От волнения у меня пропали остатки аппетита, и мне стоило большого труда заставлять себя глотать мою омерзительную пищу; я совершенно перестал спать, боясь пропустить тот страшный и одновременно прекрасный момент, когда Камей надвинется на меня, и заполнит собой всё небо — чем бы ни кончилось мое жуткое приключение, я желал только одного: чтобы это скорее произошло.
Я приближался к Камею по какой-то замысловатой дуге. Сперва казалось, что я далеко разминусь с ним, и это меня немало тревожило, но затем я вспомнил, что планета тоже движется — по орбите вокруг звезды, поэтому и возникла такая иллюзия. Я молился только о том, чтобы расчеты кулхусских мятежников оказались верными и траектории движения совпали в нужной точке.
Лиловая планета медленно увеличивалась в размерах — вот она стала с теннисный мяч, вот с бильярдный шар; её подернутая дымкой поверхность обрела оттенки — я уже мог рассмотреть сизые облака, густо-фиолетовые пятна океанов под ними… нижняя часть Камея оставалась тёмной — Кассандра в тот момент была над планетой. Внезапно я заметил — нечто громадное, черное движется высоко надо мной, закрывая звёзды. То была Лютеция. Капсулу накрыла её тень, и некоторое время я летел с ощущением, что в небо над головой вылили склянку чернил. Зато Камей стал виден совершенно ясно и четко, как на картинках в учебнике астрономии. Ощущение неподвижности исчезло, напротив — созерцая проплывающую мимо темную сторону луны, я впервые почувствовал, с какой страшной скоростью несется в пространстве капсула, и невольно вжал голову в плечи.
Довольно скоро Лютеция уплыла куда-то назад и вверх. Когда оборот капсулы вновь повернул меня лицом к ней, спутница Камея медленно уменьшалась, причем видел я только узкую освещенную полосу сверху планетки — как тоненький серп молодой луны в ночном небе. От всей этой круговерти я ощутил дурноту, и долго летел с закрытыми глазами, чтобы прийти в себя. По щекам струился липкий пот, а я даже не мог поднять руку, чтобы его утереть. Мне казалось, что Камей уже рядом, что еще немного — и я погиб или спасен.
Я ошибался. До Камея оставался ещё долгий путь; прошло много часов, может быть даже несколько дней (я окончательно забросил попытки считать), прежде чем я подлетел действительно близко к нему. Истощенный бессонницей и недоеданием, распаленный напрасными надеждами — сквозь слезы смотрел я на плывущие далеко внизу облака, на знакомые очертания материков, на подернутый розоватой дымкой горизонт.
Удар был страшным. Камей проплывал мимо!
Проклятые кулхусские пушкари всё-таки промахнулись. Капсула прошла всего на несколько тысяч километров выше. Так близко, о Боже — и так далеко! Мне казалось — всего-то протяни руку и вот он, Камей! Мне чудились в разрывах облаков города и космодромы, извивы рек и леса. В хрустально-прозрачной, звенящей высоте над снежной поляной полюса мне мерещились серебристые точки: эскадрильи боевых планетолетов, идущих штурмовать Кулхус. Позабыв про клятву не двигаться и молчать, я колотил по стеклу руками, я кричал, срывая голос — призывал помощь, ругался, требовал, грозил кому-то. На время рассудок мой словно помрачился, тело сотрясали конвульсии: думаю, я был на волосок от безумия. Последнее, что я запомнил, соскальзывая во мрак — гигантскую черную тень Лютеции, медленно ползущую по залитой лучами Кассандры поверхности планеты. Там, внизу — солнечное затмение, успел подумать я и потерял сознание.
Когда я пришел в себя, Камей был уже далеко. Остановившимся взглядом я смотрел на то, как подергиваются дымкой очертания материков, как загустевают над океанами облачные покровы, да и сама планета постепенно сжимается, ускользает прочь… Долгое время во мне не было ни единой эмоции: нервная система пребывала в оглушенном, подавленном состоянии сродни каталепсии. Больше мне не на что было надеяться, я только ждал смерти.
Таково свойство человеческой души: в самом тяжелом положении, в самой глубокой пропасти отчаяния находит она что-то светлое и возвышенное, дающее смысл существованию. Глухонемой паралитик черпает волю к жизни в последнем мостике к миру людей — в зрении, и порой он даже счастлив, но отберите у него возможность видеть, и он умрет от горя. Заточенный в подземелье радуется крошечному лучу света, проникающему в зарешеченное окно на потолке, и на сердце у него теплеет — но лишите его этого лучика, и он будет проклинать весь мир и с рычанием биться головой о мокрые стены. Когда я летел к Камею и все мои помыслы сосредоточились на нем, жизнь была полна смысла и моментами даже прекрасна — у меня была цель, и была надежда, пусть даже безумная. Теперь не стало ничего. Со стыдом вспоминаю — меня покинули последние остатки воли. Я больше не обдумывал способов покончить с жизнью, я равнодушно и молча ел, спал, смотрел на звезды, и разум мой был погружен в прошлое. Я неторопливо перебирал воспоминания всей жизни, сортировал и складывал, словно кусочки головоломки. Мне вспоминались давно забытые картины и образы, и временами это даже увлекало меня, но потом вновь накатывало черное безразличие и уныние. Пустым взором я смотрел в пустоту. Дух мой был сломлен.
