— Все говорили обо мне, а я ничего об этом не знала; если бы знала, то спряталась бы от стыда под стол.
В первые годы Компьена она почти не ездила в Париж; большую часть времени проводила с тренерами и жокеями в Круа-Сент-Уене, куда не показывалась нарядная Эмильенн, боясь запачкать каблуки. Здесь Этьен принадлежал ей одной. Она любила лошадей, потому что он их любил. Она всегда живо интересовалась тем, — мы еще это увидим, — к чему испытывал страсть ее мужчина, тот, который какое-то время был ее спутником. Можно предположить, что во времена Бальсана она нарочно подчеркивала мальчишество своего облика, свои повадки мальчика (не девочки) — подростка.
Она говорила:
«Я ни на кого не была похожа. Ничто не шло мне так, как мой скромный костюм пансионерки, который у всех вызывал смех. Платья не шли мне, и я плевала на это».
Ее необычная красота притягивала взоры и вызывала комплименты. «Находили, что у меня благородный вид, мне говорили, что я похожа на калмычку».
«Калмычка, калмык? Я посмотрела в словаре. Калмык: русское племя. Русское племя? Я подумала: тебя не считают красивой».
Она рассказывала:
«Когда мне показывали очень красивую женщину, я говорила: «Не нахожу ее красивой. Почему вы считаете, что она красива? Что в ней такого?»
С кем она об этом говорила? С конюхом, с жокеем? О ком? О ком-нибудь из приглашенных в замок?
«Я была очень беспощадна по отношению ко всем этим дамам, особенно светским, которых находила грязными. Но кокотки с их огромными шляпами, с их чрезмерным макияжем мне казались восхитительными. Они были так аппетитны! Похожи на героинь моих романов. Кокотки и среда, в которой они жили, — это и были мои романы. Порядочные люди не вызывали у меня никаких ассоциаций. Нет, вызывали: с моими тетками». (До чего же они оказались живучими, эти тетки!)
Она говорила:
«Когда я приехала в Париж, то должна была всему учиться. Я никогда еще не ездила на машинах с резиновыми шинами. Мне приходилось уже ездить в автомобилях, но только с жесткими шинами. Это было уродливо. Бедный шофер, который управлял, сидя очень высоко спереди! Я боялась, что он упадет. Поднималась пыль, приходилось надевать эти безобразные штуковины[77]. Мне это не нравилось. Тем не менее это расширило мой кругозор. Я думала: если жизнь будет идти таким образом, непременно изобретут что-нибудь лучшее и ты этим воспользуешься».
Она всему должна была учиться. Например, есть устриц, внушавших ей отвращение. Девочкой она провела каникулы со своей сестрой Антуанетт возле Аркашона. Сколько ей было лет? Чтобы подлечить бронхи, их послали подышать свежим воздухом в сосновый бор. Коко говорила:
«Мы остановились не в отеле, а у очень простых людей. Хозяин очищал устриц в садке. Я сопровождала его каждое утро на баркасе. Он открывал устрицу, очищал ее и протягивал мне. Фу! Я выплевывала ее».
Она не могла выплюнуть те, что ей подавали в Париже. Когда она приезжала туда с Этьеном Бальсаном, они останавливались в «Рице»[78]. Чтобы привыкнуть к устрицам, она велела подавать их к себе в номер. Она говорила:
«Я приглашала горничную разделить их со мной. Она не хотела. Я говорила ей: «Послушай меня, сделай над собой усилие. Ты молода, красива. В один прекрасный день, может быть, тебя заставят есть устриц, ты найдешь…»
Я так и вижу ее с открытым ртом на неоконченной фразе. По всей вероятности, она сказала горничной: «Потому что ты красива, тебя поведут к «Максиму» или еще куда-нибудь есть устриц. Как меня! Ты найдешь богатого любовника! Как я! Приготовься же к трудностям и к устрицам в том числе. Как это делаю я. Надо знать, чего хочешь, малышка».
Именно это она и хотела сказать. Слова вот-вот сорвались бы с ее губ. Но в ее внутренней крепости, когда запретная истина готова была вырваться наружу, в последний момент срабатывала система тревоги, и она ловила ее, эту правду, и вновь водворяла в темницу. Она продолжала:
«…Ты найдешь хорошего мужа, который, чтобы доставить тебе удовольствие, принесет устрицы — они такие дорогие».
Она говорила:
«Мне повезло, что, попав в Париж, я оказалась в самом элегантном обществе. Впрочем, я этого не понимала. Вначале, говоря по правде, находила их всех противными. Во всяком случае, не видела в них ничего экстраординарного. Я не знала мужчин, не считая отца, фермеров из наших краев, кюре, нотариуса и мэра. Таким образом, когда приехала в Париж, я была очень восприимчива, но и испугана. Думала, что все мужчины в Париже похожи на тех, кого я знала. Не ведала, что все женщины страстно желали заполучить этих молодых людей в мужья своим дочерям или самим стать их любовницами».
Она говорила:
«Я чувствовала себя потерянной. Но что я могла сделать?»
