Таким образом, ключ к непрозрачному отношению между политикой, демократией и философии – в том, что независимость политики создает место, в котором преобразуется демократическое условие философии. В этом смысле всякая освободительная политика содержит для философии, видимой или невидимой, призыв, который реально осуществляет её универсальность и который звучит так: поскольку все вместе, значит все коммунисты! А раз все коммунисты, значит все философы!
Как вам известно, фундаментальное прозрение Платона по этому вопросу состояло лишь в том, что надо передать всё руководство аристократии философов, живущих в условиях равенства жизнью скромной, добродетельной и коммунистической. Это можно было бы, позаимствовав выражение у Эйнштейна, назвать частным коммунизмом. Вопрос в том, что в философии надо перейти к общему коммунизму. Нашему Полису, если это название ещё подходит для политического места, образованного мыслью-практикой политики нашего времени, будет не известна эта социальная дифференциация, которую Платон считал неизбежной, так же как наши демократы, выступающие во имя «реализма» и запуганные идеей Террора, считают неизбежными такие вещи, как собственность, наследство, сосредоточение богатств, разделение труда, финансовый бандитизм, неоколониальные войны, преследование бедных и коррупцию. И в то же время этому Полису будет неизвестно различие между источником и обращением, что связано с универсальностью философии. Пришедшее от всех и предназначенное всем – так будет определяться существование философии, как только в условии политики она станет демократической в коммунистическом смысле этого слова – как в истоке, так и в итоге своего действительного существования.
Фигура солдата
В какую бы эпоху мы ни жили, каким бы ни был исторический период, важно, чтобы мы поддерживали связь с тем, что превосходит наши способности, с тем, что как идея существует по ту сторону естественных потребностей человека как животного. В рамках таких видов ключевого опыта, как конструирование любви, художественное творение, научные открытия и политические свершения, нам открывается возможность превзойти ограничения наших жизненных и социальных условий. Нам необходимо столкнуться – в рамках нашей собственной человеческой природы – с темным и сильным, но при этом одновременно светоносным и умиротворяющим элементом нечеловеческого, внутренне присущим человеческому. Именно по этой причине Жан-Франсуа Лиотар сказал, что всем известные «права человека» на самом деле являются «правами бесконечности». Поскольку человеческая природа не сводится к животной – в той мере, в какой нечеловеческое является творческой частью человеческого. Именно в стихии нечеловеческого человеческое творение обнаруживает существование той части «человеческой природы», которая ещё не существует, но должна возникнуть. Человечество как природная целостность не существует вовсе, поскольку оно тождественно точечным победам, одерживаемым им над имманентным элементом нечеловеческого.
Чтобы принять и поддержать этот опыт элемента нечеловеческого в нас самих, мы, являясь людьми как животными, должны иметь возможность воспользоваться некоторыми нематериальными средствами. Мы должны создать символическое представление этой человеческой природы, которая существует вне себя самой, в пугающей и плодородной стихии нечеловеческого. Такого рода представление я называю героической фигурой. «Фигурой» поскольку тип действия, который участвует здесь, является, по существу, признаваемой формой. «Героической», поскольку героизм – это и есть бесконечность, задействованная в человеческих действиях. Героизм – это светоносное проявление в конкретной ситуации того, что выводит свою человеческую природу за пределы естественных ограничений человека как животного.
Я искренне верю в то, что наш исторический момент – момент дезориентированный. Прошлый век был, по сути, веком негативных героических ориентаций. Он определялся ужасным желанием сохранить во имя становящегося человечества все формы имманентной нечеловечности. Идея состояла в том, чтобы создать, какова бы ни была цена, новый мир и нового человека. Для этого были призваны героические фигуры, порой темные и пугающие. Этот разрушительный опыт был сосредоточен в слове «революция». Коммунистическая революция, художественное разрушение всех искусств, научная и технологическая революция, сексуальная революция. Фигурой конца старых традиций был героизм разрушения и создания новой реальности ex nihilo. Новый Бог был самим человечеством.
Сегодня вся эта система претерпевает кризис. Один из симптомов кризиса – возвращение старых традиций и наблюдаемое нами воскрешение древних мертвых богов. Такими же древними являются сейчас и все героические фигуры, что показывает пример религиозного жертвоприношения и кровавого фанатизма. Ничего нового не может прийти в облике этих фигур. Они показывают расхождение между человеческим и нечеловеческим, а не включение нечеловеческого в новую эпоху исторического существования человечества. Однако отсутствие всякой героической фигуры не всегда лучше древнего жертвоприношения. Поскольку вместо неё мы получаем прямолинейную нечеловечность технологического убийства и бюрократический надзор над всеми сторонами жизни. Мы получаем кровопролитные или, по меньшей мере, полицейские войны, в том числе государств против собственного народа, войны, которые не предполагают ни малейшей формы убежденности или веры. В действительности, в отсутствие активной фигуры, несущей в себе элемент символической творческой ценности, у нас остается лишь бесформенный конфликт между древним религиозным жертвоприношением и слепой волей капиталистического контроля. И эта война дезориентирует умы многих, превращая, в частности, важные группы молодежи из народа в носителей ориентированного на самое худшее нигилизма и бездумного отчаяния.
