После обеда конгрессмен высказался в пользу мюзик-холла в противовес тому, что он назвал «напыщенной, как здешнее чаепитие, английской пьесой». И победил. Ближе к полуночи, когда они ехали обратно к «Карлтону», на улицах уже рекламировались специальные выпуски газет. В Германии объявлена мобилизация!
Ложась спать, девушка из Техаса пыталась угадать, какой сюрприз ждет ее в утреннем послании. И вот что там оказалось.
«ДОРОГАЯ ДОЧЬ СЕНАТА. Или конгресса? Я пока не могу решить. Но, безусловно, ваш отец сидит в том или другом августейшем органе. Разумеется, в то время, когда не находится у себя дома в Техасе или не любуется Европой глазами своей дочери. Стоило мне только разок взглянуть на него — и все стало ясно.
Но Вашингтон далеко от Лондона, не правда ли? А именно Лондон интересует нас больше всего… Хотя электорат вашего отца может этого и не знать. Это по-настоящему чудесный, удивительный город, особенно если забыть, что вы здесь только турист. Я читаю в высшей степени захватывающие эссе о нем, написанные газетчиком, который отчаянно влюбился в него в семь лет — в том возрасте, когда весь этот великолепный город воплощался для него в лавочке на углу Хай-стрит, где продавалась жареная рыба. Вместе с ним я брожу глухими ночами по его темным, таинственным улочкам, где мы натыкаемся то на мусорный ящик, то на что-то романтическое. Когда-нибудь я, возможно, смогу показать вам этот Лондон, разумеется, оберегая от мусорных ящиков, если вы из тех, кому они не по душе. Но думаю все же, что вы не такая. Но я понимаю, что сейчас вы хотите услышать об Адельфи-Террас и покойном капитане Индийской армии.
Вчерашний день, после того как я обнаружил те сообщения в „Мейл“ и визита полковника Хьюза, прошел без происшествий. Ночью я отправил вам свое третье письмо, немного побродил, любуясь светом и мраком большого города, и отправился домой, где вышел на балкон, чтобы покурить, пока шесть миллионов обитателей лондонских домов изнемогали от духоты. Ничего не случилось. Я даже почувствовал себя немного разочарованным и немного обманутым, как тот, кто первый вечер проводит дома в тишине после целого ряда посещений волнующих спектаклей. Сегодня уже наступает первое августа, а вокруг все тихо и спокойно. Откровенно говоря, до сегодняшнего вечера дальнейшее развитие событий, связанных с гибелью Фрейзер-Фриера, не слишком меня беспокоило. Но, несомненно, это развитие выглядит странным, и мне нужно срочно восстановить их в памяти.
Я пообедал сегодня вечером в небольшом заведении в Сохо. Меня обслуживал итальянец, и я позабавился, отрабатывая на практике те знания, которые получил при прохождении курса „Итальянский за десять уроков“, чем гордился, как глупый мальчишка. Мы поговорили о Фьезоле, где он когда-то жил. Однажды я спустился из Фьезоле под гору во Флоренцию при свете луны. Мне запомнились бесконечные стены, на которых росли свежие, цветущие розы. Мне запомнились мрачный женский монастырь и две монашенки в серых одеждах, которые со звоном закрывали ворота. Мне запомнилось, как луч прожектора с военной базы, это око Марса, которое здесь, в Европе, никогда не смыкается, без устали плясал над рекой Арно и крышами домов. А еще цветы, которые качались надо мной, то и дело склоняясь и гладя меня по лицу. И мне приходило в голову, что в конце пути меня ждет Эдем, а не отель второго разряда. И мне представляется, что это путешествие можно повторить. Когда-нибудь… когда-нибудь…
Я обедал в Сохо. Возвращаясь в Адельфи-Террас уже в дымных и знойных августовских сумерках, я размышлял о том, что события, которые некоторым образом затронули и меня, наверно, сделали передышку. У своего дома я увидел ожидающее кого-то такси. Не обратив на это внимания, я просто вошел в мрачноватый холл и стал подниматься по знакомой лестнице.
Моя дверь оказалась открыта. В кабинете было темно, если не считать проникающего снаружи света лондонских фонарей. Едва я переступил порог комнаты, как моих ноздрей коснулся легкий, сладковатый аромат сирени. В нашем саду сирени нет, а если бы и была, то ее сезон давно прошел. Нет, этот аромат духов принесла сюда женщина — женщина, которая сидела за письменным столом и подняла голову при моем появлении.
— Прошу простить за вторжение, — произнесла она на том правильном, аккуратном английском, который отличает людей, учившихся языку по книгам. — Я пришла для небольшого разговора с вами… А потом я уйду.
Я не знал, что ей сказать. Просто стоял и таращился на нее, точно школьник.
— Хочу вам дать своего рода совет, — продолжала женщина. — Обычно мы не любим, когда нам дают советы. Тем менее, надеюсь, вы меня выслушаете.
Я снова обрел дар речи.
— Я вас слушаю, — по-дурацки ответил я. — Но сначала… Свет…
И я двинулся к камину за спичками, чтобы зажечь светильник.
Женщина мигом поднялась на ноги и встала у меня на пути. Теперь я увидел, что на ней надета вуаль… Но не обычная густая вуаль, а воздушная привлекательная вещица, которая, однако, вполне скрывала от меня черты ее лица.
