четыре телохранителя, которым Базофон задал трепку. Их опухшие физиономии свидетельствовали о силе полученных ими ударов. Они стали жаловаться Бруту.
— Он применил колдовство, чтобы нас побить. Его палица летала в воздухе, и он ее даже в руках не держал. Мы пойдем жаловаться генералу.
— Как? — воскликнул центурион.— И вам не стыдно? Не ищите лживые предлоги, чтобы себя оправдать. Знайте, что генерал приказал устроить завтра турнир, где этот мальчик будет сражаться с нашими лучшими поединщиками.
Телохранители удалились, но их ненависть только усилилась. И они решили подстроить Базофону ловушку. Колдовская сила была, несомненно, заключена в его палице, поэтому они потребуют, чтобы поединки проводились на мечах. Все остальные виды оружия, кроме сетки и трезубца, должны быть запрещены.
А Базофон, конечно же, чувствовал непреодолимое желание продемонстрировать свою боевую сноровку перед воинственными римлянами. Поэтому он решил остаться в лагере вплоть до окончания турнира, который надеялся легко выиграть. Центурион пригласил его на ночлег в собственную палатку, что показалось Базофону вполне естественным — тогда как воины не помнили, чтобы Брут когда-нибудь сделал кому-либо подобное приглашение. А может, это божественная благодать уже проникла в глубину его сердца? До поздней ночи он расспрашивал своего гостя о том, как организована жизнь на Небе. Базофон не утаил от него ничего из виденного и слышанного им. Когда они расстались, центурион долго размышлял, пытаясь понять, какая доля истины заключена в фантастических рассказах юноши”.
ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ,в которой античные боги решают присмотреться поближе к Базофону, пока он сражается с римлянами
— Вы прятали от нас такой большой талант! — воскликнул Сальва, когда нунций Караколли закончил переводить три главы “Жития”, с которыми читатель только что познакомился.
— Я восхищаюсь вами! — с преувеличенным восторгом подхватил иезуит Мореше.— Вы расправились с трудностями текста не менее ловко, чем кавалер де Вьен[42] со своими противниками.
— При всем при том эта история слишком отвратительна,— вмешался в разговор каноник Тортелли.— Как жаль, что ее не сожгли!
— А я больше всего сожалею о том, что нас до сих пор не прервали и не сообщили о возвращении нашего коллеги, профессора Стэндапа. Где он может быть? Как вы полагаете, кардинал обратился в полицию?
— Мы об этом скоро узнаем,— проворчал Сальва,— но так как мы окончили чтение этих трех глав, мне было бы очень интересно услышать, как вы их прокомментируете.
— Я полагаю,— отвечал нунций,— что этот текст не такой древний, как мне показалось сначала. Впрочем, именно это и позволяет переводить его с такой легкостью. Например, в нем встречаются венецианские идиоматизмы, от которых за версту несет шестнадцатым веком.
— Отлично! — одобрительно заметил Сальва.— Я пришел точно к такому же выводу, как и вы. Перед нами подделка, которую кто-то подложил в папку “Scala Coeli” или в то время, когда делали перестановку в зале Льва XIII, или совсем недавно. Я имею в виду... надеюсь, вы меня понимаете?
Монсеньор Караколли сначала побледнел, потом покраснел, а под конец его лицо окрасилось в фиолетовый цвет его сутаны.
— Вы склонны подозревать, что кто-то подменил этой рукописью текст, хранившийся в папке “Scala Coeli”, и сделал это в тот самый момент, когда вы его обнаружили?
— Я не ходил искать папку,— поправил его Сальва.— Это вы, монсеньор, это вы туда отправились. Но успокойтесь, пожалуйста, я вовсе не обвиняю вас в том, что именно вы заменили текст. Правду говоря, я убежден, что кто-то открыл тайну этой папки раньше меня. Он никому об этом не рассказывал, и поэтому у него была уйма времени, чтобы подменить рукопись.
— Боже мой! — только и простонал нунций, снова воспользовавшись своим носовым платком.
— Но я не понимаю...— возразил каноник Тортелли.— Зачем ему это понадобилось?
Профессор Сальва вытащил из кармана полосатого жилета одну из своих печально знаменитых сигар, но на этот раз никакой паники среди присутствующих не возникло. Их мысли были заняты другим.
— Порассуждаем немного. Вот уже лет пятнадцать, как была создана комиссия, перед которой поставили цель обнаружить “Житие святого Сильвестра”. Уже тогда подозревали, что речь идет об опасном тексте, но это лишь подогревало к нему интерес. Но что именно понимали под словом “опасный” в ту эпоху, когда такие произведения клеймили печатью “666”, прежде чем бросить их в костер? Имелись в виду даже не вещи еретического содержания, а сочинения еще более злокозненные, словно созданные самим дьяволом. И требовалось также, чтобы документ был еще более мерзок, чем трактаты по магии, волшебству и прочие, которые, как вам известно, успешно дожили до наших дней. Тогда о чем же там писали? Что пряталось такого страшного в тех рукописях? Такова была цель исследования и весьма рассчит