ывали, что “Житие святого Сильвестра” поможет рассеять тайну, так как, по всей очевидности, речь шла о единственном оставшемся в живых произведении из всей этой истребленной литературы.
— Да,— подтвердил Караколли, лицо которого вновь обрело нормальный цвет,— это “Житие святого Сильвестра” было зияющей дырой в нашей медиевистике. И вот оказывается, что эта рукопись не может сообщить нам ничего нового, так как она поддельна! Un maledetto falso![43]
— Продолжим наши рассуждения,— предложил Сальва, жуя кончик сигары, но забыв ее прикурить.— Из каких соображений подменили “Житие Сильвестра” этим апокрифическим венецианским текстом шестнадцатого века? Если бы речь шла только о том, чтобы уничтожить омерзительный документ, мы бы не обнаружили в папке “Scala Coeli” ничего, кроме разве самой “Scala”. Нет, кто-то желал, чтобы мы обнаружили эту легенду о Базофоне. Если бы не это, зачем бы ее туда подложили? И, естественно, нас хотели бы убедить, что мы имеем дело с первоисточником “Жития”, который исчез.
— Как и профессор Стэндап,— заметил Мореше.
— Как и профессор Стэндап,— повторил Сальва.
Нунций неожиданно вскочил. Его лицо опять побледнело.
— Вы полагаете, существует связь между подменой “Жития” и исчезновением нашего друга?
— Пока этого утверждать нельзя,— ответил Сальва,— но, согласитесь, все это представляется весьма странным. Это мне напоминает дело Де Грие.
Никто не отважился спросить у него, что это за дело Де Грие. Длительное молчание воцарилось вокруг рукописи, которая все еще лежала открытой перед Караколли. Но потом послышался голос каноника Тортелли, который сообщил, что идет к кардиналу Бонино — сообщить ему о выводах, к которым пришли “господа эксперты”, и узнать, не удалось ли обнаружить какие-нибудь следы исчезнувшего профессора Стэндапа. Ему разрешили удалиться, довольные на какое-то время избавиться от этого самодовольного зануды.
— Какой ужас! — воскликнул нунций, когда каноник вышел.— А все эти слухи, распространившиеся по городу! Этот вымысел, который опубликовала “Стампа” и который уже подхватили другие газеты!
— Во всей этой истории как бы чувствуется чья-то дирижерская палочка,— заметил иезуит.— Но чья? И зачем ему это нужно? Адриан, придется тебе воспользоваться серым веществом своего мозга.
Этот намек на методы знаменитого бельгийского сыщика очень не понравился Сальва. Ему приходилось встречать маленького лысого человечка с лощеными усиками, и он показался ему нестерпимо самодовольным. Это было тогда, когда он расследовал преступление, случившееся в Страт-форде-он-Эйвон. Без помощи профессора горемыка Пуаро так и не смог бы раскрыть, что актер был убит своим слугой-индусом, а не очаровательной мисс Клу-Бастер, которую бельгиец упрямо продолжал обвинять, из женоненавистничества, наверное.
— Итак, нам предстоит проследить связь, которая несомненно существует, между подменой подлинного “Жития Сильвестра” этим апокрифом, исчезновением — кратковременным, я надеюсь,— Стэндапа и слухом, который кто-то подбросил “Стампе”. Следовательно, во-первых, мы должны допросить главного библиотекаря Ватикана; во-вторых, отправиться в гостиницу Стэндапа и, несмотря на мое отвращение к этому делу, порыться в его личных вещах; в-третьих, взять в осаду газету “Стампа” и не снимать ее до тех пор, пока она не раскроет нам имя человека, сообщившего ей о том, что мы обнаружили “Житие святого Сильвестра".
Нунций, совершенно растерянный, поднял на Сальва умоляющий взгляд.
— Только вы, профессор, способны действовать подобным образом. Я могу вам помочь лишь своими молитвами.
— Конечно! А вас я только попрошу представить меня библиотекарю, которого до сих пор мне приходилось видеть лишь мельком в те минуты, когда после каждого сеанса перевода мы возвращали ему рукопись, чтобы он положил ее в сундук.
— Отец Грюненвальд — доминиканец немецкого происхождения. Знаменитость. Он наверняка помог бы нам в наших трудах, если бы не был так занят своими обязанностями. Но я вас умоляю, попробуйте сначала отыскать профессора Стэндапа.
Таким образом, Адриану Сальва опять пришлось разрешать довольно любопытную загадку. Он попросил Мореше сопровождать его в гостиницу, где жил англичанин. Это была, естественно, “Виктория”, в переулке Юлия Цезаря, недалеко от площади святого Петра, со стороны Порта Анджелика. Управляющая гостиницей, итальянка, выразительно показала движением рук и груди, как она встревожена исчезновением “такого представительного господина” и т.д. Однако на нее большее впечатление произвела сутана иезуита, нежели величественная осанка тучного профессора. Именно благодаря первому им разрешили войти в комнату номер двенадцать, где, к их изумлению, они увидели беспорядок, совершенно несовместимый с аккуратностью ее обитателя.
