Майкла охватили сомнения. А что, если он ошибается, что, если Симон действительно сумасшедший? Быть может, он слишком быстро поверил ему…
— Я знал, Майкл, что ты не будешь пытаться меня обмануть. — Финстер потер руки, стараясь согреться, затем в скорби потупил взор. — Я слышал про твою жену…
Майкл тотчас же ощетинился.
— …ее состояние ухудшилось…
Тревога болезненным спазмом стиснула внутренности Майкла.
— Я очень сожалею, Майкл, — продолжал Финстер. — Я знаю, как страстно ты желал быть рядом с Мэри в ее последние минуты. Постараюсь сделать все возможное, чтобы ускорить твое возвращение домой. Ты сам знаешь — надавлю кое на какие рычаги…
— Мне от вас ничего не нужно.
— О чем ты? Я действительно очень сожалею, что с твоей женой все получилось именно так. — Никогда еще голос Финстера не звучал так искренне и проникновенно. — И еще, Майкл… мне и тебя очень жаль. Нет ничего хуже, чем потеря любимого человека.
— Ты проклял мою жену. Почему ты не сказал мне?
— О чем?
— О том, кто ты такой.
Майкл с вызовом посмотрел на него.
Финстер ответил не сразу. Он долго разглядывал Майкла, изучая его.
— Ты нашел Бога? — наконец тихо промолвил он. — Я тебя не боюсь.
Майкл шагнул к двери камеры.
Лицо Финстера оказалось в нескольких дюймах от прутьев решетки, в нескольких дюймах от лица Майкла. Майкл стоял не шелохнувшись. Они долго смотрели друг на друга, словно встретились впервые в жизни.
— Майкл, а кто я, по-твоему?
Майкл ничего не ответил.
— Бойся за свою жену, Майкл. Если ты будешь продолжать так и дальше, она умрет в одиночестве, призывая тебя, а ты до конца жизни останешься гнить здесь. — Финстер обвел рукой мрачные своды. — И все из-за одного глупого решения. Я могу тебе помочь, но если ты хотя бы приблизишься к моим ключам…
— Твоим ключам?
— Я заплатил тебе сполна, мы заключили сделку.
— Сделку, твою мать! Ты скрыл от меня все обстоятельства!
— И ты говоришь — ты, человек, не имеющий веры, — что предпочитаешь верить этому итальяшке, помешанному на религии придурку, а не мне? Симон утверждает, что я дьявол, и ты тотчас же обращаешься в его веру. Аллилуйя. А он чем-нибудь подкрепил свое слово? Это Симон заплатил за лечение твоей жены? Это он выложил четверть миллиона долларов? Я щедро заплатил тебе, а Симон даже не помолился за твою жену! Он рассказал тебе душещипательную историю про своих мамочку и папочку? Про то, как папаша выпотрошил мамашу во имя дьявола? Все это чушь, полная чушь. Симон хочет сделать тебя своим подручным, украсть с твоей помощью ключи, чтобы потом продать их на черном рынке. И он еще смеет говорить о спасении рая! Кому ты веришь, Майкл? Тому, кто тебе помог? Или тому, кто пытался тебя убить?
Майкл молча смотрел на Финстера, раздираемый сомнениями. Неужели он так ошибался? Несмотря на все, что говорил Симон, несомненно, правда в словах человека, который сейчас стоит перед ним. Неужели он действительно стал пешкой в руках Симона и теперь гоняется за бесполезными религиозными безделушками, в то время как его жена умирает в одиночестве? Со стороны Финстера он получал только хорошее: деньги, доброе слово, предложение помощи. Симон же не дал ему ничего.
Кому верить? Симону? Финстеру? Своим собственным подозрениям? Он здесь не ради Симона, не ради себя — только ради Мэри. И ради того, во что она верит. Вера — способность полагаться на то, что невозможно осязать, отбросить все ради надежды на что-то большее. Главное для него — верить Мэри; она всегда верила ему. И он тоже доверится ей. Мэри — это его вера.
— Да пошел ты! — сказал Майкл Финстеру. Их лица разделяли считанные дюймы.
Глаза Финстера зажглись хищным огнем. Майкл непроизвольно вздрогнул: пожилой немец просунул руку сквозь толстые прутья и легонько прикоснулся длинными ухоженными ногтями к его щеке.
— Если бы я был тем, кем ты меня считаешь, неужели ты полагаешь, что я потерпел бы подобную дерзость от такого ничтожества, как ты? Нет. Задумайся над этим. Если бы я был тем, кем ты меня считаешь, я бы нанес тебе удар в самое болезненное место. И душа Мэри была бы для тебя навсегда потеряна. Я превратил бы ее в свою вечную наложницу. О, какая это была бы радость — затрахать твою Мэри до бесчувствия. Майкл, она хороша в постели?
Наклонившись вперед, насколько позволяла решетка, Финстер зловеще прошипел:
— Если бы… я был тем, кого ты боишься больше всего.
Майкл стоял не шелохнувшись, не в силах вымолвить ни слова, бледный как полотно, побежденный.
Зловоние снова обрушилось на обоняние Майкла, пробудив его от сна. Он не мог сказать, сколько времени прошло: в подземелье не было ни часов, ни окон. В тюремном блоке царила полная тишина, не было слышно даже возни грызунов. Двум тусклым лампочкам без плафонов с трудом удавалось хоть как-то рассеять темноту. Все сны и мысли Майкла вернулись к Мэри. Сколько времени прошло с тех пор, как он последний раз виделся с ней? Майкл уже не мог сказать. Ему нужно выбраться отсюда, поговорить с Мэри, заключить ее в объятия. Нет: сначала необходимо довести до конца то, ради чего он пришел.
