Сражение началось атакой французской армии на участок у замка Угумон. Она была запланирована как отвлекающая, но в реальности отвлекла скорее самих французов, поскольку Веллингтон не перебрасывал туда войска, а французы штурмовали замок весь день с большими потерями. Но стены укреплений оказались слишком высоки и неприступны, а английская артиллерия и пехота вели убийственный огонь по нападавшим. Через некоторое время небольшая операция превратилась в отдельное жестокое сражение. К часу дня французская армия успела отразить четыре атаки неприятеля. Военный перевес пока был на стороне французов, дравшихся с крайним ожесточением. Но для того чтобы обеспечить решающий перелом в сражении, нужны были свежие силы. Поэтому оба полководца с нетерпением ожидали подкреплений. Император ждал маршала Груши с его 35-тысячным корпусом, Веллингтон надеялся на Блюхера, имевшего после битвы у Линьи около 80 тысяч человек, из которых к месту сражения могли подойти около 40–50 тысяч.
В это время Наполеон готовил главную атаку своих сил против левого крыла и центра англичан. На правом фланге французских позиций он установил батарею из 80 орудий, которая открыла смертоносный огонь по английским войскам. И вот на северо-востоке у Сен-Ламбертского леса появились неясные очертания двигающихся войск. Мнения наполеоновских командиров разделились. Одни утверждали, что это войска Груши, другие придерживались мнения, что это армия Блюхера. Мгновенно все подзорные трубы были обращены в ту сторону. Ясность внес захваченный пленный, который сообщил, что это авангард генерала Блюхера. Только тогда Наполеон, который уже давно с тревогой вглядывался на восток, задавая один и тот же вопрос «Где Груши?», понял, что его маршалу не удалось справиться с поставленной задачей. И наконец-то император отправил ему свой запоздалый приказ. Вот как пишет об этом Стефан Цвейг: «Впервые у императора мелькает догадка, что разбитая прусская армия избежала преследования и идет на соединение с англичанами, а треть его собственной армии без всякой пользы передвигается в пустом пространстве. Тотчас же он пишет Груши записку, приказывая во что бы то ни стало держать связь и помешать вступлению в бой пруссаков».
В то же время около двух часов дня маршал Ней получил от Наполеона приказ начать массированное наступление. Четыре пехотные дивизии д’Эрлона под барабанный бой двинулись в атаку. Нога к ноге, штык к штыку взбирались они по скользким кручам Мон-Сен-Жана, прорываясь сквозь густой огонь английской картечи. В конце концов поредевшие колонны взошли на холм, но тут на них бросилась лава шотландской кавалерии. Шотландские кавалеристы врезались в плотную массу французских дивизий и изрубили часть их состава. Французы отступили. Левое крыло английской армии не могло быть сломлено. Тогда император изменил план и перенес главный удар своих сил на центр и правое крыло англичан. Но в то время, когда корпуса д’Эрлона шли в атаку, Наполеону донесли страшную весть – Блюхер обошел Груши и полным ходом движется к месту сражения. Немедленно против приближавшихся пруссаков было брошено 10 тысяч человек молодой гвардии. Ставка Наполеона была перенесена глубже в тыл расположения французов, чтобы полководец мог держать под контролем обе операции. Император был уверен, что за пруссаками подоспеет Груши и его армия получит такую нужную сейчас поддержку. А еще он считал, что Блюхер не имеет достаточно сил для серьезного сражения, и поэтому все свое внимание обратил на Веллингтона, стараясь разбить его до того, как подойдут прусские полки.
В течение нескольких часов одна за другой следуют яростные атаки французов, но англичане упорно держатся. Стремясь силой вырвать исход битвы, маршал Ней бросает в огонь сразу всю французскую кавалерию. Солдаты Веллингтона заставляют ее отступить под шквалом ядер. На смену поредевшим отрядам драгун Наполеон отправляет свой последний резерв – старую гвардию. И в тот момент, когда сопротивление англичан стало ослабевать, по правому флангу французских войск ударила вышедшая из леса армия Блюхера. Весть о столь мощном подкреплении в стане врага быстро распространилась среди императорских полков, и они начали отступать. О последующих событиях А. Манфред пишет: «Сбитые с толку, деморализованные неожиданным ударом с флангов в момент, когда ожидали поддержку, французские полки дрогнули и откатились. Отступление превратилось в бегство. Кто-то крикнул: „Спасайся, кто может!“ И этот лозунг паники довершил деморализацию войск. Управление боем было потеряно. Армия в беспорядке бежала с поля боя… Разгром был полный».
Так закончилась битва под Ватерлоо. Наполеон очень хорошо понимал, что вместе с поражением в этом генеральном сражении он фактически проиграл и всю войну. Но из своего многолетнего боевого опыта он также вывел правило: поражения – это преддверие побед. Поэтому даже сейчас великий полководец мог бы продолжать борьбу, но, как пишет А. Манфред, «он был уже предан в 1814 году в Париже». Поэтому теперь, по словам историка, его прежде всего интересовало, может ли он рассчитывать на поддержку французского общества сегодня, «на другой день после Ватерлоо». Это выяснилось очень скоро. «Возвращение в Париж, – пишет Манфред, – не сулило ничего хорошего. Как он и ожидал, и палата депутатов, и палата пэров, не задумываясь о завтрашнем дне, потребовали его немедленного отречения».
