— Какой ужас! Уродливые, тяжелые. Возьмите мои старые туфли и сделайте такие же.
— Хорошо, Мадемуазель.
— Сюда прикрепите это, потом…
— Хорошо, Мадемуазель.
«Да, Мадемуазель, хорошо, Мадемуазель», ничего другого я не слышал весь этот длинный рабочий вечер. Закройщики, старшие мастерицы: «Да, Мадемуазель, хорошо, Мадемуазель». Один из закройщиков, с которым она очень резко обошлась, слегка восстал. Экзекуция последовала немедленно:
— Вы приготовились к примерке в ателье, а не для меня. Смотрите: это идет отсюда. Здесь у вас мешок. Если бы вы сделали так…
Ее худые руки потянули материю вверх. Она затрещала, разорвалась. Ее руки соединили концы один с другим, прошлись по верху, как по платку, который надо сложить, разгладили.
Она пригоняла костюм на манекенщице, которая не шевелилась. Глаза устремлены в пространство. Девушка напоминала лошадь, которую подковывают. Иногда улыбка скользила по лицу, как лучик света по воде в пасмурную погоду.
На полу рулоны ткани. Ожерелья висели на спинке стула — как лапша, которую сушила моя тетя Мари в воскресенье утром перед конфирмационным обедом. Ленты, шнуры, тесьма, перья, пуговицы, булавки, все это под рукой у Коко. Ей все показывают, вплоть до чулок:
— Ваша горничная сказала, что эти чулки после стирки делаются красными, Мадемуазель. Не будем их больше покупать.
Коко на редкость спокойна, говорит ровным голосом, без раздражения — видимого.
— Когда нервничаю, я не спускаюсь, — говорила она. — Помешала бы им работать.
Она хорошо ладит с одним закройщиком, улыбающимся, сговорчивым, умеющим ее развеселить.
Когда его первая модель появилась на подиуме, он бросился к ногам Коко:
— Я вижу! Слишком длинно!
— Так вы боитесь меня? — спросила она смеясь.
Она сделала знак манекенщице подойти к ней.
Не вставая, разрывает швы. Этот звук: кррр! кррр!
— Джерси очень трудно в работе, плохая ткань. Я это знаю, можете мне поверить. Я начинала с джерси.
Когда она переставила опушку, удлинила, укоротила, поправила плечо, она послала манекенщицу на подиум у выхода из кабины:
— Именно здесь клиенты увидят платье.
Снова, принимаясь за «окаянного» закройщика:
— Зачем вы взяли перкалин? Пустая трата времени! Я пригласила экспертов, чтобы узнать, почему все обходится так дорого. Хоть я и без них знаю: потому что вы приносите не готовые к примерке вещи. И то же самое вы делаете с клиентками. Вы кладете перкалин, когда нужна плотная шелковая ткань. И было бы достаточно трех примерок вместо пяти.
Она провела рукой по груди манекенщицы:
— Эта модель должна быть плоской. Смотрите! У нее нет груди, а кажется, что есть!
Взгляд манекенщицы вибрирует ускользает. Слышит ли она? Говорят о ее груди. У нее нет груди? Что она об этом думает? Кажется, ничего. Я, конечно, ошибаюсь. Она должна злиться: несчастная старуха, у меня нет груди, занялась бы лучше своей, что касается моей, то я знаю мужчин, которые ее ценят такой, какая она есть… и т. д.
— Не выношу, когда видно бедро, — сказала Коко.
— И посмотрите, жакет сзади вздернут.
Она медленно скользила руками по ягодицам манекенщицы:
— Надо, чтобы здесь падало.
Она берет сантиметр, проверяет ширину пластрона: около пятнадцати, не ровно пятнадцать.
— Надо добавить материю. Но вы не сможете, потому что тут ничего нет.
— Есть, — протестует портной, — вот здесь!
Она, очень сухо:
— Нет, ее здесь нет.
Приходит Беттина[323], которую я не сразу узнал, так она загорела. Она примеряет платье из органди для приема у барона Реде:
— Самое главное произвести впечатление в момент появления на балу, — объясняет Коко. — Я хочу, чтобы вы выглядели как серьезная молодая девушка, тогда как другие придут в мини-юбках или в чем-то, что волочится по полу.
Она добавила оборку из органди на плечах и голубую ленту на платье. Примеряют украшения — бриллианты, жемчуга.
— Нужно, чтобы поняли, что драгоценности — это орнамент, а не состояние, которое носят с собой.
— Особенно в наши дни, — замечает Беттина.
— Всегда, — говорит Коко.
Какая погода в Сен-Тропезе, откуда вернулась Беттина?
— Плохая.
— Тем лучше, — говорит Коко. — С тех пор как все эти люди показываются на пляжах, Франции капут.
— Обожаю пустые пляжи, когда там никого нет, — сказала Беттина.
— Приходите еще раз завтра, — говорит ей Коко.
Снова за работу.
— Поднимите волосы, — говорит Коко одной из манекенщиц.
Она смотрит на меня вопросительно:
— Зачем они закрывают лицо волосами? Лицо — это так красиво.
Манекенщице:
— Вы очень красивы, когда лицо открыто, лоб, нос, подбородок.
