городов другого. Применительно к территории собственно Московского княжества сначала идет описание владении великого князя Дмитрия Ивановича Донского, а затем его двоюродного брата Владимира Андреевича Серпуховской и т. д.
Таким образом, можно предположить, что основой для «Списка» послужил перечень русских городов, которые были обязаны платить дань Орде, из которого были исключены указания раскладки сумм.
О существовании подобных документов, носивших название «дефтери», но не дошедших до нашего времени, известно из договорных грамот московских князей XV в. В них постоянно встречается условие о том, что удельный князь не должен был «знать» Орды и платить ордынскую дань только через великого князя: «А Орда знати и ведати мне, великому князю. А тобе Орды не знати. А имати ми выход оу тобя по старым дефтерем, по крестному целованью. А коли яз, князь велики, выхода в Орду не дам, и мне и у тобя не взяти»[605].
Дефтери, определявшие суммы ордынского «выхода», хранились в великокняжеской казне. Об их важности свидетельствует тот факт, что в перемирной грамоте 1447 г. между Василием Темным с Иваном Андреевичем Можайским и Михаилом Андреевичем Белозерским особая статья предусматривала возвращение захваченных во время феодальной войны документов в великокняжескую казну: «А что есмя поймали во князя великого казне грамоты докончалные, и ярлыки, и дефтери, и иные какие грамоты, и нам те грамоты все отдати по целованию»[606].
Впервые термин «дефтери» в составе духовных и договорных грамот московских князей зафиксирован в докончании Василия Темного с галичскими князьями Дмитрием Шемякой и Дмитрием Красным 1434 г.: «А оу вас ми имати въ выход по старымъ девтеремъ, по крестъному целованию»[607].
В связи с этим встает вопрос — насколько далеко шла «старина» дефтерей? Из договорной грамоты 1428 г. Василия Темного с князем Юрием Дмитриевичем Галицким видим, что раскладка сбора дани с владений удельных князей московского дома была установлена во времена Дмитрия Донского: «А дань и ямъ давати мне съ своее отчины изъ Галича с волостьми по давному, какъ еси давалъ отцу моему, великому князю»[608]. Действительно, в духовной грамоте Дмитрия Донского 1389 г. мы видим раскладку сумм ордынской дани, которую выплачивала вдова Дмитрия Евдокия с тех своих волостей, которые находились в уделах ее сыновей. Так, с Коломны Василий I должен был платить в Орду 342 руб. В счет этой суммы княгиня давала ему с коломенской волости Песочны 47 руб., с Канева 22 руб. Со звенигородского удела Юрия сумма ордынского выхода составляла 272 руб. С принадлежавших княгине четырех звенигородских волостей Евдокия должна была отдавать 113 руб. и т. д.[609] Подобные раскладки сумм ордынского выхода видим и в докончании Дмитрия Донского с Владимиром Андреевичем Серпуховским 1389 г.: «А ординьская тягость, так же и проторъ, дати мне брату своему старейшему и отцю, и сыну моему, князю Василию, съ своего оудела и со княгинина оудела Оульянина, съ твоее трети, в пять тысячь руб. триста рублевъ и дватцать руб. А прибудет ли, оубудет ли, ино по розочту»[610]. Эти же суммы, следовавшие с удела Владимира Андреевича Серпуховского, фигурируют в договорных грамотах серпуховского князя с Василием I 1390 и 1401/02 гг., духовной грамоте Владимира Андреевича начала XV в.[611] Из двух последних документов узнаем, что помимо ордынского выхода в 5 или 7 тысяч рублей, следовавших с Московского княжества, отдельно собиралась дань и с других великих княжеств, в частности Нижегородского, с которого шло полторы тысячи рублей: «новогородцскои выход, в полторы тысячи рублев»[612].
Когда же были установлены эти размеры платежей в Орду? Судя по тому, что в первом московско-серпуховском соглашении 1366 г. упоминаются еще прежние размеры ордынской дани: «А ординьская тягость и проторъ дати ти мне, брату своему старейшему, съ своего оудела по давнимъ сверткомъ»[613], можно полагать, что это произошло в промежуток между 1366 и 1389 гг.
Русские летописи сообщают, что на исходе 1374 г. состоялся княжеский съезд «великъ в Переяславли», продолжавшийся до марта следующего года. И хотя летописец говорит, что «отъвсюду съехашася князи и бояре»[614], в этот город приехали далеко не все русские князья. Как выяснил В.А. Кучкин, отсутствовали представители тверского княжеского дома, находившиеся в тот момент в крайне враждебных отношениях с Москвой. Несомненно, что данный съезд стал важной политической вехой в истории Северо-Восточной Руси. Правда, оценить всю значимость этого события мешает то обстоятельство, что летописец ни слова не говорит о повестке заседаний этого съезда, а фиксирует лишь рождение во время съезда у Дмитрия Донского сына Юрия. По предположению В.А. Кучкина, главным вопросом в Переславле была проблема отношений с Ордой, которые все более обострялись[615]. Тремя годами раньше московский князь, боровшийся с Михаилом Александровичем Тверским, пытавшимся с помощью Орды получить стол великого Владимирского княжения, вынужден был пообещать Мамаю «великы посулы»[616].