Кто-то рылся в шкафах и в ящиках письменного стола, оставив двери открытыми, а ящики выдвинутыми. Кровать была опрокинута, тюфяк распорот. Стол был завален бумагами, набросанными вперемешку, некоторые валялись на полу. Похоже, что книги и папки просматривали второпях, но так старательно, что на полках не осталось ни одной. Двери гардероба были распахнуты настежь, одежда разбросана на полу в таком беспорядке, что это напоминало картину убийства на лице Морг[44], хотя здесь не было ни камина, ни трупа. Короче говоря, кто-то очень тщательно все здесь обыскал, нимало не заботясь о личных вещах мистера Стэндапа. Управляющая притворилась, что падает в обморок, считая, что это будет выглядеть очень эффектно. Что же касается Сальва, то он заметил:
— Здесь искали подлинное “Житие святого Сильвестра”, вот и вся разгадка.
— Ты полагаешь, что Стэндап его украл? — спросил Мореше, весьма удивленный.
— Я полагаю, что он мог это сделать, и кто-то его в этом заподозрил. Вот почему этот “кто-то” так потрудился, пытаясь найти рукопись. Возможно, впрочем, что этот кто-то сначала похитил англичанина, чтобы заставить его признаться, где он спрятал “Житие”, а поскольку англичанин был нем, то он пришел сюда и перевернул здесь все вверх дном. Но если бы даже все так и было, то Стэндап не такой человек, чтобы держать подобный документ у себя. Он поместил бы его в свой сейф в банке. Конечно, я говорю все это в условном наклонении, ибо у нас нет никаких свидетельств в пользу предположения, что он хотя бы имел намерение похитить подлинное “Житие святого Сильвестра”. Зато вполне можно допустить, что он обнаружил апокриф и подсунул его в папку “Scala Coeli” вместо первичного документа. Конечно, такое возможно, но было ли так в действительности? Я ни черта об этом не знаю. Оставим это предположение в резерве и наведаемся в “Стампу”.
Они отправились туда и были приняты главным редактором, персонажем деловитым и речистым, который после множества притворно недоуменных гримас признался, что не имеет ни малейшего представления, откуда к нему поступила информация о том, что обнаружено “Житие святого Сильвестра”. Он распорядился позвать заведующего отделом, сицилийца с лицом хмурым и узким, как лезвие кинжала, который сухо объяснил, что правила журналистской этики запрещают ему открыть источник своих сведений.
Но когда Сальва пригрозил привлечь его к судебной ответственности за соучастие в убийстве профессора Стэндапа — что было довольно смелой импровизацией,— он еще изобразил на лице колебание, а потом беззвучным голосом произнес:
— Это графиня Кокошка, супруга польского посла при Ватикане.
Всю последующую ночь Сальва, торопливо поужинав перед сном пиццей, переворачивался в постели с боку на бок, пытаясь навести какой-то порядок в сумятице известных фактов. Но вскоре мысли его отклонились в сторону, и в полусне он погрузился в самые сокровенные уголки своей памяти. Ибо, приняв приглашение их высокопреосвященств, он руководствовался не только вполне понятным любопытством, присущим какому-нибудь Фабру, которому предоставили возможность рассечь неизвестного жука. Рим имел для него горестную притягательность. Если до сих пор он отказывался его посетить, то лишь из страха встретить здесь призрак любимой девушки, слишком любимой, соблазнительной и капризной Изианы — ему тогда было двадцать, ей шестнадцать,— которая в одну безумную ночь ушла от него, подхваченная погруженным во мрак течением Тибра.
Не убегал ли Сальва от этой юной девушки из своего прошлого, исколесив весь мир, пытаясь разгадывать тайны, в которых как бы многозвучным эхом отражалась тайна этой смерти? Разве перед тем, как броситься в воду, не прошептала она ему на ухо: “Никогда не верь в то, во что ты веришь” (“Non creder mai a quel che credi”)? Удивительное и жуткое предупреждение, которое он сохранил в глубине души и которое, оставаясь по ту сторону, далеко по ту сторону от его расследований, всегда было для него трудным, но неоценимым проводником.
Утром следующего дня он чувствовал такую тяжесть в голове, словно накануне хорошо выпил. Его тело показалось ему более непослушным, нежели обычно. Он потащил его через город, над которым висел легкий и теплый туман. Он явился вымокший, почти лихорадочно возбужденный, в зал святого Пия V, где нунций Караколли сначала долго ломался, прося извинения за низкое качество своего перевода, между тем как отец Мореше расхваливал его за живость изложения. Когда они закончили распевать свой маленький дуэт, начался рабочий день к великому удовольствию Сальва, чья душа просила, чтобы таким способом из нее изгнали тусклые воспоминания ночи.
“Пока Базофон, по крещению Сильвестр, отдыхал в шатре центуриона Брута, необычная суматоха всполошила Олимп. Зевс, дремавший на своем ложе из облаков, был ею разбужен. Вот уже в течение некоторого времени он чувствовал, что на Земле происходят необычные события, но его вестники не могли ему объяснить, что же там творится. Итак, в эту ночь, услышав какой-то шум поблизости от дворца, он позвал своего личного советника, дежурившего за дверью его покоев и повелел ему пойти выяснить, в чем там дело.