На следующее утро об исходе битвы при Ватерлоо знали не только в Лондоне и Париже, но и в Брюсселе и Германии. И только один человек продолжал оставаться в неведении – маршал Груши, ставший невольным виновником поражения французской армии. Где же он был и что делал все это время? Об этом, пожалуй, самом интригующем периоде в военной карьере последнего наполеоновского маршала Р. Делдерфилд пишет: «Он канул в неизвестность где-то на марше в направлении Гемблу (Жамблу), выступив из дыма битвы и пропав в тумане полемики по вопросам военной истории. Ни один из историков никогда не мог с уверенностью сказать, что же делал Груши в течение этих сорока восьми часов, но в этот исторический миг на весь XIX век была решена судьба Европы». Позволим себе не согласиться с первой частью этого утверждения: историки уже давно и подробно, с хронометром в руках изучили весь маршрут Груши и выяснили, почему незадачливый маршал вместо поддержки невольно оказал Наполеону медвежью услугу.
Погоня за призраком Блюхера
Отправившийся со своими солдатами 17 июня на поиски армии Блюхера маршал Груши ничего не знал о намерении Наполеона на следующий день дать бой англичанам. Прошагав всю ночь, его соединения так и не нашли следов пруссаков. Вернее нашли, но, как позже выяснилось, то, что они приняли за армию Блюхера, было всего лишь малой ее частью. По этому поводу А. Манфред пишет: «Преследуя пруссаков, он (т. е. Груши) не заметил, как основные силы Блюхера оторвались от него и пошли на соединение с Веллингтоном. Он сбился с пути и шел по пятам небольшого отряда Тильмана, ошибочно полагая, что он преследует Блюхера».
А поутру солдаты Груши вдруг услышали глухой грохот, от которого сотрясалась земля. Мощный орудийный огонь велся примерно на расстоянии трехчасового перехода от них. Это была канонада у Мон-Сен-Жана, положившая начало Ватерлоо. Груши же посчитал эту орудийную стрельбу действиями арьергарда Веллингтона при отступлении к Брюсселю. Он срочно собрал совет, на котором обсудил случившееся с офицерами. Те высказали мнение о том, что это император столкнулся с англичанами и ведет с ними ожесточенный бой. А потому участники совета единодушно призвали маршала идти в направлении орудийного гула. Но Груши колебался. Приученный к повиновению, он боязливо придерживался приказа императора – преследовать отступающих пруссаков. Видя его нерешительность, подчиненные от просьб перешли к требованию изменить маршрут и идти к месту огня. Но Груши остался непреклонным: он обязан в точности выполнять свой долг, пока император сам не изменит приказа.
Тогда генерал Жерар, правая рука маршала, попросил разрешить ему с одной дивизией и частью кавалерии направиться к полю битвы, обязуясь своевременно вернуться назад. Груши задумался. Этот решающий момент весьма эмоционально описан в новелле Стефана Цвейга: «Одну секунду думает Груши, и эта секунда решает его судьбу, судьбу Наполеона и всего мира. Она предопределяет, эта единственная секунда на ферме в Вальгейме, весь ход девятнадцатого века; и вот – залог бессмертия – она медлит на устах очень честного и столь же заурядного человека, зримо и явственно трепещет в руках его, нервно комкающих злополучный приказ императора. Если бы у Груши хватило мужества, если бы он посмел ослушаться приказа, если бы он поверил в себя и в явную, насущную необходимость – Франция была бы спасена. Но человек подначальный всегда следует предписаниям и не повинуется зову судьбы.
Груши энергично отвергает это предложение. Нет, недопустимо еще дробить такую маленькую армию. Его задача – преследовать пруссаков, и только. Он отказывается действовать вопреки полученному приказу. Недовольные офицеры безмолвствуют. Вокруг Груши воцаряется тишина. И в этой тишине безвозвратно уходит то, чего не вернут уж ни слова, ни деяния, – уходит решающее мгновение. Победа осталась за Веллингтоном.
И полки шагают дальше…
Груши встревожен и час от часу теряет уверенность, ибо – странно! – пруссаков все еще не видно, ясно, что они свернули с брюссельской дороги. Вскоре разведчики приносят подозрительные вести: по всей видимости, отступление пруссаков обратилось во фланговый марш к полю битвы. Еще есть время прийти на помощь императору, и все нетерпеливее ждет Груши приказа вернуться. Но приказа нет. Только все глуше грохочет над содрогающейся землей далекая канонада – железный жребий Ватерлоо».
Только подойдя к Вавру, полки Груши наткнулись на единственный прусский отряд – арьергард Блюхера под руководством генерала Тильмана. Как одержимые, бросились они на неприятельские траншеи и к вечеру заняли город. Но эта победа была уже бесполезна, ибо битва при Ватерлоо уже закончилась сокрушительным поражением императорской армии. Между тем Груши, до сих пор не знавший об этом, после боя у Вавра решил, что Наполеон должен был завоевать победу, и потому приготовился маршировать к Брюсселю. Но в это время из Катр-Бра прибыл гонец императора. Его привели к маршалу, который решил, что тот либо напился, либо сошел с ума, поскольку он бормотал что-то нечленораздельное с диким рассеянным видом, и его долго никто не мог понят