Дезориентация заставляет нас подумать о судьбе героических фигур. Нашу проблему можно формализовать в новых терминах, которые, как всегда, являются терминами очевидной дилеммы. В дезориентированные времена мы не можем принять возвращение прежней смертоносной фигуры религиозного жертвоприношения, но также мы не можем принять и полное отсутствие всякой фигуры и радикальное исчезновение всякой идеи героизма. Ведь две этих гипотезы ведут к концу всякого диалектического отношения между человечеством и его элементом нечеловеческого, а потому и к распаду всякого творческого начала, его растворению в вялом и в то же время жестоком универсуме управления сущим. В обоих случаях результатом может быть лишь печальный успех того, кого Ницше называл «последним человеком». «Последний человек» – это обескровленная фигура человека, лишенного всякой фигуры. Это нигилистический образ застывшей природы человека как животного, у которого отсутствует всякая возможность преодоления себя.
Наша задача – изобрести новую героическую фигуру, которая не будет ни возвращением древней фигуры религиозного или национального жертвоприношения, ни нигилистической фигурой последнего человека. Существует ли в дезориентированном мире место для нового стиля героизма?
Но начнем с начала. Нам необходимо проанализировать основные черты фигур в последний исторический период. Перечислить их можно так:
Образцовым местом героизма была война.
Образцом всех героических фигур в революционный период – с 1789 г. (начала Французской революции) до 1976 г. (конца культурной революции в Китае) – был солдат.
Эта фигура солдата является творением двух предшествующих веков. Поскольку в прежние войны героической фигурой был не солдат, а воин.
Творческая ценность фигуры воина иллюстрируется эпопеей, а фигуры солдата – лирической романтической и постромантической поэзией.
В современных образах (кино, телевидения и т. д.) можно отметить ностальгию по воину, что является знаком разложения фигуры солдата под давлением индивидуалистического нигилизма.
Серьезнейшая проблема – создать образец героизма вне войны, фигуру, которая не будет фигурой ни воина, ни солдата, но при этом не будет и возвращаться к христианскому пацифизму, который является лишь пассивной формой жертвоприношения.
Старой фигурой героизма, до Великой Французской революции была фигура отдельного воина. Это была центральная фигура эпической поэзии во всех странах, и она же поддерживала дворянское и монархическое понимание блистательного подвига, выполняющегося в режиме личной «славы». Эта фигура не формализует дисциплину, соотносящуюся с определенной идеей. Это фигура самоутверждения, продвижения видимого превосходства. Это не фигура творческой свободы, поскольку классический герой, принимающий форму воина, покоряется своей судьбе или же ссылается на свое наследственное право. В фигуре воина сочетается победа и судьба, превосходство и покорность. Воин силен, но на самом деле у него нет выбора в том, что касается применения его силы. Часто его смерть жестока и лишена какого-либо ясного значения. Фигура воина располагается, конечно, за пределами человеческой природы, но лишь потому, что она – между человеком как животным и богами. На самом деле, это не творение, а, скорее, определенное место, определяемое капризом высших сил. Это аристократическая фигура.
Французская революция заменила индивидуальную и аристократическую фигуру воина демократической и коллективной фигурой солдата. В ней было заключено новое воображаемое для отношения межу человеческим и нечеловеческим. Фундаментальным понятием стал «массовый подъем», мобилизация всех революционеров из народа, без оглядки на их условия, против общего врага. Коллективность этой фигуры определяет само её существо.
Солдат не имеет собственного имени. Он – часть, осознающая великую дисциплину, подчиненную власти Идеи. В конечном счете, он анонимен. Вы знаете, что в Париже под Триумфальной аркой постоянно горит пламя, прославляющее Неизвестного солдата. И в самом деле, подлинная сущность символической фигуры солдата – в том, что он неизвестен. Его фундаментальное качество заключается в диалектическом единстве отважной смерти и бессмертия, никоим образом не отсылающего ни к личной душе, ни к Богу. Такова демократическая слава, которая создает нечто бессмертное вместе с коллективной и анонимной отвагой. Мы можем говорить здесь об имманентном бессмертии.