ь и энтузиазм не иссяк.
ГЛАВА 23В ТЕМНОМ ЛЕСУ
Двусмысленный результат в Тунисе ничуть не обескуражил короля и королевский совет. Они без промедления перешли к более трудному предприятию — вздумали покончить со схизмой силой оружия. План похода на Рим с целью устранения папы Бонифация и замещения его папой Климентом был назван Voie de Fait, или насильственным путем, в противоположность «пути уступок», или добровольному отречению. Решение пройти по Италии и взять Рим силой было не менее смелым предприятием, чем только что посрамленное вторжение в Англию, но политики не колебались. В конце ноября, через несколько дней после возвращения де Куси и Бурбона из Туниса, совет принял решение.
План, представленный королю, стал прелюдией к папскому походу. Министры говорили Карлу, что он не может взять крест и идти против турок, пока церковь не воссоединилась. «Самое разумное, что вы можете сейчас предпринять, это вместе с тяжеловооруженными всадниками идти на Рим и уничтожить антипапу Бонифация… Это для вас самое благородное занятие. Надеемся, что, когда антипапа и его кардиналы поймут, что вы идете на них с сильной армией, они будут просить вашей милости». После столь великого свершения, заверяли они, появится блестящая перспектива похода на Иерусалим.
Король загорелся: когда он может начать? Он вырос под влиянием Мезьера, который внушил придворным, что крестовый поход — судьба Франции и спасение общества. Советники Карла решили, что кампанию можно начинать немедленно, и планы тотчас пришли в движение. К делу подключились все придворные, пригласили даже герцога Бретани, посчитав «неблагоразумным оставить его в стороне». Он, однако, добавил свою ложку дегтя, предсказав, что все «кончится словами».
Решили собрать большую армию из двенадцати тысяч копий, выйти должны были через четыре месяца из Лиона, в марте четырех тысяч копий, герцоги Бургундский, Беррийский и коннетабль — по две тысячи каждый; Бурбон и де Куси — по одной тысяче; всем полагался аванс за три месяца. Чтобы собрать такую армию, требовались новые налоги, но к этому, похоже, отнеслись легко, а на самом деле финансирование такого предприятия было столь же нереальным, как и сам «насильственный путь». Когда совет собрался для утверждения затрат, разразилась страшная буря, и это предзнаменование заставило всех призадуматься. Уж не Бог ли предупреждает о том, что невозможно взваливать на измотанный народ новое бремя?
Университет возвысил голос против Voie de Fait и сделал это, в отличие от небесных грома и молнии, недвусмысленно. В двенадцатичасовой речи, произнесенной 6 января 1391 года перед королем и двором, Жан Жерсон, молодой ученый, прославившийся как проповедник, высказался от лица оппозиции. Жерсону было двадцать семь лет, через два года он получил степень доктора теологии. Жерсон являлся протеже канцлера Пьера д’Альи, преемником которого он стал в возрасте 31 года. Схизма усугублялась, и Жерсон стал главным защитником верховенства Вселенского собора над папой и сделался самым известным французским теологом своего времени.
Жерсон был наглядным и живым доказательством бесполезности классификаций и обобщений. В вере он был мистиком, а в практике — рационалистом. Жерсон придерживался золотой середины и не доверял религиозным озарениям других мистиков и провидцев. Он был одновременно и конформистом и нонконформистом. Жерсон резко возражал ранним французским гуманистам в дискуссии, развернувшейся по поводу «Романа о Розе». Несмотря на неприязнь к провидцам, особенно женского пола, в последний год своей жизни он был одним из двух теологов, признавших подлинность духовного призвания Жанны д’Арк. Утверждал он это не потому, что в понимании современников был «либералом», а потому что сознавал силу религиозной веры Жанны. Он отражал идеи и интеллектуальные влияния своего века.
Если бы он жил в прежние времена, то стал бы монахом, но в последнюю сотню лет университет вырвал у монастырей главное — хранение знаний о прошлом и наблюдение текущей жизни. Жерсон поступил в Парижский университет в возрасте 14 лет и обнаружил, что теология и философия изобилуют сухими силлогизмами схоластики. В век Фомы Аквинского схоластика отвечала на любые вопросы веры здравомыслием и логикой, но оказалось, что здравомыслию не под силу объяснить Бога и вселенную, все усилия тщетны, остается лишь твердая скорлупа логики. Петрарка с отвращением высказался об «убеленных сединами детях»: «Если они начнут изрыгать свои силлогизмы, мой тебе совет: беги». Жерсон, как и другие в то беспокойное время, страстно желал для души чего-то более значительного и нашел альтернативу в мистической вере и прямом общении с Богом.
Он верил в то, что возродить общество можно только через обновление и погружение в веру, в которой не будет места «пустому любопытству». Знание Бога, писал он, «скорее достигается через смирение и покаяние, а не через размышления». Тот же взгляд у него был и на сверхъестественное, он подтверждал существование демонов и упрекал тех, кто смеялся над этим из-за недостатка веры и «зараженности разума». И все же Жерсон не мог удержаться от «посягательств разума». Он насмехался над предрассудками магов и астрологов и рекомендовал тщательно изучать видения, прежде чем придавать им значение.