Однако летом 1374 п московский князь, по-видимому, отказался от реализации тех денежных «великих посулов», которые он обещал Мамаю в 1371 г. Рогожский летописец под 1374 г. поместил сообщение, что «князю великому Дмитрию Московьскому бышеть розмирие съ тотары и съ Мамаемъ»[617]. Очевидно, на Переславском съезде 1374 г. обсуждались размеры платежей ордынского выхода с русских княжеств. Можно предположить, что именно тогда и была составлена роспись сумм дани, причитавшихся к уплате с каждого из князей. Поскольку тверские князья в Переславле не присутствовали, в него не вошла раскладка дани с тверских городов. Именно этот источник и послужил основой для летописного «Списка русских городов дальних и ближних», в котором были изъяты конкретные суммы платежей в Орду и так же, как и в исходном документе, отсутствует перечисление городов Тверского княжества. Таким образом, составление исходного документа, послужившего основой «Списка», можно датировать 1374–1375 гг., то есть приурочив его к проведению Переславского съезда русских князей в самом конце 1374 г. и первые месяцы 1375 г.
Тот факт, что этот документ, определявший размеры ордынского «выхода» и который стал основой для «Списка», был составлен именно при Дмитрии Донском, подтверждается другими источниками. Пространная летописная повесть о Куликовской битве рассказывает о том, что летом 1380 г., еще до похода на Русь, «нача Мамай слати къ князю Дмитрию выхода просити, како было при Чанибеке цари, а не по своему докончанию. Христолюбивый же князь, не хотя кровопролитья, и хоте ему выход дати по крестьяньской силе и по своему докончанию, како с ним докончалъ. Он же не въсхоте…»[618].
Невыясненным остается для нас вопрос — почему кроме собственно русских городов в «Список» были включены и другие, находившиеся за пределами Северо-Восточной Руси, — литовские, болгарские и т. д.? В первой главе нашего исследования было показано, что подобные платежи шли татарским ханам также и с захваченных Великим княжеством Литовским других русских земель. Вместе с тем возникает определенное недоумение — «Список» перечисляет и собственно литовские города; такие как Вильно, с которых дань в Орду никогда не собиралась. Ответ на это дает упоминавшийся нами в первой главе ярлык 1506–1507 гг. крымского хана Менгли-Гирея литовскому великому князю Сигизмунду, в котором читаем: «Ино первые цари, дяды наши, и царь отецъ нашъ пожаловалъ которыми ярлыки, а потомъ и мы которымъ ярлыкомъ пожаловали, милуючи, Жикгимонта брата нашого, въ Литовской земли столецъ ему дали есмо»[619]. Из этого документа вытекает, что литовские государи признавали над собой верховенство хана. Но зависимость эта была чисто формальной, которую Литва пыталась использовать в своих планах. В том же ярлыке читаем: «Ино мы, повышая брата нашого… Псковъ и Великий Новгородъ пожаловали дали есмо, и Резань и Переясловль въ головахъ, люди, тмы, городы и села, и дани и выходы, и зъ землями и зъ водами и съ потоками, к Литовскому столцу придали есмо»[620]. Понятно, что говорить в начале XVI в. о «пожаловании» крымским ханом своего литовского данника Новгородом, уже присоединенным к Москве, Псковом и Рязанью, до юридической ликвидации самостоятельности которых оставались считаные годы и которыми фактически распоряжалась все та же Москва, можно было только на бумаге. Тем самым становится понятным — почему в «Список» была включена территория Литвы.
Что же касается записанных в перечень городов дунайской Болгарии, то известно, что после окончания походов Батыя сюда вторглись возвращавшиеся из Венгрии и Далмации татарские войска. Занятая внутренней борьбой Болгария не смогла организовать отпор татарам и была вынуждена платить хану дань. Впрочем, зависимость Болгарии от татар в первые годы после нашествия носила временный характер, поскольку страна в этот период подвергается различным нашествиям со стороны как византийских, так и венгерских войск. Но уже с 70-х гг. XIII в. татарские набеги на болгарские земли становятся обычным явлением. После опустошительного татарского нашествия 1285 г. болгарский царь Георгий Тертерий был вынужден признать зависимость от Ногая, которому в заложники послал сына. И на этот раз господство татар в Болгарии носило временный характер — сын Тертерия Федор-Святослав в начале XIV в. смог освободиться от власти татар и на протяжении почти всей первой четверти XIV в. правил самостоятельно. И хотя утверждение Федора-Святослава на болгарском престоле положило конец татарскому игу в Болгарии, оно не могло приостановить процесса феодального дробления страны.