В ночь на 26 октября мы подошли к Уваровскому и были удивлены, увидев село все в огне. Мы захотели узнать причину этого. Нам сказали, что был отдан приказ сжигать все находившееся на нашей дороге. В этом селе был деревянный дом, напоминавший по своей величине и великолепию самые красивые дворцы Италии. Богатство его отделки и меблировка соответствовали красоте его архитектуры. Там можно было найти картины лучших художников, очень дорогие канделябры и массу хрустальных люстр, благодаря которым дом во время полного освещения получал волшебный вид. Но все эти богатства не пощадили, и мы узнали на следующий день, что наши солдаты не захотели просто поджечь дом, находя этот способ чересчур медленным, а предпочли подложить в нижний этаж бомбы с порохом, и взорвали его. Теперь мы видели горящими все села, в домах которых мы несколько дней тому назад отдыхали. Их теплый еще пепел, разносимый ветром, прикрывал трупы солдат и крестьян, повсюду валялись трупы детей с перерезанными горлами, лежали трупы девушек, убитых на том же самом месте, где их изнасиловали».
Уже в начале отступления стала сказываться нехватка продовольственных запасов. Поэтому значительно участились случаи воровства, убийств и т. д. Французский офицер Пьон де Комб отметил: «Мы принуждены были питаться отвратительным лошадиным мясом без соли и для питья греть снег: вот, что должно было нас поддерживать во время ежедневных сражений и при ужасном морозе, от 18 до 20 градусов. Проезжая около Москвы, один из моих разведчиков захватил откуда-то голову сахару и привез ее мне. Я привесил ее к шишке моего седла, и это составляло мое единственное питание в продолжение четырех или пяти дней. Водка, которую мы находили в небольшом количестве в разбитых бочках, была полна остатками соломы и пахла дымом от всего горящего вокруг; но и ее найти считалось большою удачею, а она поддерживала мои силы, несмотря на жестокие боли в желудке, которые приходилось мне испытывать вследствие постоянных примесей, находившихся в ней; вынуть же их не было у меня ни времени, ни средств. Эгоизм начинал охватывать все сердца. Каждый старательно охранял то, что смог достать себе. Конец товариществу, конец доверию! Одно уныние на всех лицах… Кавалеристы, лишившиеся лошадей, всякого рода войска шли толпами, смешавшись с пехотой всех полков. Всякая субординация, всякая дисциплина становились невозможны. Только один арьергард держался твердо и сдерживал врага».
О том, какой беспорядок царил в армии, писал в своем дневнике капитан Б. Кастеллан: «На время ужина я положил мой маленький чемодан в передней, его у меня украли. В нем были вещи, необходимые для туалета, я его никогда не оставлял, так как я знаю пристрастие собратьев по оружию к чужим вещам. Я положил в него и мои московские сувениры, предназначенные для подарков во Франции. Этот чемоданчик, уже пустой, нашли в соседнем лесу. В течение двух суток я не видал никого из моих людей. Я остался без шубы и не могу заснуть – четыре градуса морозу; а к нему становишься чувствительнее, если плохо выспишься, и к тому же остаешься почти все время на воздухе».
Ко всему надо еще учесть ухудшение погоды. Как не раз упоминалось, французская кавалерия была вынуждена практически полностью спешиться, артиллерийские и прочие обозы были брошены или взорваны. Иногда даже повозки с ранеными солдатами бросали посреди дороги. Чтобы как-то решить эту проблему, Наполеон приказал переложить их в кареты офицеров и телеги маркитантов. Последние были этим чрезвычайно недовольны, так как их фуры «были перегружены добром, награбленным в Москве». Как писал граф Сегюр, «маркитанты стали отставать, пропустили свою колонну мимо себя, а затем, воспользовавшись недолговременным одиночеством, побросали в овраги всех несчастных, которых доверили их заботам. Лишь один из этих раненых остался в живых, и его подобрали на ехавшую следом повозку: это был генерал… Вся колонна содрогнулась от ужаса, который охватил также и императора, ибо в то время страдания не были еще настолько сильными и настолько повсеместными, чтобы заглушить жалость и сосредоточить лишь на самом себе все сочувствие».
По сути, награбленное стало препятствием для быстрого движения армии Наполеона. К этому добавлялась необходимость заботы о раненых и больных, которых становилось все больше. «Перед госпиталями лежали целые груды трупов, – писал капитан Вагевир, – между которыми – страшное зрелище! – виднелись кисти рук, ступни, и целые руки и ноги, выкинутые за окно из госпиталя».
В таких условиях актуализировался вопрос и о том, что делать с русскими пленными. Говоря о 3 тысячах пленников, Лабом указывал: «Во время всего пути их огораживали, как скотину, и ни под каким видом они не смели выступить из узкого пространства, отведенного им. Без огня, умирая от холода, они ложились прямо на снег; чтобы утолить ужасный голод, они с жадностью накидывались на конину, которую им раздавали, и, не имея ни времени, ни возможности варить ее, съедали сырую. Меня уверяют, но я не хочу даже этому верить, что когда раздача конины прекратилась, то многие из этих пленников ели мясо своих товарищей, которые не выдержали всех этих лишений».