Он не одобрял перевод Библии на общедоступный язык, однако как поэт, учитель и оратор писал многие свои проповеди и трактаты по-французски, стараясь донести свои мысли до простых людей и разъяснить их юношеству. Средневековые просветители обычно тратили много времени на сочинение проповедей для детей. Жерсон в особенности был заинтересован в детском развитии, он смотрел на них как на людей, отличающихся от взрослых. В программе для церковных школ Жерсон настаивал на необходимости постоянно держать в детской спальне лампу зажженной, он считал ее символом веры: нужно, чтобы она горела, когда в момент «естественной потребности» дети поднимаются ночью с постели. Реформация церкви, предупреждал он, должна начинаться с обучения детей, а реформы в колледжах — с реформы в начальных школах.
Он советовал духовникам пробуждать в детях чувство вины относительно их сексуальных пристрастий — так они поймут необходимость в покаянии. Мастурбация, даже без эякуляции, есть грех, что «забирает девственность ребенка даже в большей степени, чем если бы в том же возрасте он вступил в связь с женщиной». Отсутствие чувства греха в этом отношении у детей является ситуацией, которую необходимо изменить. Они не должны слышать грубые разговоры, не должны позволять целовать себя и ласкать друг друга, не спать в постели с лицом противоположного пола и с взрослыми, даже одного с ними пола. У Жерсона было шесть сестер, все они предпочли остаться девственницами и не вступили в брак. Столь сильная личность, очевидно, появилась не без мощного влияния семьи.
Секс был одним из факторов, вызвавших неприятие Жерсоном «Романа о Розе» Жана де Мена. Воспевание Меном плотской любви, его насмешки над целомудрием, возвеличивание разума, его скептицизм, антиклерикализм — все это было неприемлемо для Жерсона. Когда в 1399 году Кристина Пизанская в своем «Послании богу любви» обрушилась с нападками на Жана де Мена, Жерсон поддержал ее в проповеди со всей страстью сжигателя книг. Он обличил «Роман о Розе», назвав его пагубным и аморальным: роман унижает женщин и делает привлекательным порок. Попади ему в руки экземпляр этого романа, сказал он, единственный из всех оставшихся и оцениваемый в тысячу ливров, то он, скорее, сжег бы его, препятствуя тем самым распространению пагубы. «В огонь, добрые люди, в огонь».
Почитатели Мена бросились на его защиту — написали открытые письма Кристине и Жерсону. Защитники — Жан де Монтрей, Гонтье и Пьер Коль — были клириками и учеными и служили короне. Вместе с академиками, придерживавшимися тех же взглядов, они были среди тех, кто избрал отличную от Жерсона дорогу в недовольстве замшелыми построениями схоластов. Веря в разум и понимая естественные инстинкты, они признавали за человеком свободу духа. В этом смысле они были гуманистами, хотя и не имевшими отношения к классическому гуманистическому движению во Флоренции. В творчестве Мена их привлекал свободный полет мысли и смелая атака на стандартные воззрения. Многие умные, ученые и начитанные люди, как уверял Жан де Монтрей, ставили «Роман о Розе» столь высоко, что скорее остались бы без последней рубашки, чем лишились бы этой книги. «Чем более исследую я значение тайн сего глубокого и прославленного творения, тем более изумляет меня ваше враждебное к нему отношение».
Пьер Коль был смелее в защите чувственности, так оскорбившей Жерсона. Он отважился объявить, что Песнь песней Соломона сочинена во славу дочери фараона, а не церкви, и женские гениталии (в романе — роза) — святыня, о которой говорится в Евангелии от Луки, и сам Жерсон может стать жертвой безумной любви, как уже случалось до него с иными богословами.
Дебаты расширились. Кристина ответила «Беседами о Розе», а Жерсон — трактатом против «Романа о Розе», в котором аллегорические фигуры жалуются перед «священным двором христианства» на Жана де Мена и проклинают его. Хотя последнее слово в споре было за Жерсоном, он не смог разрушить притягательность этой книги. Ее продолжали активно читать и в XVI веке, она пережила даже попытку морализировать персонажей, когда Розу представили аллегорией Иисуса.
Жерсон оставался внутри официальной теологии, но поиски веры увлекали других в сторону институциональной религии. Они искали замены ритуалам, ставшим рутиной и источником коррупции. Казалось, люди потерялись в темном лесу, со всех сторон подстерегала опасность и все больше требовалась вера.
Ущерб, нанесенный схизмой, усугублялся. Ради поддержания собственного престижа оба папы вели себя экстравагантно, а для этого им требовалось все больше и больше денег. Папа Бонифаций имел в Риме долю с ростовщиков и бесстыдно торговал бенефициями, иногда перепродавая должности тем, кто платил больше. За деньги он позволял этим людям иметь одновременно и десять, и двенадцать бенефиций. Климент VII изымал «добровольные» пожертвования и субсидии и повышал церковные налоги до тех пор, пока в 1392 году епископы не отказались платить и не донесли свой протест до папского дворца в Авиньоне. Будучи ставленником Франции, Климент взыскивал десятины с французских клириков. Денег ему не хватало, и он вынужден был занимать у ростовщиков и закладывать церковную утварь. После его смерти выяснилось, что он заложил даже папскую тиару.