Впрочем, несмотря на все недоработки, Наполеон в ходе Бородинской битвы постоянно владел инициативой, «диктовал ход сражения, атакуя все, что хотел и как хотел». При этом Бородинское сражение ознаменовало собой некий кризис французской стратегии решающего генерального сражения, которого придерживался Бонапарт. Получив давно желаемое генеральное сражение, он не сумел окончательно уничтожить российскую армию и таким образом наконец-то вынудить капитулировать Российскую империю и продиктовать условия мира. Вместо этого его армии был нанесен существенный урон, который невозможно было восполнить на вражеской территории.
Вместе с тем, необходимо указать и на некоторые просчеты русского командования, в частности на ошибку в размещении войск на позиции. В результате этого подходившие с правого фланга резервы регулярно опаздывали и противник, в целом располагавший меньшими силами, постоянно имел численное превосходство в направлении главного удара.
Отдельно необходимо привести несколько примеров, которые позволяют более точно понять психологию солдат обеих сторон во время Бородинской битвы. Так, бесспорным является утверждение о храбрости русских солдат. При этом в воспоминаниях современников сражения зафиксированы случаи снисходительности русских солдат к врагу: «…так в этом сражении французы были взяты в плен, многие были ранены, у одного оторвана нога. Мучимый нестерпимою болью и голодом, он обращался к нашим солдатам и просил хлеба, у нас его не было, обоз наш был далеко, один из них вынул кусок хлеба и отдал его неприятелю. “На тебе, камрад, я с ногами пока и достану где-нибудь, а тебе негде его взять”. Я знал, что кусок был последний, и обнял благородного солдата, храбрый и добродушный получил за Бородинское дело Георгия».
Поручик 33-й легкой батареи артиллеристов Н. Любенков описывал следующий случай: «В одном из таких промежутков бомбардир одного из моих орудий, Кульков, молодой храбрый солдат, опершись на банник, призадумался, я знал прежде и угадал прекрасные чувствования простого человека. “Ты думаешь о суженой!” – “Точно так, ваше Благородие, – отвечал бомбардир, – жалко, когда больше с ней не увижусь”. – “Бей больше французов, – сказал я, – чтобы они ее у тебя не отняли”. – “Нет, ваше Благородие, лучше света не увидеть, чем отдать ее бусурманам”. Несчастный угадал; ядро снесло ему голову, и мозг и кровь брызнули в нас, и он тихо повалился на орудие со стиснутым в руках банником».
«Впечатляющие» свидетельства о результатах действия русской артиллерии оставил лейтенант Мишель Комб: «…тараясь увидеть что-нибудь в окружавшем нас облаке дыма и пыли, я почувствовал, как кто-то схватился обеими руками за мою ногу и цеплялся за нее с крайними усилиями. Я уже был готов освободить себя ударом сабли от этого крепкого объятия, как увидел молодого, замечательно красивого польского офицера, который, волочась на коленях и устремив на меня свои горящие глаза, воскликнул: “Убейте меня, убейте меня, ради Бога, ради вашей матери!” Я соскочил с лошади и нагнулся к нему. Чтобы обследовать ранение, его наполовину раздели, а затем оставили, так как он не в состоянии был выдержать переноски. Разорвавшаяся граната отрезала ему позвоночник и бок; эта ужасная рана, казалось, была нанесена острой косой. Я вздрогнул от ужаса и, вскочив на лошадь, сказал ему: “Я не могу помочь вам, мой храбрый товарищ, и мой долг зовет меня”. – “Но вы можете убить меня, – крикнул он в ответ, – единственная милость, о которой я прошу вас”. Я приказал одному из моих стрелков дать мне свой пистолет… и, передав заряженное оружие несчастному, я удалился, отвернув голову. Я все же успел заметить, с какой дикой радостью схватил он пистолет, и я не был от него еще на расстоянии крупа лошади, как он пустил себе пулю в лоб…»
Среди этих воспоминаний несколько странно смотрятся слова немецкого офицера Тириона, рассуждающего об удивительной сущности боя: «Странное и удивительное явление – современный бой: две противные армии медленно подходят к полю сражения, открыто и симметрично располагаются друг против друга, имея в 140 шагах впереди свою артиллерию, и все эти грозные приготовления исполняются со спокойствием, порядком и точностью учебных упражнений мирного времени; от одной армии до другой доносятся громкие голоса начальников; видно, как поворачивают против вас дула орудий, которые вслед за тем понесут вам смерть и разрушение; и вот, по данному сигналу, за зловещим молчанием внезапно следует невероятный грохот – начинается сражение».
Среди бесконечных ужасов битвы имели место и комичные моменты: «Часто случается, что в самое серьезное дело врывается комичный элемент, – вспоминал один из французских офицеров. – Молодые солдаты пользовались обстоятельствами, чтобы покинуть опасные ряды под предлогом доставки на перевязочный пункт раненых товарищей… Вот собралось несколько человек, чтобы нести легкораненого товарища; к их несчастью, им пришлось проходить мимо маршала Лефевра, который командовал гвардией и был около нас… “Виданное ли дело, чтобы эти проклятые солдаты вчетвером несли Мальбрука? На места!” – крикнул он им, прибавляя еще более энергичные эпитеты. Они повиновались; но что было еще смешнее, так это то, что раненый герой нашел достаточно силы, чтобы подняться и дойти до перевязочного пункта…»
Тяжелым испытанием для солдат Великой армии было то, что непосредственно после боя им пришлось ночевать на поле сражения. При этом недостаточно было воды, дров, провианта, и солдаты, как вспоминал лейтенант Ложье, были вынуждены рыться «не только в мешках, но и в карманах убитых товарищей, чтобы найти какую-нибудь пищу».
