тический молодежный фронт». В числе ее организаторов были Краснов-Левитин и его сокурсники по учебе в Педагогическом институте имени Герцена, Борис Григорьев и Владимир Вишневский: «…сначала мы разговаривали в основном о литературе, но вскоре наши беседы уперлись в политику… Одно, кажется, было бесспорным, что советский режим безнадежно плох». В старой России считалось, что почти каждый студент в двадцать лет придерживался революционных убеждений, но к тридцати большинство их превращалось в мирных обывателей, однако в поколении Краснова-Левитина только немногие дожили до «обывательских» тридцати. Все началось с разговоров о политике, но скоро этого оказалось недостаточно, и друзья решили создать подпольный кружок для активных действий. У каждого на примете было несколько единомышленников, в общей сложности могло набраться человек двадцать, «мы бы, конечно, их собрали и были бы немедленно арестованы», писал Краснов-Левитин. К счастью, они решили посоветоваться с преподавательницей института, в прошлом принадлежавшей к зиновьевской оппозиции, но «разоружившейся» и открыто признавшей свои ошибки. Они пришли к ней домой, изложили свой план и услышали в ответ: «Ну, есть ли у вас что-нибудь в голове, что вы приходите ко мне с таким делом… Любой бы на моем месте позвонил в НКВД, хотя бы потому, что принял вас за провокаторов». Однако она не прогнала «заговорщиков», усадила пить чай, и в забитой книгами комнате, под светом голой лампочки, начался разговор о литературе, во время которого она невзначай рассказала о правилах конспирации и посоветовала познакомиться с одним толковым студентом из института Покровского («он много может дать ценных указаний по литературе») и со студентом химического факультета ЛГУ Николаем[104]. На прощанье преподавательница велела им забыть этот разговор и больше никогда не приходить к ней. Очевидно, она сохранила связь с партийной оппозицией и в 1937 году была арестована как троцкистка, но не выдала «сумасшедших мальчишек», приходивших к ней осенью 1935-го. По ее совету они познакомились со студентами института Покровского, будущими сельскими учителями. «Туда поступали деревенские ребята, испытавшие все прелести коллективизации… Среди них было около десятка парней, которые считали себя социал-демократами, но по мировоззрению скорее подходили к эсерам. Их в основном интересовала деревня… До чего же хорошие были люди: устойчивые, аккуратные, трудолюбивые», — вспоминал Краснов-Левитин. Кроме них в подпольную организацию вошли студенты университета из рабочей молодежи, считавшие себя большевиками-ленинцами.
В январе 1936 года члены «Социалистического молодежного фронта» составили программу, в которой перечислили цели, за которые решили бороться: за установление демократии в стране и в партии, за свободу профсоюзного движения, за право крестьян свободно выбирать способ хозяйствования без принудительной коллективизации, за свободу слова, печати, за свободу совести. «Главной целью молодежи является борьба с господствующим слоем бюрократии… Методом борьбы молодежного фронта является индивидуальная устная и (при возможности) письменная агитация среди молодежи». Примечательно, что многие пункты программы подпольной организации совпадали с положениями Конституции, которая подготавливалась в то время, — это значило, что потребность в демократических правах и свободах объединяла все общество, от партийно-государственной элиты до радикально настроенной молодежи. В 1936 году на миг пересеклись два противоположных варианта развития государственной системы: усиление деспотии правящей верхушки или поворот к демократии. В воздухе 1936 года было что-то будоражащее, пьянящее; шла Гражданская война в Испании, и почти все участники «Социалистического молодежного фронта» мечтали отправиться туда добровольцами, чтобы бороться с фашизмом. Организация начала действовать, и дело продвигалось успешно: Краснов-Левитин вспоминал, как в 1936 году он преподавал русский язык в школе для малограмотных рабочих и «по ходу дела популяризировал нашу программу… И абсолютное большинство моих учеников уходили от меня, вполне усвоив программу, и были вполне подготовлены, чтобы поддержать нашу организацию». Но целью «Социалистического молодежного фронта» было не расширение состава, а агитация среди молодежи, подготовка почвы для будущего. В 1937 году, во время массовых репрессий, члены ленинградского «Социалистического молодежного фронта» решили прекратить его деятельность, но НКВД ни тогда, ни позже не было известно об этой подпольной организации, среди ее участников не оказалось ни трусов, ни предателей. Все они воевали на фронтах Великой Отечественной войны; те, кто вернулся с фронта, работали, учительствовали, и их достойно прожитая жизнь требовала не меньшей воли и мужества, чем юношеская агитация.
