то она не выходит на улицу. Действительно, перед ее окнами возвышалась только скалистая стена, в которую упирался задний фасад этого выстроенного на косогоре дома.
Часы на соседней колокольне пробили девять. Они сделали это с таким ленивым равнодушием к бегу времени, что невольно напрашивался вопрос, зачем они вообще взяли на себя труд отбивать часы. С последним ударом единственная дверь в комнату отворилась, в нее вошел человек и быстро направился к покойнику. Дверь закрылась за ним, словно по собственной инициативе, послышались металлический скрип, словно от поворачиваемого с трудом ключа, и щелканье язычка замка, когда он вошел в свою лунку. За этим последовал шум шагов, удаляющихся по коридору, и вошедший, по-видимому, оказался взаперти. Подойдя к столу, он с минуту смотрел на труп, затем, пожав плечами, подошел к одному из окон и поднял штору.
На улице был полный мрак; стекла окна были покрыты пылью, но, стерев ее, человек увидел, что окно защищено решеткой из толстых железных прутьев, которые отстояли на несколько дюймов от стекла и были вделаны с обеих сторон в каменную кладку. Человек осмотрел второе окно. Оказалось то же самое. Это не произвело на человека большого впечатления; он даже не сделал попытки поднять раму. Если он был пленником, то, по-видимому, принадлежал к разряду покладистых арестантов. Закончив осмотр комнаты, он уселся в кресло, вынул из кармана книгу, придвинул к себе этажерку, на которой стояла свеча, и начал читать.
Это был молодой человек лет не более тридцати, смуглый, гладко выбритый, с каштановыми волосами. У него было худощавое лицо с горбатым носом, широким лбом и резко выраженными нижней челюстью и подбородком, что, по мнению людей с такими челюстями и подбородками, свидетельствует о решительном их характере. Твердый взгляд его серых глаз не блуждал и всегда устремлялся в определенную точку. Теперь его глаза были прикованы к книге, но иногда он поднимал их и бросал взгляд в направлении покойника. Это происходило, по-видимому, не в силу зловещего притяжения, которое труп мог оказывать при данных условиях даже и на смелого человека, и не в силу сознательного протеста против чувства, которое могло охватить при таких условиях человека робкого. Молодой человек смотрел на труп с таким видом, будто какие-то места в книге вдруг пробуждали в нем интерес к окружающему. Этот страж мертвеца, без сомнения, исполнял свои обязанности вполне разумно и с подобающим хладнокровием.
Почитав с полчаса, он, по-видимому, окончил главу и спокойно отложил книгу. Затем встал, поднял этажерку, перенес ее в угол комнаты, поближе к окну, снял с нее свечу и вернулся к пустому камину, перед которым раньше сидел. Минуту спустя он подошел к трупу на столе, приподнял покрывающую его простыню и откинул ее с головы; его взорам представились масса темных волос и тонкое личное покрывало, сквозь которое черты лица покойника выступали еще резче. Заслонив глаза от свечки свободной рукой, человек смотрел на своего недвижного товарища по заключению серьезным, спокойным взглядом. Удовлетворенный осмотром, он снова закрыл лицо покойника простыней и, вернувшись к своему креслу, снял с подсвечника несколько спичек, опустил их в боковой карман пиджака и уселся. Затем вынул свечу из ее гнезда и критически оглядел, соображая, на сколько времени ее может хватить. Огарок был длиной не больше двух дюймов: через час он окажется в темноте! Он вставил огарок назад в подсвечник и задул свечу.
В кабинете врача на Керни-стрит вокруг стола сидели трое мужчин, пили пунш и курили. Время было позднее, около полуночи, но запас пунша был большой. Хозяином дома был старший из трех, доктор Хелберсон; они сидели в его квартире. Хелберсону было лет тридцать, остальные были еще моложе. Все трое медики.
– Суеверный страх, который живые испытывают перед мертвецами, – сказал доктор Хелберсон, – страх наследственный и, увы, неизлечимый. Мы не должны особенно стыдиться этого. Человек, который боится покойников, виноват в этом не больше, чем в том, что он унаследовал от своих родителей неспособность к математике или влечение ко лжи.
Остальные рассмеялись.
– Значит, человек не должен стыдиться того, что он лгун? – спросил младший из гостей, который был магистрантом и не получил еще диплома врача. – Мой милый Харпер, я ничего подобного не сказал, – возразил доктор Хелберсон. – Склонность ко лжи – одно, а сама ложь – другое.
– Вы полагаете, – сказал третий собеседник, – что это суеверное чувство, этот неразумный страх перед покойниками универсален? Я лично, например, не боюсь мертвецов. Я так думаю.
– Тем не менее это чувство все же заложено в вашей природе, – возразил доктор Хелберсон. – Оно нуждается только в подходящих условиях, в «соответствующем сезоне», как это называл Шекспир, чтобы проявиться каким-нибудь весьма неприятным образом и открыть вам глаза. Разумеется, врачи и военные сравнительно меньше подвержены этому страху, чем остальные люди.
– Врачи и военные? Отчего вы не прибавили палачей? Возьмем уж все категории профессиональных убийц.
– Нет, милый Мэнчер! Суды не дают палачам возможности настолько свыкнуться со смертью, чтобы относиться к ней с полным равнодушием.
