На ложе, частью укрытый, покоился труп человеческого существа. Он лежал на спине, вытянув руки вдоль тела. Я склонился над ним – с отвращением, но без страха – и увидел, что он ужасно разложился. Из-под истончившейся кожи выступали ребра, а сквозь впалый живот были видны очертания позвоночника. Лицо сморщилось и почернело, истлевшие губы в жуткой усмешке обнажали желтые зубы. Но веки не провалились, похоже, глаза избежали общего разложения, и, когда я наклонился, они раскрылись и уставились на меня пристальным, неподвижным взглядом. Только представьте себе весь мой ужас от этого зрелища! Никакие слова не смогут его описать, ведь эти глаза были моими! Этот осколок исчезнувшей расы – то, что невозможно выразить словом, – отвратительный, мерзкий ошметок бренной оболочки, еще длящий свое существование после смерти демонов и ангелов; и это был… я!
Существуют сновидения, которые повторяются постоянно. К ним относится и один мой собственный сон. Он весьма необычен и потому, мне кажется, способен оправдать появление в этой истории. Опасаюсь, впрочем, что читатель может подумать: царство сна – что угодно, но только не отрадные охотничьи угодья для блуждающей в ночи души. Уверяю, это не так; многим, как и большинство моих собственных вторжений в мир ночных грез, приносят самые приятные впечатления. Мое воображение возвращается в тело, как пчела в улей, нагруженная добычей, которая, помогая разуму, превращается в мед и хранится в ячейках памяти, чтобы дарить радость. Но сон, о котором я собираюсь рассказать, имеет двойственный характер: когда я переживаю его непосредственно, он внушает мне ужас. Но эмоции, которые он мне сообщает, настолько несоразмерны с тем, что его вызывает, что в ретроспективе нелепость сна даже забавляет.
Я иду по поляне в некой лесистой местности. За опушкой небольшой рощицы видны возделанные поля и дома необычного вида. Похоже, рассвет близок: луна почти полная, на западе, и висит низко; туман фантастически искажает пейзаж, окрашивая ночное светило в кроваво-красный цвет. Трава у моих ног тяжела от росы, и вся сцена – утро раннего лета – мерцает в призрачном свете полной луны. Рядом с тропой лошадь. Слышно, как животное щиплет траву. Когда я прохожу мимо, она поднимает голову, пристально смотрит на меня, а затем подходит. Морда у лошади молочно-белая, мягкая и приятная на вид.
Я говорю себе: «У этой лошади – нежная душа» – и останавливаюсь, чтобы ее погладить. Она пристально смотрит на меня, потом подвигается ближе и говорит человеческим голосом, человеческими словами. Это меня не удивляет, но я пугаюсь и мгновенно просыпаюсь, возвращаясь в наш мир.
Лошадь всегда разговаривает на моем языке, но я все никак не могу понять, о чем же это она говорит. Думаю, я покидаю страну грез прежде, чем она успевает донести смысл высказывания до меня, пребывая, несомненно, в не меньшем смятении от моего исчезновения, как и я от ее обращения ко мне.
Хотел бы я понять смысл ее слов.
Быть может, однажды поутру я их и пойму. Но тогда в наш мир я уже не вернусь.
Власть неземного
Если двигаться из Ньюкасла в Обэн, то отрезок пути придется проделать по дороге, что вьется вдоль русла ручья – сначала слева, а потом справа по его течению. Ручей и дорога проходят по дну длинной лощины, сжатой с обеих сторон частью холмами, частью отвалами пустой породы, некогда извлеченной золотоискателями со дна и ложа ручья. Рельеф лощины сложный и извилистый. Холмы поросли лесом. Темной ночью в этих местах нужно быть предельно осторожным, иначе угодишь в воду. Памятная мне ночь была черна, хоть глаз коли. Ручей, после недавнего ливня, превратился в бешено ревущий поток. Я выехал из Ньюкасла и к вечеру очутился примерно в миле от Обэна – в самой узкой части лощины, поэтому ехал осторожно, пристально вглядываясь через голову лошади в надежде разглядеть во тьме дорогу. Внезапно почти у лошадиной морды я увидел фигуру человека и резко натянул поводья; лошадь встала на дыбы, едва не ударив человека.
– Прошу прощения, сэр, – сказал я, – но я вас не видел.
– Едва ли можно ожидать встречи здесь, в это время, а тем более разглядеть что-то в такой темноте, – отвечал незнакомец дружелюбно, подходя к моей коляске. – А шум воды, в свою очередь, помешал и мне вас услышать.
Я сразу узнал голос, хотя прошло шесть лет с тех пор, как в последний раз слышал его. И я не был уверен, что рад был услыхать его снова.
– Вы – доктор Дорримо, полагаю, – сказал я.
– Да, вы не ошиблись, а вы, мой дорогой друг, господин Мэнрич, не правда ли? Я более чем рад вас видеть снова… куда более, – добавил он с легкой улыбкой, – и поскольку мы с вами движемся в одну сторону, я, естественно, ожидаю приглашения следовать далее в вашей коляске.
– Я приглашаю вас, – ответил я, – и делаю это с удовольствием. – Хотя мои слова совсем не соответствовали действительности.
