«А, какая разница, — с улыбкой решил он. — Зато буду замечательно выглядеть, когда сбегу отсюда».
Карл Наваррский взял письмо у пажа барона де Куси и быстрым взмахом руки отпустил слугу. Он сразу же узнал красную печать на письме, поскольку в последнее время видел ее неоднократно.
«Еще одно сообщение от моего «союзника» в Париже».
Подумать только, сколько коней тратят силы, практически ежедневно доставляя эти письма! Ужасное расточительство, но, увы, необходимое.
Он с живейшим интересом прочел письмо Марселя.
«Как вы и предсказывали, прошлой ночью здесь объявился Гильом Каль. По моему мнению, он человек умный, разве что чересчур пылкий, однако вся его страсть направлена только на восстание и может хорошо послужить нам. К моему удивлению, его сопровождает молодая женщина, что, по-видимому, большое утешение для него, поскольку она очень хороша собой. Кто осудит мужчину за то, что даже в такие времена, как сейчас, он позволяет себе радость общения с женщиной? В конце концов, каждый из нас должен получить свою долю удовольствий. С удовлетворением сообщаю, что он не позволяет ей отвлекать себя от дела восстания, которому предан больше любого из своих товарищей. Мое мнение таково: если удастся его убедить, он способен собрать целую армию крестьян в помощь нашему делу.
Однако с сожалением вынужден сообщить, хотя это вряд ли удивит вас, что он ненавидит вас с той же страстью, с какой любит свободу. И если правда то, что он рассказал мне о ваших эскападах по стране, я, признаюсь, не могу его винить за чувства, которые он испытывает. Может быть, милостивый государь, для вас настало время пересмотреть свою политику в отношении крестьян. Теребите их, конечно, это никого не заденет, но не убивайте с таким явным удовольствием. И своих последователей убедите хотя бы слегка уняться.
И еще заклинаю вас, прекратите преследовать самого Каля, поскольку, мертвый или в кандалах, он для нас бесполезен. Напротив, перетянуть его на свою сторону, хотя бы на время, чрезвычайно выгодно для нас; в особенности с учетом того, как много у вас противников. Если вы будете сражаться одновременно и с ним, и со сторонниками короля, это приведет к распылению сил.
Конечно, все это лишь временные уступки. Как только вы окажетесь там, где заслуживаете быть, и решите, что Гильом Каль несет в себе слишком большую угрозу, ничто не помешает вам поступить с ним так, как вы сочтете нужным».
В письме содержались и другие новости, менее важные.
— Я доволен, — заявил Наварра позже барону де Куси, — действиями Марселя.
«Однако он делает все это отнюдь не из преданности мне, — подумал он. — Марсель поступает так, потому что надеется, что, когда цель будет достигнута, он по-прежнему останется править Парижем».
Такая заносчивость недопустима со стороны человека буржуазного происхождения.
«Когда я стану королем Франции, может, он и останется на своем месте. Если я пожелаю».
Никогда свет солнца не казался таким приятным, а соломенный матрас таким удобным.
Кэт повернула голову к Гильому, который все еще спал, и провела кончиком пальца по линии его подбородка. Почувствовав нежное прикосновение, он открыл глаза, улыбнулся и притянул ее к себе.
Чувство блаженства затопило ее, и она подумала: «Можно ли быть счастливее, чем я сейчас?»
— Какая чудесная ночь, — прошептал он. — По мне, так солнце взошло слишком быстро.
— А я лежу тут и думаю, как прекрасен сегодня его свет. — Кэт рассмеялась. — Видишь? Мы уже в чем-то не согласны и вряд ли сумеем переубедить друг друга.
Он поцеловал ее в лоб.
— Что бы мы ни думали, все пойдет своим чередом. Солнце будет подниматься и заходить, не заботясь о наших желаниях. — Потом его улыбка угасла. — Другие проблемы, однако, сами собой не разрешатся.
Едва эти слова слетели с его губ, Кэт внезапно и остро ощутила, что время-то идет, быстро и безвозвратно. Ночь закончилась, неумолимо разгорался день. Они покинут соломенную постель и вернутся к жизни, которую вели прежде, и то, что произошло между ними этой ночью, странным образом не окажет воздействия на их дневные занятия. Восстание необходимо организовать, отца необходимо найти. Эти два нависших над ними меча не отменит никакая ночь любви; они появились из воздуха по воле Божьей, и только Он может удалить их.
И когда она наконец встретится с père, он, конечно, сразу же заметит происшедшую в ней перемену, которую с ужасной остротой ощущала и она сама. Возможно ли скрыть от него эту перемену?
«Нет, даже прибегни я к помощи Девы Марии».
Он с первого же взгляда поймет, что больше она не только его дочь.
«Не может же он думать, что я вечно буду ребенком? Он должен понимать, что это невозможно».
Гильом приподнялся, собираясь встать, но она обхватила его руками, в отчаянии думая: «Пожалуйста, еще чуть-чуть».
— Неужели необходимо так быстро покидать меня?
Он снова лег, притянул Кэт к себе и прошептал ей на ухо:
— Будь моя воля, я никогда не покидал бы тебя. Однако невозможно убить дракона, лежа в объятиях красавицы, которую от этого же дракона нужно защитить.
— Драконы подождут.
— И все равно их необходимо убить.