Молодой Харпер, вставший, чтобы достать из ящика буфета новую сигару, закурил, вернулся на свое место и задал в довольно высокопарном тоне вопрос:
– Какие же, по-вашему, нужны условия, чтобы любой человек, родившийся от женщины, мог прийти к тяжелому сознанию своей причастности к этой общечеловеческой слабости?
– Ну, – ответил доктор Хелберсон, – я полагаю, что, если бы человека заперли ночью в темной комнате наедине с трупом, в пустующем доме и не дали ему даже одеяла, чтобы он мог укрыться с головой, и он пережил бы эту ночь, не потеряв рассудка, он был бы вправе считать себя не рожденным женщиной и даже не продуктом кесарева сечения, как Макдуф[11].
– Ну и нагромоздили же вы условий! – воскликнул Харпер. – Я думал, что вы никогда не закончите. Но хорошо! Я знаю человека, не врача и не военного, который примет все эти условия и пойдет на любое пари.
– Кто он?
– Его фамилия Джеретт, он недавно в Калифорнии, мой земляк, из Нью-Йорка. У меня нет денег, чтоб примазать за него, но он-то охотно поставит за себя сколько угодно.
– Откуда вы это знаете?
– Да его хлебом не корми, только дай ему держать пари. А страх для него – чувство неведомое. Страх представляется ему каким-то не то легким раздражением кожи, не то особого рода религиозной ересью. – А какой он из себя?
Хелберсон, по-видимому, заинтересовался.
– Вылитый Мэнчер. Они могли бы сойти за близнецов.
– Я принимаю пари, – сказал Хелберсон.
– Очень благодарен вам за комплимент, – протянул Мэнчер, начавший уже дремать. – А мне можно поучаствовать?
– Надеюсь, не против меня? – спросил Хелберсон. – Мне не нужны ваши деньги.
– Хорошо, – сказал Мэнчер. – Тогда я буду «трупом».
Остальные засмеялись. Вам уже известно, какие последствия имел этот сумасбродный спор.
Мистер Джеретт потушил огарок свечи, чтобы сохранить его на случай какой-нибудь непредвиденной крайности. Он, вероятно, решил (сознательно или полусознательно), что хуже темноты ничего быть не может и что лучше поэтому сохранить возможность нарушить ее, если положение станет невыносимым. Во всяком случае, было полезно сберечь небольшой запас света, хотя бы для того, чтобы взглянуть, когда захочется, на часы. Задув свечу и поставив ее около себя на пол, он удобно устроился в кресле, откинулся назад и закрыл глаза, надеясь заснуть. Но тут его постигло разочарование. Никогда в жизни он еще не чувствовал себя менее склонным ко сну. Через несколько минут ему пришлось отказаться от этой затеи. Но что делать? Гулять? Разве он мог бродить ощупью в абсолютном мраке, рискуя ушибиться или, что еще хуже, наткнуться на стол и грубо потревожить покойника? Уж во всяком случае, у покойника есть право лежать спокойно и быть неприкосновенным для всего резкого и грубого. Джеретту почти удалось убедить себя, что именно это соображение не позволило ему рисковать столкновением со столом и оставило в кресле. Пока он раздумывал над этим, ему вдруг показалось, что на столе, где лежал покойник, раздался какой-то слабый звук. Какого рода это был звук, он не сумел бы себе объяснить. Он не повернул головы – какой смысл в полном-то мраке? Но он стал прислушиваться. Отчего же нет? Прислушиваясь, он вдруг почувствовал головокружение и ухватился, чтобы не упасть, за ручки кресла. В ушах у него стоял странный звон; ему казалось, что у него лопается голова; одежда давила грудь. Все это смущало его. Может быть, это симптомы страха? Вдруг с протяжным сильным вздохом его грудь куда-то провалилась; он сделал глубокий вдох, который вновь наполнило воздухом истощенные легкие, и головокружение прошло. Мистер Джеретт понял: очевидно, он так напряженно слушал затаив дыхание, что чуть не задохнулся. Это открытие неприятно поразило его.
Он встал, оттолкнул кресло ногой и вышел на середину комнаты. Но в темноте далеко не пройдешь; он начал пробираться ощупью и, нащупав стену, добрался, следуя по ней, до угла, повернул, прошел мимо двух окон и здесь, в другом углу, с размаху наткнулся на этажерку, опрокинув ее. Шум испугал. Это его раздосадовало.
– Черт возьми, как я мог забыть, что здесь этажерка! – пробормотал он, нащупывая путь вдоль третьей стены к камину. – Надо навести порядок, – сказал себе мистер Джеретт и начал шарить по полу в поисках свечи.
Найдя огарок, он зажег его и тотчас же взглянул на стол, где, само собой разумеется, ничего не изменилось. Этажерка валялась на полу: он забыл поставить ее на место. Оглядел всю комнату, разгоняя глубокую тень колебаниями свечки в руке, и наконец, дойдя до двери, подверг ее испытанию, изо всех сил поворачивая и дергая ручку. Дверь не поддалась, и это, по-видимому, принесло ему какое-то удовлетворение. Он даже еще крепче запер ее с помощью задвижки, которую раньше не заметил.