Ред.). Вообще роман относит ко времени Иосифа несколько церковных установлений. Все эти подробности, хотя выступали в романе, должны были, при популярности последнего и при тогдашней легковерности, иметь значение в тот век.
Из сказанного видно, насколько легенда о Граале или – правильнее – об Иосифе Аримафейском проникнута у Мапа антиримскими тенденциями.
Сразу может показаться, что для Мапа было весьма удобно примкнуть к Гластонберийской легенде. Положив ее в основу своего повествования, он имел бы за собой не какую-то никому неведомую книгу Грааля, а предание, которое было признано подлинным даже в королевской грамоте, и не подрывал бы авторитета Гластонберийской легенды[217].
Но, вникнув поглубже, нельзя не заметить, что для Мапа было не совсем невыгодно заменить эту легенду той, которая выставлена им самим. При развитии последней цель Мапа достигалась гораздо лучше. С точки зрения Мапа, для него невозможно было ограничиться временем и личностью Иосифа Аримафейского и было необходимо продолжить истории и показать, что и на последующие поколения перешло, благодаря непрерывному существованию основанной в Британии церкви, освящение, дарованное насадителю ее. Мап хотел представить, что церковь, основанная Иосифом и его спутниками, охватила все Британские острова. Наконец, романист желал привязать эту фабулу к Артуру (для чего, увидим далее). Приступая к письменному изложению своего замысла, Мап нашел готовую легенду об Иосифе в Гластонбери, но с ней не соединялись претензии, какие хотел связать с нею Мап. По этой легенде, Иосиф Аримафейский окончил свои дни на острове, данном миссионерам царем-язычником, не основавши более никаких церквей в Британии. Гластонберийская легенда не говорила ничего о потомстве Иосифа. Понятно, что Мапу было выгодно обойти представлявшуюся во всем этом трудность, не переменяя слишком фабулы об Иосифе, сложившейся в Гластонбери. Мап отступил от последней не без особенного умысла и не из небрежения к интересам Гластонбери, как думает П. Парис. Мап нашелся весьма ловко. На место одного Иосифа он выставил двух, отца (Иосиф Аримафейский, в романе – Joseph) и сына (Josephe, Josephes)[218], и выдвинул ряд других лиц. В то время как сыну Господь вверил управление душами, отцу его Он оставил заботу о телесных нуждах. На место Иосифа Аримафейского было поставлено лицо, могшее вполне заменить его в иерархическом отношении по родству с ним, и Иосиф Аримафейский незаметно стушевывался, не стесняя более Мапа своей личностью, что давало романисту простор, больший того, чем какой он мог иметь, руководясь Гластонберийской легендой.
Повторяем: будь легенда, изложенная Мапом, выдвинута даже в общих очертаниях каким-нибудь патриотом-бриттом в пору борьбы национальной галльской церкви с римской, или будь проводима какой-нибудь корпорацией до времени Генриха II, она оставила бы, при чрезвычайной смелости и оригинальности своего направления, хоть сколько-нибудь явственные следы своего существования.
Если приходится усвоить, таким образом, составление легенды, развитой в романе Мапа, какому-нибудь отдельному лицу, жившему в Англии при Генрихе II, когда там проявилось значительное негодование против Рима[219], то никому нельзя приписать это составление с такой вероятностью, как Мапу, считавшемуся переводчиком латинской книги Грааля, или, как называли ее, «halte estoire du Saint-Graal», – другу Генриха II и, следовательно, державшему его сторону в борьбе его с Римом[220] и притом человеку весьма способному к написанию подобного произведения как по своему поэтическому таланту, так и по образованию, дополненному, вероятно, во время обширных путешествий Мапа[221], а также – по любви к легендам и занятиям светской поэзией[222].
Свидетельство рукописей подтверждается, таким образом, посторонними фактами.
Кроме тенденции романа, Мапу должны были принадлежать, как видно из предыдущего, и схема, и построение рассказа. Другое дело – подробности, отдельные эпизоды и части, из которых сложен роман. В настоящее время уже не сомневаются в сшивке его из отдельных фабул. И в самом деле, не все в романе Мапа – плод личного творчества, и если многое явилось впервые под пером Мапа, то не меньше получено им готовых подробностей[223].
К последним должно причислить главную из отдельных историй, – историю Иосифа Аримафейского, отдельность которой от прочего содержания романа несомненна.
По мнению Хучера, тем же источником, что и Мап, пользовался в изложении истории Грааля и де Борон.
По мнению Полена Париса, Гластонберийская легенда получила начало во Франции, латинское сказание о Граале было переделкой легенды Муан-Мутье, и подтверждение этого Парис готов видеть в поэме того же де Борона, изложившего легенду о Граале одновременно с Мапом, по взгляду Париса, независимо от него.