Она притянула его еще ближе к себе.
— Они подождут.
По мере того как солнце опускалось к горизонту, тени становились все длиннее. Тягостное молчание повисло между Кэт и Гильомом, пока они снова прокладывали себе путь на улицу Роз; Кэт приходилось почти насильно заставлять себя делать каждый шаг, настолько отягощали ее смущение и сожаление.
«Что это за странное новое тело, в котором нынче обитает моя душа? — спрашивала она себя. — В один прекрасный день оно обрело собственную волю, совершенно неподвластную мне».
Однако какое соблазнительное ослушание, какой сладкий стыд! Она остро ощущала некоторые сугубо женские части своего тела, поскольку впервые в жизни применяла их так, как было предназначено Богом. «Предназначено Богом!» — мысленно повторяла она.
Откуда в таком случае чувство стыда?
У нее возникли множество вопросов, которыми она никогда не задавалась прежде. Если мужчина и женщина спят вместе, всегда ли «маленькие человечки» переходят с него на нее и зарождается дитя?
«Конечно нет, — решила она, — а иначе женщины только и делали бы, что вынашивали детей! Но что, если да?»
Куда деваются эти «маленькие человечки», если не приживаются в женской утробе? Может, есть какое-то специальное место, где они накапливаются? Это казалось вполне разумным. И что делать женщине, если любовник хочет быть с ней, а у нее месячные?
Она с тоской подумала о покойной матери, или даже старой няне, или матушке Саре; любая из них ответила бы на все эти вопросы, по-доброму подмигнув ей с блеском понимания в глазах. Père как-то говорил Кэт, во время одного из редких и напряженных обсуждений женских вопросов, когда он неумело пытался быть ей и отцом и матерью, что у евреев очень строгие законы касательно того, каким образом мужчины и женщины могут оказаться в постели.
«В этом вопросе христиане более разумны, — неохотно признал он. — У них только одно ограничение — чтобы мужчина и женщина прежде были обвенчаны».
А она так вопиюще пренебрегла этим священным ограничением! Внезапно Кэт ощутила необъяснимый страх. Вдруг за это она будет гореть в аду?
«Пожалуйста, Господи, нет! Неужели я недостаточно настрадалась по Твоей прихоти?»
Разве это справедливо? Сколько женщин перебывало в постели ее настоящего отца, хотя женат он был лишь на одной из них? Никто никогда их не считал в интересах его репутации, хотя он сам весьма вяло старался скрывать свои измены. И разве собственная мать Кэт не была любовницей Эдуарда, пусть и не по доброй воле, и не страдала от тягостных последствий такого положения?
Кэт от всей души верила, что ее мать покоится в руках Самого Господа и ангелы утешают ее обещанием вечной жизни, менее трагической, чем земная. Другой судьбы для такой страдалицы невозможно себе представить.
«Бог снисходителен к нашим грехам, — уверяла себя Кэт, — что бы там ни говорили священники».
Но вот когда père взял к себе в постель леди Троксвуд, результат оказался не слишком-то хорош.
«Я должна молить Бога о прощении», — думала она.
Но до чего восхитительный грех! Она без единого слова жалобы заплатила бы продавцу индульгенций, сколько понадобится, если бы только в результате это и впрямь освободило ее от греха.
И когда, так и не найдя Алехандро, они снова вернулись в дом Марселя, Кэт испытала странное чувство облегчения.
По всему дому де Шальяка сновали слуги, заканчивая подготовку к вечернему приему. Алехандро сидел за столом в кабинете хозяина, наблюдая за всей этой безумной суматохой. Перед ним лежала раскрытая рукопись. Сам де Шальяк сидел на другом конце стола с медицинским томом в руках, однако все время отрывался от чтения, строго следя за тем, как идет подготовка. Судя по недовольному выражению его лица, дела шли не так быстро, как ему хотелось, и Алехандро удивлялся, почему у него нет домоправительницы, чтобы надзирать за подобными вещами. И с какой стати он, Алехандро, должен сидеть здесь и быть свидетелем всего этого?
— Хочу, чтобы вы присутствовали при моих ученых занятиях, — такое объяснение француз дал Алехандро, когда того доставили сюда. — Может возникнуть необходимость обсудить кое-что.
— Тогда вызовите кого-нибудь из своих студентов, — ответил ему Алехандро. — Уж конечно, они готовы передраться за право заниматься у ваших ног.
— Готовы, это правда, однако во время занятий я предпочитаю компанию равных себе, — возразил де Шальяк.
— Вы явно раздражены и не в состоянии ничего изучать, коллега. Зачем вам моя компания?
— Потому что я так хочу, испанец. — Де Шальяк язвительно улыбнулся. — Хотя пока толку от вас немного.
«Потому что я не доставляю тебе удовольствия беседой».
Если не считать высказанных претензий, Алехандро по доброй воле не произнес ни слова, отвечая лишь на вопросы хозяина, хотя на самом деле томился по разговору о чем угодно, лишь бы отвлечься от мыслей о своем нынешнем тягостном положении. Странные слова, недавно обнаруженные в рукописи, так и остались неразгаданными, да и другие места требовали разъяснений. И все же он не мог позволить себе простой радости игры ума, потому что это доставило бы удовольствие и де Шальяку, а он не хотел ни в чем потакать человеку, который держит его в плену.