Доктор Дорримо поблагодарил меня и уселся рядом. Коляска покатила вперед, и я правил ею так же осторожно, как и прежде. Возможно, я вообразил это, но вдруг мне стало неуютно и холодно, словно внезапно сильно похолодало, мне также показалось, что отрезок пути, который нам оставался, вдруг стал длиннее, чем прежде; что город, которого мы наконец-то достигли, вдруг предстал каким-то заброшенным и угрюмым. Было еще не очень поздно, но на улицах пустынно и в окнах нигде не горел свет. Пока мы ехали, Дорримо пространно рассказывал о событиях своей жизни, где он побывал за те годы, что мы с ним не виделись. Совершенно не запомнил детали его рассказа, но факт повествования помню отчетливо. Он был за границей и недавно вернулся – единственное, что сохранилось в моей памяти. Впрочем, об этом я знал и до встречи с ним. Что касается меня, едва ли я произнес хотя бы слово. Но одну вещь я запомнил отчетливо: его присутствие рядом со мной в коляске странным образом тревожило и было мне неприятно – так сильно, что когда мы подъехали к гостинице и он наконец-то вышел из экипажа, то испытал огромное облегчение, словно избежал некой непонятной, но серьезной опасности. Но радость моя длилась недолго – Дорримо поселился в той же гостинице.
С доктором Дорримо я познакомился за несколько лет до описываемых событий при обстоятельствах, достойных повествования. Однажды вечером в библиотечной комнате «Клуба Богемы», что в Сан-Франциско, собралась небольшая – в несколько человек – мужская компания. Был среди них и я. Не помню, о чем шел разговор вначале, вскоре, однако, заговорили о ловкости рук, о фокусниках, об удивительных приемах и разных уловках престидижитаторов, один из которых как раз выступал тогда в местном театре.
– Эти господа вызывают двойственное чувство, – произнес кто-то из нашей компании, – ведь единственное, что они умеют делать по-настоящему, – дурачить публику. В том случае если, конечно, публика сама желает этого. В Индии обычный уличный жонглер даст им фору в сто очков вперед и доведет до умопомешательства своими фокусами.
– Какими же, интересно узнать? – спросил другой, прикуривая сигару.
– Какими? Самыми обычными и распространенными – среди них, разумеется. Вот, например, один из излюбленных: возьмут камень или иной предмет, побольше и потяжелее, забросят его вверх так высоко, что он теряется из виду, и ждут, когда тот упадет, а он и не упадет никогда. Или другой: просят человека совершенно случайного, постороннего, выбрать место для посадки; он выбирает каменистое и бесплодное. В эту землю зарывают зерно, и у вас на глазах в несколько минут пробивается росток, превращается в сильное растение и… расцветает. Или еще один: в ящик сажают человека, крышку закрывают на замок, а затем ящик насквозь протыкают длинными и острыми пиками, потом открывают замок, отбрасывают крышку и… а там никого нет.
– Чепуха! – произнес я. Мои слова, боюсь, прозвучали резко и недружелюбно. – Уверен, вы сами в это не верите.
– Естественно не верю: все это я видел слишком часто, – таков был ответ.
– А я – верю, – возразил другой наш собеседник, корреспондент местной газеты, за которым прочно укоренилась репутация большого чудака и оригинала. – Тем более что мне так часто приходилось писать об этом, что неплохо было бы и увидеть собственными глазами.
Шутка, однако, не нашла отклика – никто не рассмеялся потому, что нечто за моей спиной отвлекло их внимание. Я обернулся и увидел мужчину в вечернем костюме, входившего в зал. Лицо его было смуглым, почти коричневым от загара, черты – резкими и тонкими одновременно, их оттеняли небольшая, ухоженная черная бородка и усы. На голове вились такие же черные, но непокорные волосы, портрет довершали прямой нос и глаза, горевшие холодным, бесстрастным огнем.
Некто из нашей компании встал и представил вошедшего:
– Доктор Дорримо, из Калькутты.
Те, кто не был знаком с доктором, представились ему, и каждому он ответил на восточный манер – глубоким поклоном, – но без восточной сердечности. Меня тогда поразила его улыбка – циничная и снисходительная. И в то же время нечто в его облике не только отталкивало, но и привлекало.
Присутствие Дорримо направило общий разговор в иное русло. Он говорил мало. Пожалуй, я даже не припомню, о чем он рассказывал. Запомнил только, что меня поразил его голос – странно глубокий и мелодичный. Его звук будил во мне те же эмоции, что взгляд глаз и его улыбка. Через некоторое время я встал и собрался уходить. Он также поднялся и надел пальто.
– Мистер Мэнрич, – сказал он, – нам по пути, мне в ту же сторону.
«Что за черт! – подумал я. – Откуда он знает, куда я иду?» Но ответил иное:
– С удовольствием пойду вместе с вами.
Здание мы покинули вместе. Был поздний час, и ни одного экипажа в пределах видимости. Вероятно, все возницы давно отправились спать. Светила полная луна, холодный ночной воздух был восхитителен. Мы пошли вверх по улице. Я умышленно выбрал это направление, полагая, что моему спутнику в другую сторону – к одной из гостиниц.