Улыбка манекенщицы: спасибо, Мадемуазель и… говори себе, говори…
Как орденскую ленту рыцарского достоинства, Коко носила подвешенные на шее ножницы.
В 1964 году на экспозиции в Лувре по поводу двухсотлетия Хрустального завода Баккара[324] (по настоянию своего адвоката Ренэ де Шамбрана) она согласилась декорировать большой кубок. У нее была страсть к хрусталю. Мотивом она выбрала свои ножницы. Ее восхитила гравировка, которая воспроизвела ее рисунок.
— На пригласительном билете, — говорила она Ренэ де Шамбрану, — следует отметить, что мое единственное искусство состоит в том, чтобы с помощью этих ножниц резать, упрощать, в то время как другие все усложняют.
Она рассказывала об этом кубке, когда в последний раз завтракала с Ренэ де Шамбраном.
— Мне бы хотелось еще раз его увидеть, — сказала она ему.
Он тотчас же попросил привезти его из музея Баккара и назначил свидание с Коко. Оно должно было состояться на другой день, или через день после ее смерти.
Я закрываю глаза. Передо мной возникает образ Коко, каким он остался в моей памяти: Коко закалывает платье. Иногда вскрикивает: «Эй! Что такое?». Она показывает руку с булавкой, вонзившейся в палец.
— Это часто случается. Я не чувствую ничего, пока не затронута кость.
Она берет великолепную подкладку для пальто.
— Я хочу сделать яркую, сверкающую коллекцию. Другие злоупотребляют черным. Страна не заслуживает того, чтобы ее заставляли носить траур.
Расстегнув жакет своего костюма:
— Понюхайте, это мои новые духи. Теперь не умеют делать духи… ничего не умеют.
Часы шли. Приближалась ночь. Она перекусила, выпила красное вино. Она говорила:
— Коллекция имеет первостепенную важность, потому что это будущее…
Ей было тогда восемьдесят лет. Оставалось несколько недель до ее дня рождения. Не могло быть и речи о том, чтобы ее поздравить.
Она не знала большего счастья, чем работа.
Она говорила:
«Люди вам рассказывают о своем маленьком счастье, но какой ужас! Маленькое счастье, маленькое несчастье. Когда кто-нибудь из моих манекенщиц говорит о своих маленьких несчастьях, я отвечаю ей: «Бедная моя девочка, дорогая моя, я желаю тебе большого несчастья, это тебе принесет большую пользу, потому что ты не знаешь, что такое несчастье».
Она не добавляла: следовательно, ты не знаешь и что такое счастье, но это подразумевалось само собой. Если бы я ее прервал, она не услышала бы моих вопросов. К тому же она должна была сама задавать их себе во время бессонных ночей. Вот почему она, которая так нуждалась во сне, боялась ложиться в постель. Еще одну минуту, господин палач. Она говорила, говорила. Страх молчания, объясняла она, страх застенчивых. Нет. Когда она говорила, она существовала, такая, какой сама себя создала.
Во сне, в безмолвии, она становилась другой, той, какую не переставала заживо хоронить, той, которая бродила ночами, которая, без сомнения, приходила к ней во время бессонницы и вздыхала о простом утраченном счастье.
Она говорила…
Она говорила. Магнитофон записывал.
Я против моды, которая быстро проходит. Это у меня мужская черта. Не могу видеть, как выбрасывают одежду, потому что пришла весна.
Я люблю только старую одежду. Никогда не выхожу в новом платье, слишком боюсь, что что-нибудь лопнет.
Старая одежда как старые друзья.
Я люблю платья, как книги, люблю дотрагиваться до них, перебирать их.
Женщины хотят меняться. Они не правы. Я за счастье. А счастье в постоянстве и в том, чтобы не изменяться.
Элегантность не в том, чтобы надеть новое платье. Элегантна, потому что элегантна, новое платье тут ни при чем. Можно быть элегантной в юбке и в хорошо подобранной фуфайке. Было бы несчастьем, если надо было одеваться у Шанель, чтобы быть элегантной. Это так ограничивает!
Раньше у каждого Дома был свой стиль. Я создала свой. И не могу от него отказаться.
Я не могу носить ничего, что не сделала бы сама. И не могу сделать ничего, что сама не надела бы.
Я все время задаю себе один и тот же вопрос: скажи честно, ты могла бы носить это? В сущности, я даже не задаю этого вопроса. Это инстинкт.
Мода больше не существует. Ее создают для нескольких сотен людей. Я создала стиль для целого мира. В журналах пишут: «стиль Шанель». Ничего подобного не пишут о других.
Я раба своего стиля.
Шанель не выходит из моды. Стиль продолжает существовать, пока он соответствует своей эпохе. Когда возникает несоответствие между модой и духом времени, всегда проигрывает мода.
Я смотрю на костюмы, которые выпускаю, и думаю: те, кто их покупают, пожалуются ли они на крошечные недостатки, какие замечаю я одна?
Нет. И все же переделываю заново, чтобы было лучше.
Я тщательно отделываю свою работу. Это моя болезнь.
Я всегда все делаю истово.
Я занимаюсь ремеслом, которым никто больше не владеет.
Ах, если бы можно было научить людей некоторой небрежности, беспечности, от которой никогда не надо отказываться.