Конец 1936 года был отмечен торжественным утверждением Конституции и последними отголосками празднества «нового ренессанса». Лидия Жукова вспоминала о встрече нового, 1937 года: «Сначала Мариинка, где директорствовал еще наш приятель, Рувим Шапиро… помню аванложу, апельсины, и оживление, и ожидание праздника, вкусной еды, веселья». Потом компания отправилась к директору ленинградского отделения Госбанка Давиду Межову, а затем «кавалькадой, на межовских машинах, поехали к писателям, туда, к Неве… Мы были еще очень молоды, и нам хотелось всей этой „мелкобуржуазности“ — проехаться на машине, хлебнуть пьяноватого угара, кричать за столиками „С Новым годом“… У писателей было бестолково: шутовские колпаки, ленты цветастого серпантина, связавшие столики, людей невсамделишной, наигранной карнавальностью, атмосферой веселья, в котором было больше наигрыша, чем подлинной радости». Все ускоряющееся кружение, карнавальное смешение лиц и личин, тревога под маской беззаботности — таким было завершение «нового ренессанса». Ирина Кичанова вспоминала о московском веселье 1937 года, когда они с мужем, композитором Никитой Богословским, и их друзья, «герои Арктики, подчеркнуто скромные чекисты, увешанные орденами, актеры, писатели», — «вся эта разудалая компания по вечерам неслась из „Националя“ в Клуб мастеров искусств»; и в Ленинграде «Никита продолжал носиться по городу с еще бо́льшим остервенением, чем в Москве, но только по ленинградскому кругу: из Дома кино в Дом актера, с банкета на банкет». О лихорадочном «кружении» писала и Лидия Жукова: тогда у ее мужа появился новый приятель, «задира, обожатель дам… он пришелся очень по вкусу моему суровому, ученому Мите. Вместе, заступаясь за „вдов и сирот“, они били кому-то морду, куда-то неслись, таясь от жен, болтали „про баб“, словом, прожигали жизнь в меру того, что доступно было жуирам тех лет». В воспаленном воздухе конца 1936-го — начала 1937 года было растворено страстное желание жить, заслониться от гибели неведением, работой, суетой, любовными увлечениями и романами, ведь в большинстве своем люди советской элиты были молоды. Там, где скоро будут решаться их судьбы, тоже царило жутковатое веселье. Оставшийся в 1938 году на Западе видный деятель НКВД Александр Орлов вспоминал: «20 декабря 1936 года, в годовщину основания ВЧК-ОГПУ-НКВД, Сталин устроил для руководителей этого ведомства небольшой банкет», на котором один из них развлек товарищей, изображая Зиновьева перед расстрелом: «…поддерживаемый под руки двумя коллегами… Паукер простер руки к потолку и закричал: „Услышь меня, Израиль, наш Бог есть Бог единый!“» Пройдет немного времени, и многие присутствовавшие на этом банкете, в том числе шутник Паукер, будут расстреляны.
«Тридцатые — коллективизация, украинский голод, процессы, 1937-й — и притом вовсе не подавленность, — вспоминала о настроении молодой интеллигенции Л. Я. Гинзбург, — но возбужденность, патетика, желание участвовать и прославлять… Это было возможно и в силу исторических условий, и в силу общечеловеческих закономерностей поведения социального человека. К основным закономерностям принадлежат приспособляемость к обстоятельствам; оправдание необходимости (зла в том числе) при невозможности сопротивления; равнодушие человека к тому, что его не касается». Эти закономерности позволяли находить объяснение для любого абсурда, например для приказа учителям сдирать обложки с ученических тетрадей, рвать их и сжигать. В начале 1937 года, к столетней годовщине гибели Пушкина, были выпущены школьные тетради с обложками, украшенными иллюстрацией Васнецова к «Песни о вещем Олеге», но «кто-то рассмотрел, что узоры на мече Олега образуют слова: „Долой ВКП(б)“. Буква „б“, правда, не на мече, а где-то на каблуке княжеского сапога», вспоминал Краснов-Левитин. Оправдание насилия позволяло равнодушно относиться к «изъятию» из города дворян и других чуж— дых элементов; в марте 1937 года из Ленинграда было изъято 3627 человек, среди них рабочие и служащие, которые, скрыв свое происхождение, втерлись в ряды ВЛКСМ и даже ВКП(б)! В Ленинграде не было покоя даже в относительно спокойные времена, в глазах советских вождей он всегда был гнездом крамолы, и массовые репрессии здесь начались раньше, чем в других городах, — в 1936 году наряду с планомерными высылками горожан здесь производилась «окончательная ликвидация троцкистско-зиновьевского подполья». По свидетельству Краснова-Левитина, в 1936 и 1937 годах «несметные толпы наполняли оставшиеся храмы… В великом посту сотни тысяч человек приступали к исповеди и причастию. Подавалось огромное число записок о здравии „скорбящих“ (термин „заключенный“ был запрещен)». Весной 1937 года в очередную волну арестов людей, обвиненных в принадлежности к троцкизму, попал заведующий сектором истории культур и искусств Востока в Эрмитаже Дмитрий Петрович Жуков.
«Большой террор» 1937–1938 годов — одна из загадочных страниц советской истории. Чем он был вызван, какие цели преследовал, против кого был направлен? Его нельзя объяснить экономическими причинами, ведь, судя по данным статистики, промышленность тогда находилась в периоде роста, собранный в 1937 году урожай зерна намного превысил урожаи предыдущих лет; уровень жизни городского населения, по сравнению с началом 30-х годов, заметно повысился. «Большой террор» невозможно объяснить стремлением Сталина укрепить свою власть