Антиохийский потир – серебряный литургический сосуд, якобы обнаруженный в 1910 г. в Антиохии, 500–550 гг. В первой половине XX в. выдавался за чашу Грааля, но сейчас его считают скорее лампадой. Хранится в Нью-Йорке в музее Метрополитен
Во всяком случае, замечается совпадение во многом между повествованиями Мапа и де Борона, и, таким образом, вопрос об источнике сказания Мапа о Граале приводится в связь с вопросом об источнике, из которого черпал де Борон.
Поэма де Борона может действительно навести на интересные соображения об источнике произведения Мапа и вообще сказания о Граале, но только этот источник представляется нам не таким, каким воображает его П. Парис.
Французский ученый обращает внимание на то, что в XIII столетии, «в эпоху наибольшей славы романов Круглого Стола, в Вогезах не забыли, что тело Иосифа пребывало довольно долго в Муан-Мутье, что оно было принесено туда с Востока и было похищено оттуда чужестранными монахами».
Следы только такого предания и встречаются там, и хроника, сказавшая о пребывании некогда в Муан-Мутье мощей Иосифа Аримафейского, не коснулась ни словом легенды этого святого и не упомянула о принесении на Запад с мощами Иосифа или прежде того пресловутой чаши или другой подобной реликвии.
Предание о мощах Иосифа и легенда о Граале – не одно и то же. А между тем П. Парис старается установить на основании первого, что в Муан-Мутье была известна и последняя.
По мнению французского ученого, Робер де Борон в поэме об Иосифе Аримафейском «следовал преданию, сохранившемуся в Вогезах»[224]. Он «переложил в стихи эту легенду в то самое время, как начал распространяться слух о книге св. Грааля, написанной по-латыни и только что переданной во французской прозе “великими клириками”. И его поэма, если поверим в том автору, имела первенство пред прозаическим романом».
П. Парис как бы полагает, что легенда о Граале начала развиваться с прибытием мощей Иосифа Аримафейского на Запад: «Клерикальное воображение, которому уже был подан намек цитированными мною текстами (разумеются Евангелие Никодима и «Vindicta Salvatoris»), не могло оставаться бездеятельным. Не следует забывать, что то было в век Гильдуина, знаменитого аббата Сен-Дени, – в то время, когда толковали о прибытии во Францию и Ареопагита, и дитяти, явившегося на горе с тремя рыбами и пятью хлебами, и воскрешенного Лазаря и Магдалины, неразлучной с сосудом благовоний. Если Иосиф закрыл, по свидетельству Евангелий язвы Спасителя, то не могли сомневаться в собрании и сохранении крови, которой было обагрено тело Христово; и не была ли это драгоценнейшая из реликвий?
Все это – предположения без фактической основы: ничто не уполномачивает думать, что начало легенды о Граале – непременно в Муан-Мутье[225]. Фортунату, как скоро нигде еще не было реликвии Грааля и его искания и как скоро на Востоке не обращалась еще в то время легенда о Граале, не было особенной надобности выдумывать какую-нибудь легенду; достаточно было того, что говорилось об Иосифе в Евангелиях и неканонической письменности первых веков: мощи Иосифа почерпали достаточно важности и из евангельского рассказа. Если, несмотря на всеобщую известность последнего, Фортунат нашел нужным, вручая мощи, сообщить и легенду об Иосифе, то он мог ограничиться повторением рассказа, найденного в канонических Евангелиях и в Евангелии Никодима[226]. В Никодимовом Евангелии и в «Vindicta Salvatoris» жизнь Иосифа доведена до разрушения Иeрусалима, и не было особенного повода к продолжению и дальнейшему развитию легенды, кроме разве неизвестности из этих памятников судьбы Иосифа после разрушения Иeрусалима. Но и эта неизвестность разрешалась некоторым образом нахождением мощей Иосифа в Палестине. Это последнее обстоятельство могло препятствовать расширению легенды Иосифа в Муан-Мутье в смысле прибавки к ней сказания о миссионерских подвигах Аримафейского праведника на Западе. Точно так же, если полагали, что сам Иосиф окончил жизнь на Востоке, то что могло заставить думать и толковать, что, несмотря на то он отправил на Запад драгоценную реликвию?[227] Легенда о посылке ее туда могла составиться только с появлением на Западе реликвии крови Христовой и с исчезновением мощей Иосифа Аримафейского.
Но если бы даже в Муан-Мутье развилась подробная легенда об Иосифе Аримафейском, в которой говорилось бы о собрании им крови, то с похищением мощей она возбуждала бы там менее интереса, терялась бы постепенно из памяти и едва ли бы додержалась до XII столетия[228]