Значительно хуже пришлось тем, кому было приказано заночевать на своих позициях. Уже упоминавшийся выше прусский офицер Брандт так вспоминал об этом: «Нам приказано было расположиться на этом самом месте, посреди умирающих и мертвых. У нас не было ни воды, ни дров, зато в патронницах у русских найдена была водка, каша и иная провизия. Из ружейных прикладов и обломков нескольких фургонов удалось развести огни, достаточные для того, чтобы пожарить конину – основное наше блюдо. Для варки супа приходилось снова спускаться за водой к речке Колочи. Но вот что было ужаснее всего: около каждого огня, как только блеск его начинал прорезывать мрак, собирались раненые, умирающие, – и скоро их было больше, чем нас. Подобные призракам, они со всех сторон двигались в полумраке, тащились к нам, доползали до освещенных кострами кругов. Одни, страшно искалеченные, затратили на это крайнее усилие последний остаток своих сил: они хрипели и умирали, устремив глаза на пламя, которое они, казалось, молили о помощи; другие, сохранившие дуновение жизни, казались тенями мертвых! Им оказана была всякая возможная помощь не только доблестными нашими докторами, но и офицерами и солдатами. Все наши биваки превратились в походные госпитали».
Подводя итог, следует указать, что по масштабам и значению Бородинское сражение, несомненно, относится к величайшим битвам как наполеоновской эпохи, так и всей военной истории.
«Один час решает судьбу Отечества»: военный совет в Филях
После Бородинского сражения российская армия отступала к Москве по Можайской дороге. При приближении к городу исполняющий должность начальника Главного штаба генерал от кавалерии Л. Беннигсен получил поручение найти удобное место для нового генерального сражения. Согласно его диспозиции правый фланг российской армии располагался впереди деревни Фили, упираясь в изгиб реки Москвы, а центр находился в районе села Троицкое-Голенищево. При этом левый фланг примыкал к Воробьевым горам. Протяженность фронта достигала 4 верст, глубина боевых порядков – 1,5–2 версты.
Отходя от Бородина все ближе и ближе к Москве, русские солдаты, как и весь народ, ждали нового сражения под стенами древней столицы: «Войска расположились на Воробьевых горах в боевую позицию, – писал И. Радожицкий, – по линии фронта построены были редуты, и потому ожидали, что и тут произойдет решительная битва, ужаснее Бородинской. Златоверхая Москва расстилалась вдали по всему горизонту перед нашими глазами на необозримое пространство и, казалось, вопияла к сынам своим защитить ее неприкосновенность. Один вид этой прекрасной и древней столицы Русского Царства в состоянии был вдохнуть в воинов отчаянное мужество для ее защиты. Смотря на их мрачные лица, казалось, что каждый готов умереть, защищая родимое, в чем заключалась последняя слава и величие русского народа. Но обстоятельства готовили вовсе иное, неожиданное».
Рано утром 1 сентября российские войска стали прибывать на позиции, разбивать бивуаки и строить укрепления. Вскоре командующий 1-й Западной армией генерал от инфантерии Барклай-де-Толли, начальник штаба 1-й Западной армии генерал-майор А. Ермолов, исполняющий должность генерал-квартирмейстера полковник К. Толь и полковник императорской свиты квартирмейстерской части И. Кроссар доложили Кутузову, что выбранная позиция для сражения непригодна. По их мнению, это было связано с тем, что позиция оказалась слишком растянута по фронту, местность рассечена оврагами, а в тылу протекала река Москва. Последнее значительно затрудняло маневр из глубины позиции. Не решаясь принять единоличное решение, Кутузов вынес вопрос на обсуждение высших чинов русской армии.
На военном совете в Филях присутствовали генералы М. Барклай-де-Толли, задержавшийся в пути Л. Беннигсен, Д. Дохтуров, А. Ермолов, П. Коновницын, А. Остерман-Толстой, сильно опоздавший Н. Раевский, К. Толь, Ф. Уваров, а также дежуривший в тот день генерал П. Кайсаров.
Совещание проходило вечером 1 (13) сентября 1812 г. в избе местного крестьянина М. Фролова. Протокола обсуждения не велось, поэтому основными источниками сведений о совете служат воспоминания Раевского и Ермолова, а также письмо секретаря императрицы Елизаветы Алексеевны Николая Лонгинова к российскому послу в Лондоне С. Воронцову.
Открывший заседание Беннигсен сформулировал единственный на повестке дня вопрос: дать бой на невыгодной позиции либо сдать неприятелю древнюю столицу. Кутузов поправил его, что речь идет не о спасении Москвы, а о спасении армии, так как рассчитывать на победу можно только в случае сохранения боеспособной армии. Барклай-де-Толли предложил отступи