Вскоре нашлось частичное решение проблемы с пленными: было приказано избавляться от тех, кто не мог самостоятельно передвигаться. Граф Сегюр описал и другой способ: «Мы были изумлены, встретив на своем пути, видимо, только что убитых русских. Удивительно было то, что у каждого из них была совершенно одинаково разбита голова и окровавленный мозг разбрызган тут же. Нам было известно, что перед нами шло около двух тысяч русских пленных и что вели их испанцы, португальцы и поляки. Каждый из нас, смотря по характеру, выражал кто свое негодование, кто одобрение; иные – оставались равнодушными. В кругу императора никто не обнаруживал своих впечатлений. Но Коленкур вышел из себя и воскликнул: «Это какая-то бесчеловечная жестокость! Так вот она – пресловутая цивилизация, которую мы несли в Россию! Какое впечатление произведет на неприятеля это варварство! Разве мы не оставляем у русских своих раненых и множество пленников? У нашего неприятеля – все возможности самого жестокого отмщения!» Наполеон отвечал лишь мрачным безмолвием; но на следующий день эти убийства прекратились. Наши ограничились тем, что обрекали этих несчастных умирать с голоду за оградами, куда их загоняли, словно скот. Без сомнения, это было тоже жестоко, но что нам было делать? Произвести обмен пленных? Неприятель не соглашался на это. Выпустить их на свободу? Они пошли бы, всюду рассказывая о нашем бедственном положении, и, присоединившись к своим, они яростно бросились бы в погоню за нами. Пощадить их жизни в этой беспощадной войне было бы равносильно тому, что и принести в жертву самих себя. Мы были жестокими по необходимости. Все зло было в том, что мы не предвидели всех ужасных стечений обстоятельств! Впрочем, с нашими пленными солдатами, которых неприятель гнал внутрь страны, русские обходились нисколько не человечнее, а они-то уже не могли сослаться на крайнюю необходимость».
В процессе отступления французской армии пришлось столкнуться с еще одним испытанием – переходом через поле Бородинского сражения: «За Колочей все угрюмо продвигались вперед, как вдруг многие из нас, подняв глаза, вскрикнули от удивления! Все сразу стали осматриваться: перед ними была утоптанная, разоренная почва; все деревья были срублены на несколько футов от земли; далее – холмы со сбитыми верхушками; самый высокий казался самым изуродованным, словно это был какой-то погасший и разбросанный вулкан. Земля вся вокруг была покрыта обломками касок, кирас, сломанными барабанами, частями ружей, обрывками мундиров и знамен, обагренных кровью».
Также Сегюр вспоминал: «На этой покинутой местности валялось тридцать тысяч наполовину обглоданных трупов. Над всеми возвышалось несколько скелетов, застрявших на одном из обвалившихся холмов. Казалось, что смерть раскинула здесь свое царство: это был ужасный редут, победа и могила Коленкура. Послышался долгий и печальный ропот: “Это – поле великой битвы!..” Император быстро проехал мимо. Никто не остановился: холод, голод и неприятель гнали нас; только при проходе повертывались головы, чтобы бросить последний печальный взгляд на эту огромную могилу стольких товарищей по оружию, которые были бесплодно принесены в жертву и которых приходилось покинуть».
Об угнетающем влиянии на армию Наполеона вида Бородинского поля писал и Ложье: «Солдаты, еще продрогшие и чувствовавшие себя плохо, вследствие неожиданных по времени года холодов, шли не останавливаясь; но как пройти мимо этих мест, полных воспоминаний, не нарушив молчаний и не бросив сочувственного взгляда на могилы стольких друзей!».
Наполеон приказал 8-му корпусу остаться на поле боя, чтобы подобрать раненых и похоронить мертвых. Тем не менее, справиться с этой задачей не удалось и, по сути, солдаты были вынуждены отступать по трупам людей и лошадей. Генерал Сегюр отмечал, что был найден один живой человек: «В битве ему раздробило обе ноги; он упал среди убитых; его забыли. Сначала он укрывался в трупе лошади, внутренности которой были вырваны гранатой; затем в течение пятидесяти дней мутная вода оврага, куда он скатился, и гнилое мясо убитых товарищей служили ему лекарством для его ран и поддержкой для жизни».
Когда армия подошла к Колочскому монастырю, то оказалось, что в нем после Бородинского сражения был организован госпиталь: «На Бородинском поле была смерть, но и покой; там, по крайней мере, борьба была окончена; в Колочском монастыре она еще продолжалась: тут смерть, казалась, все еще преследует тех из своих жертв, которым удалось избегнуть ее на войне; смерть проникла в них сразу во все пять чувств. Чтобы отогнать ее, не было ничего, кроме советов, остававшихся невыполнимыми в этих пустынных местах, да и советы эти давались издалека, проходили столько рук, что были бесплодны. Тем не менее, несмотря на голод, холод и полное отсутствие одежды, усердие нескольких хирургов и последний луч надежды поддерживали еще большую часть раненых в этой нездоровой жизни. Но когда они увидели, что армия возвращается, что они будут покинуты, что для них нет больше никакой надежды, самые слабые из них выползли на порог; они разместились по дороге и протягивали к нам с мольбой руки!»