У меня нет слов, чтобы описать то мрачное безвременье, ту бесконечную череду периодов сна и бодрствования во мраке. Порой я не мог отличить сон и реальность — от беспрестанного вращения звездной сферы даже перед закрытыми глазами все время стоял убегающий вниз рисунок созвездий, и головокружение становилось настоящей пыткой. Алмазно-ледяное многоцветье Млечного Пути не радовало меня — мне думалось, если я вдруг каким-нибудь чудом снова попаду на Камей, я не смогу без содрогания смотреть ночью на небо. Но странное дело — даже к такой невыносимой жизни я смог привыкнуть. Я содрогался, думая о том, что запасы пищи и воды в капсуле когда-нибудь подойдут к концу. Я со страхом представлял себе столкновение с метеоритом, и тесные стеклянные объятья моей тюрьмы начинали казаться уютными и комфортными. В довершение я вновь начал тешить себя безумными надеждами: я вообразил, что кто-то на Камее мог наблюдать затмение, увидеть в телескоп мою капсулу, и теперь меня ищут. Эта идея на несколько «дней» вывела меня из ступора, но вскоре я почти забыл о ней, и лишь временами, когда случались наиболее сильные приступы клаустрофобии, я говорил себе (в глубине души не веря в это), что меня ищут и скоро спасут, и это ненадолго успокаивало. Надеяться на то, что меня подберет случайный корабль, тоже было глупо. Если между Камеем и Кулхусом существовало регулярное сообщение, то сюда, по другую сторону, ни один корабль не заглядывал уже много десятков лет. Ближайшая к Камею планета, Юсуф, представляла собой огромный светящийся шар из сжатых чудовищным давлением газов, и была никому неинтересна. Я поискал Юсуф глазами, но не нашел — по-видимому, он в это время ушел за Кассандру. Скрылся в бесконечной черной пустоте и лиловый огонек Камея. Я остался наедине со звездами.
В созерцании их холодного блеска минула вечность.
Как-то раз я очнулся от смутной полубезумной грезы о своем детстве; я услышал идущие снизу знакомые булькающие звуки и приготовился есть. Но из трубочки, бывшей когда-то прозрачной, а теперь густо покрытой изнутри засохшим белковым концентратом, ничего не появилось. Вскоре прекратились и звуки. Я мигом пришел в себя, и короткая нервная дрожь сотрясла тело. Запасы пищи подошли к концу!
Эта новость неожиданно принесла облегчение, и я даже тихонько рассмеялся в темноте. Слава Богу, все заканчивается, подумал я, и приготовился наблюдать за медленным приходом смерти.
То было интересное ощущение. После первого же «дня» голодовки все до единой мышцы сковала невероятная слабость. Даже при попытке повернуть голову, чтобы жесткие лучи Кассандры не жгли глаза, я чувствовал дрожь и какое-то вселенское опустошение в каждой клетке тела. Желудок отозвался на нежданную диету тупой болью — но она не раздражала, напротив, приносила облегчение: все идет так, как и должно идти. На следующий «день» я уже был так слаб, что с трудом открыл глаза — несомненно, в нормальных условиях я мог бы держаться гораздо дольше — но после всего, что я пережил, голод пожирал меня очень быстро. Дотянуться губами до крана и попить воды — вот все, на что хватало сил. Вскоре я поник в своем узилище, закрыв глаза; мне казалось, что теплые черные волны несут меня вдаль, предчувствие скорого упокоения и отдыха обволакивало мое сознание, гасило все прочие мысли.
Внезапно сквозь веки я ощутил какое-то мерцание. Сперва я принял его за пульсацию крови в такт ударам сердца, но потом особенно сильная вспышка заставила меня открыть глаза… и вскрикнуть от изумления!
Черная пустота отступила в стороны. Моему взору открылось нечто неописуемое: в космосе сверкали багровые изломанные молнии, вспухали гигантские пунцовые тюльпаны с золотисто-синими, словно язычки горящего газа, сердцевинами. Вдруг высоко над ними полыхнуло ядовито-зеленым, и поток изумрудного огня обрушился на цветы, сминая их, расплющивая, раздирая на части — и все это предстало передо мной в абсолютной тишине. Фиолетовые, золотые, серебряные молнии ветвились во всех направлениях, сталкиваясь и рассыпаясь каскадами разноцветных искр. Огромные области пространства передо мной словно взбесились, они закружились багряно-зелеными водоворотами, замерцали частыми режущими глаз вспышками. И моя капсула летела в самый центр этого безумия!
Через несколько минут беззвучная вакханалия цвета прекратилась — после еще одной, особенно сильной вспышки изумрудного пламени — и наступила кромешная тьма. Я лежал во мраке, лишенный дара речи, оцепеневший в благоговейном ужасе, ибо зрелище было самым страшным и величественным из всего, что мне приходилось когда-либо видеть. Долгое время глаза не различали ничего, кроме эфемерных отблесков этих невероятных космических огней, и лишь спустя несколько часов зрение начало понемногу возвращаться — но за стеклом не было ничего необычного: все те же звезды, что и месяцем раньше… У меня не осталось сил долго удивляться этому происшествию, и я не заметил, как погрузился в тягучий обволакивающий сон.