— Прошу вас — не надо света! — воскликнула она. И когда я остановился, она добавила, надув, как можно было судить по тону, губы: — Я не прошу многого. Надеюсь, вы не откажете мне в этом.
Вероятно, мне следовало настоять на своем. Но голос у нее был приятный, манеры безупречные, а запах сирени напоминал о садике, который много лет назад рос в моем родном доме.
— Ладно, — сказал я.
— Ах, я вам так благодарна, — произнесла она. Затем ее тон изменился. — Как я понимаю, вскоре после семи часов вечера во вторник вы услышали в комнате наверху звуки борьбы. Такие показания вы дали полиции?
— Да, — ответил я.
— Вы твердо уверены относительно времени? — я почувствовал, что она улыбается. — Не могло ли это происходить позже?.. Или раньше?
— Я уверен, что это было сразу после семи, — ответил я. — И могу сказать почему. Я как раз вернулся с обеда и, когда отпирал дверь, Биг Бен в здании парламента пробил…
Она подняла руку.
— Это неважно, — сказала она, и в ее голосе послышался звон стали. — Вы больше не уверены в этом. Поразмыслив над этим, вы пришли к выводу, что, возможно, было не больше чем полседьмого, когда вы услышали шум схватки.
— В самом деле? — произнес я. Я хотел, чтобы это прозвучало саркастически, но на самом деле меня слишком удивил ее тон.
— Да, в самом деле, — ответила она. — Именно так вы должны заявить инспектору Брею, когда встретитесь с ним в следующий раз. „Возможно, было полседьмого, — скажете ему вы. — Я обдумал это еще раз и теперь не совсем уверен“.
— Даже для такой очаровательной леди, — сказал я, — я не могу искажать факты в таком серьезном деле. Это было после семи…
— Я не прошу вас сделать одолжение леди, — возразила она. — Я прошу вас сделать одолжение самому себе. Если вы откажетесь, последствия могут быть самыми неприятными.
— Честно говоря, вы меня озадачили… — произнес я.
Она немного помолчала, потом я почувствовал, что она сквозь вуаль смотрит на меня в упор.
— Кто такой Арчибальд Энрайт? — резко спросила она. Сердце у меня упало. Я увидел в руке у нее оружие. — Полиции, — продолжала она, — пока еще неизвестно, что рекомендательное письмо, переданное вами капитану, было подписано человеком, который обращался к Фрейзер-Фриеру как к „дорогому кузену“, но был совершенно неизвестен семье. Как только это станет известно Скотланд-Ярду, вам вряд ли удастся избежать ареста. Возможно, они и не возложат вину за преступление на вас, но самые болезненные осложнения вам гарантированы. Речь не только о свободе, сохранить которую дорогого стоит, но и о широкой огласке, которая будет сопровождать расследование…
— Ну и?.. — произнес я.
— Поэтому вам лучше сослаться на плохую память в отношении времени, когда вы слышали борьбу. Хорошенько поразмыслите, и вам станет ясно, что это могло произойти не в семь, в половине седьмого. Иначе…
— Продолжайте.
— Иначе рекомендательное письмо, которое вы передали капитану, будет анонимно отправлено инспектору Брею.
— У вас есть это письмо! — воскликнул я.
— Не у меня, — ответила женщина. — Но оно будет отправлено Брею. Ему будет указано, что вы действовали под ложным предлогом. Увильнуть вам не удастся!
Я оказался в очень неприятном положении. На меня падала густая тень подозрения. Но меня возмутила твердая уверенность женщины.
— Тем не менее, — сказал я, — изменять свои показания я отказываюсь. Правда есть правда…
Женщина направилась к двери, но остановилась и повернулась ко мне.
— Завтра, — произнесла она, — вы вряд ли встретитесь с инспектором Бреем. Я сказала, что пришла дать вам совет. Лучше последуйте ему. Какая разница — полчаса туда, полчаса сюда? Но для вас эта разница обернется тюрьмой. Спокойной ночи.
Она вышла. Я последовал за нею в холл. Внизу, на улице, послышался рокот мотора ее такси.
Я вернулся к себе в комнату и снова сел за столом, находясь в полном расстройстве. За окном продолжала звучать нескончаемая симфония большого города — автобусы, поезда, никогда не умолкающие голоса. Я смотрел на это бесконечное пространство, заполненное сырыми кирпичными домами и сырыми британскими душами, и чувствовал себя отчаянно одиноким. Могу добавить, что мне стало даже немного страшно, словно этот гигантский город медленно наваливался на меня.
Кем же была эта таинственная женщина? Какое место она занимала в жизни — а может, и в смерти — капитана Фрейзер-Фриера? Почему она так смело явилась ко мне со своим невероятным требованием?
Я твердо решил, что, даже рискуя своим благополучием, буду держаться правды. И выполнил бы свое решение, если бы вскоре не последовал еще один визит — гораздо более непонятный, гораздо более удивительный, чем первый.
Примерно в девять часов ко мне в дверь постучался Уолтерс и сообщил, что меня желают видеть два джентльмена. Почти сразу же в мой кабинет вошли лейтенант Норман Фрейзер-Фриер и некий благородный пожилой джентльмен, чье лицо словно сошло со старинного портрета, висящего на стене в аристократическом доме. Я никогда его не видел раньше.