Майкл вздрогнул, услышав грохот отпирающихся ворот; металлический лязг гулкими отголосками отразился от холодного камня. Скрипнула другая дверь и тотчас же захлопнулась. Десять быстрых шагов, и перед решеткой остановился Иван Крузик, сотрудник Интерпола, препроводивший сюда арестованного Майкла. Крузик достал гремящую связку ключей, отыскал нужный и отпер камеру.
— Документы на вашу экстрадицию готовы, — по-английски с сильным акцентом произнес он.
— Вы очень любезны, — язвительно заметил Майкл. Крузик ничего не ответил.
Майкл проследовал за ним по длинному сырому коридору к первой из многочисленных дверей. Он понятия не имел, о каких бумагах говорил Крузик. Но поскольку эти бумаги должны были вытащить его отсюда, он ничего не имел против; по своей камере он точно скучать не будет. По пути Майкл смотрел по сторонам и отметил, что все до одной остальные камеры были пусты. Он готов был поклясться, что ночью слышал голоса других заключенных. А громкий лязг отпирающихся дверей с тех пор не звучал ни разу: пропустить этот звук было нельзя, так что если бы его собратьев по несчастью освободили, ему стало бы известно об этом. Майкл не ведал, какая судьба их постигла. Он мысленно пожелал им всего самого хорошего, какими бы ни были их преступления. Это не место для того, чтобы держать здесь человеческое существо.
Следуя за лучом света от фонарика, который держал в руках Крузик, они поднялись по лестнице. Проход был узким — свидетельство древности здания. Освещение отсутствовало; вероятно, камень оказался слишком толстым, чтобы протягивать электропроводку. Подъем получился долгим; лестничных пролетов оказалось гораздо больше, чем ожидал Майкл. Прошло не меньше двух минут, прежде чем вверху забрезжил свет. Наконец Майкл и его безмолвный охранник оказались в светлом помещении, наполненном кипучей деятельностью. Какими бы старыми ни были подземные уровни, здесь все возвращало к современности: компьютеры, видеомониторы, электрические замки, и всем этим заведовали полицейские двадцать первого века.
Майкла проводили к столу дежурного. Там ему вернули одежду и немногие личные вещи, отобранные при задержании. Он расписался за все, после чего ему позволили переодеться в отдельной комнатке. Затем в сопровождении Крузика Майкл прошел еще через несколько дверей и остановился перед последними, которые отделяли его от свободы.
— Будьте добры, повернитесь лицом к стене.
Майкл подчинился, и его тщательно обыскали. У него не было никакой возможности раздобыть за последние тридцать секунд хоть что-нибудь, похожее на оружие; это являлось лишь обычной мерой предосторожности.
— Повернитесь лицом ко мне, — распорядился охранник. Майкл развернулся.
— Вытяните руки перед собой.
На запястьях у Майкла защелкнулись наручники, холодная сталь вгрызлась в кожу. Крузик отпер последний остававшийся замок и безмолвно вытолкнул Майкла в длинный узкий вестибюль, после чего захлопнул за ним дверь. Не сказав ни слова, он отправился обратно в чрево полицейского управления.
Если до этого Майкл недоумевал, то сейчас оказался полностью сбит с толку. Вот он стоит, скованный наручниками, на пороге центрального управления полиции, в самом сердце Берлина. Протокол требовал, чтобы его проводили до аэропорта, откуда он вылетел бы назад в Соединенные Штаты. Опять же протокол требовал, чтобы ему сообщили, что происходит. Из вестибюля вели только две двери: железная решетка за спиной и дверь главного входа впереди. Если преисподняя осталась позади… Майкл решил немного прогуляться, по крайней мере до двери, — и тут она распахнулась. Весь проем загораживал своей массивной тушей Поль Буш.
Шел проливной дождь. Буш повел скованного наручниками Майкла по обширной открытой автостоянке. Зонта у них не было, и оба мгновенно промокли насквозь. Видимость ограничивалась несколькими футами — впрочем, ни тот ни другой не любовались окружающими красотами; они даже не смотрели друг на друга. Оба молчали.
— Почему ты подался в бега? — наконец спросил Буш. Майкл лишь молча посмотрел на наручники. До свободы было так же далеко, как если бы он оставался в тюрьме.
— Я собирался тебе помочь.
Голос Буша был пропитан усталостью. Единственный рейс на Берлин оказался с пересадкой в Лондоне; в общем перелет продолжался больше двенадцати часов.
— Слушай, избавь меня от своих нравоучений, Коджак[274]. Тоже мне блюститель закона!
Снова наступило молчание. Буша и без того раздирали противоречивые чувства: ради этого человека он поставил на карту все — работу, совесть, жизнь, а тот еще смеет обрушиваться на него с упреками!
— Как ты мог вывалить на Мэри такое?
— Оставь Мэри в покое.
— О, я буду говорить о ней, нравится тебе это или нет. Мэри сражается изо всех сил за свою жизнь, а ты за тысячи миль от нее по уши вляпался в неприятности. Очнись, приятель, — ее жизнь ускользает у тебя из рук.