Прежде всего, как она должна была вести себя с Этьеном Бальсаном и его друзьями, англоманами, элегантными, богатыми игроками в поло, обаятельными и циничными? Они разговаривали о людях, о которых Коко не имела понятия, жонглируя таинственными формулами с таким видом, как будто считали, что все должны их понимать, смеясь над еще более загадочными шутками. И Коко тоже смеялась. Она была забавной.
— Я видела, что не похожа на других, — говорила она.
В этом было ее обаяние. Пикантная, лишенная всякого жеманства, она прекрасно сидела на лошади, всегда, когда нужно, была под рукой. И все же для того, чтобы Мадемуазель Шанель 50, 60 лет спустя, говоря о Бальсане, прошептала: «Красота и молодость не привлекали его…», ей надо было в ту далекую пору проглотить не одну пилюлю.
Она говорила:
«Больше всего мне не хотелось прослыть маленькой провинциалкой. Я врала, для того чтобы меня воспринимали всерьез. Я отождествляла себя с героинями романов. Пьер Декурсель написал их множество, и они сослужили мне хорошую службу. Чтобы не обнаружить себя настоящую, я превращалась в одну из его героинь».
У нее не было, как у Жижи Колетт[79], тетушек из высокого полусвета, которые занялись бы ее образованием. Она все должна была постичь сама. Эмильенн д'Алансон помогала ей, как умела.
— Я встретила в ту пору только одного серьезного человека — Эмильенн д'Алансон, — сказала мне Коко.
В прекрасной статье, написанной Кокто к пятидесятилетию «Максима», он набросал портрет Эмильенн д'Алансон:
«…Славная девушка. Блондинка с вздернутым носиком, с ямочками на щеках и смеющимися глазами, она вела себя не так, как ее товарки (кокотки). После великих трагических актрис от «Максима» появляется актриса комедийная, Жанн Гранье[80] галантности, подруга жокеев и жиголо. Она останавливается у столиков, пожимает руки, расспрашивает, отвечает. Но Эмильенн, которую вы видите, не принадлежит нашей эпохе, ваши лица ее смущают, сбивают с толку. Она удивляется и спрашивает себя, не ошиблась ли она рестораном. Она поднимает свои правдивые глаза. Узнает кожаные эмблемы на стенах, гербы, арабески из красного дерева[81]. Она «не понимает».
Она прекрасно понимала князя де Саган, который говорил ей:
— Есть некоторые физические удовольствия, какие я никогда не позволю себе с дамами.
— Ах, князь, вы готовите себе очень грустную старость, — отвечала она.
«Старуха, — твердила Коко, — Этьен Бальсан любил только старых. Он ничего не понимал во мне. И тем не менее, когда я ушла…»
Во время своих парижских дебютов и в маленьком бальсановском мирке Компьена, когда она рядилась в героиню Декурселя, Коко использовала, кроме лжи, еще одно оружие против снобов, против тех, кто пугал ее: оружие всех застенчивых — агрессивность.
Она говорила:
«Мне рассказали о признанной в ту пору красавице Полин де Сен-Совер. Она хотела со мной познакомиться. Я пригласила ее на чашку чая. Потом меня спросили, что я думаю о ней:
— Отвратительная!
— Как это, отвратительная?
Все смеялись. Я сказала:
— Она выглядит злой, жестокой и грязной. У нее в волосах рисовая пудра. И такой грубый, резкий профиль.
Ей было тридцать лет. Это тип женщины, который до сих пор я нахожу отвратительным. Ах! Они многому меня научили, эти люди!»
Можно запомнить это «Ах! Они многому меня научили, эти люди!» Это было объявление войны! А эти люди хохочут:
— Слышал, что Коко говорит о Полин?
— Что же?
— Что она безобразная!
— Не может быть!
— Что она грязнуха!
— Нет!
У них перехватывает дыхание:
— Ты представляешь наглость этой девчонки?
Подразумевается: ее вытащили из дыры, а она ничему не удивляется, всех находит грязными и безобразными. В глубине души Коко была поражена, спрашивала себя:
«Послушай, почему они смеются над гадостями, которые я выпаливаю просто так, чтобы ободрить себя?»
Она говорила:
«Я была испуганной маленькой девочкой. Маленькой провинциалкой, которая ничего не знала, решительно ничего не смыслила».
Она усвоила, что агрессивность вознаграждается. Слушала во все уши и смотрела во все глаза. Она еще не произносила монологов. Она обнаружила, что так называемый «Весь-Париж» делает много шума из ничего, что уверенность этих парижан поверхностна и хрупка, что их очень легко поразить и обезоружить.
— Добиться успеха в Париже нетрудно, — говорил мне Кокто во время Освобождения, — трудно удержать его. Что же касается меня, то вот уже двадцать лет, как я их донимаю.
Их? Кокто имел в виду тех же людей, что и Коко, когда она вздыхала: «Ах! Благодаря им я многое поняла».
О Коко Жан Кокто говорил:
— Она грозный и беспощадный судья. Она смотрит на тебя, наклоняет голову. Улыбается. И приговаривает тебя к смерти.
В 20 лет в Компьене или в Париже Коко не имела достаточно времени, чтобы оценить тех, от кого зависела. И прежде всего