Евгений Леопольдович стоял ко мне спиной. Вернее, не стоял, а подпрыгивал. Круглый, на макушке лысина.
— Три-ра-ри-ра-пам-ба-рам!!! Барабан! — Евгений Леопольдович так замахал руками! У него даже лысина вспотела. — Внушительней, други мои! Крещендо!!! А теперь… — Он немножко присел, а потом как вскочит, как закричит: — Фортиссимо!!!
Мишка Маслов из шестого «А» — мне его лучше всех видно — щеки надул, уши красные, того гляди — лопнет!..
— Стоп-стоп-стоп… — Евгений Леопольдович постучал дирижерской палочкой. — Не слышу тарелок! Кузнецов! Где Кузнецов?!
Все молчат — не знают. Я тогда просунула голову в класс и говорю:
— Кузнецов, ваш тарелочник, в нашем пятом «Б» учился. А позавчера ушел в другую школу. Они переехали.
— Как же так? — растерялся Евгений Леопольдович. — У нас на носу ответственное выступление. В финале без тарелок… Нет! Это невозможно!
И тут он подошел ко мне.
— Девочка! — сказал Евгений Леопольдович. — Хочешь, я научу тебя играть на тарелках?
Я вспомнила Ботиныча. «А, — думаю, — теперь все равно. Хоть на кастрюлях».
Ответственное выступление во Дворце творчества назначили на вторник. Правда, это будет «соревнование по гимнастике среди юниоров». Мы только и сыграем — в начале марш, а в конце туш для победителей, но Евгений Леопольдович все равно очень волновался.
И я волновалась.
Для меня сейчас успех — все! Как представлю: я на сцене с тарелками! Тарелки блестят! Я стучу! Заключительный удар марша — бум-м!!! Аплодисменты! Может, кто-нибудь из публики крикнет: «Браво, Шишкина!»…
А Ботиныч уже за кулисами! И ко мне — через весь оркестр. «Прости, — скажет, — Шишкина. Я же не знал, что ты у нас — талант! А раз такое дело, приходи на тренировку и танцуй себе на здоровье с лентой!»
В общем, еле дождалась я этого вторника. И вот после уроков в парадной форме, с начищенными трубами мы прибыли на концерт.
Евгений Леопольдович в военном кителе. На груди ордена и медаль «За отвагу». Мы его таким еще никогда не видели. Он выстроил нас на сцене и сказал:
— Ну, други мои! Не подкачайте!
Занавес открылся. Евгений Леопольдович махнул мне дирижерской палочкой, и я ударила в тарелки!
Играли мы громко и здорово. Точно как в «Айвенго», когда музыканты созывают рыцарей на турнир! Евгений Леопольдович даже жмурился от удовольствия. А я, хоть оркестрантам нужно все время смотреть на дирижера, стала коситься в зал — нашла маму с папой, дедушку, двоюродного брата Лешку и давай им подмаргивать, чтобы не подумали, что я какой-нибудь, как говорит папа, Иван не помнящий родства. До того доподмаргивалась — чуть свой заключительный удар не прозевала.
Ну, нам хлопали! Минут пять, не меньше.
— Триумфально! Три-ум-фаль-но! — бормотал Евгений Леопольдович и по очереди нас обнимал.
…А за кулисами — через весь оркестр — ко мне шел Ботиныч.
— Шишкина, — быстро зашептал Ботиныч. — Выручай! Мы первые! А Давыдова из пирамиды заболела. И заменить некем. Будешь в основании? Есть?
— Есть! А вдруг не смогу?
— Да там не трудно! По команде «Стройсь!» — застынь, как бетон. Пока не скажу «Рассыпьсь!» — умри, но стой! Выстоишь, так и быть, запишу в секцию. Идет?
— Конечно, идет!
Уж сейчас-то я окончательно докажу Ботинычу, какой я для его секции незаменимый человек. Сама не помню, как напялила костюм длинной тощей Давыдовой, влезла в огромные белые тапочки и с другими гимнастками строем (я — последняя) вышла на сцену.
Ботиныч был уже там. Улыбающийся! В таком нарядном синем с беленькой полосочкой костюме! В руках у него — сноп колосьев, обернутый фольгой. Посмотришь на Ботиныча — сразу ясно, для кого мы будем туш играть!
— Стройсь! — весело скомандовал Ботиныч.
Ко мне двинулась толпа гимнасток. По очереди — одна за другой — они стали на меня вскарабкиваться. Правда, не все. Половина взбиралась на Борзакову, моего товарища по основанию. Борзакова схватила меня за руки и своими острыми коленками уперлась в мои.
— Раз! — хлопнул в ладоши Ботиныч.
Вверх поднялись остатки пирамиды — Прохорова со Щеголевой.
— Два! — Ботиныч подбросил сноп, а Щеголева с Прохоровой поймали.
В ту же минуту товарищ по основанию Борзакова закусила губу, вся покраснела и, вцепившись в меня, как утопающий за соломинку, начала медленно опускаться на пол.
Пирамида качнулась.
— Три! — выпалил Ботиныч, и все, кто стоял на Борзаковой, загремели вниз.
Мои, конечно, тоже попадали. Только одну удалось удержать — старшеклассницу Гусь. Я ее за ноги схватила. Сказал же Ботиныч: «Умри, но стой!» Вот я и буду стоять, хоть тут что!
Гусь рвется, а я не пускаю.
Ботиныч как рявкнет:
— Рассыпьсь!
А я не могу. Застыла, как бетон.
В зале такой шум поднялся! Смех! Свист!
— Это еще что за пирамида Эхиопса? — громко сказал главный судья соревнований.
Ботиныч схватил меня и утащил со сцены — прямо с ревущей Гусь на плечах.
— Ну, Шишкина! — прошептал Ботиныч на кулисами. — Считай, «два» в четверти тебе обеспечено!
Ну вот, а когда все выступили, наш оркестр опять построился на сцене. Главный судья объявил чемпионов соревнования. Им вручили награды. Мы сыграли туш и уже собирались расходиться.
И тут главный судья сказал:
— Дорогие участники соревнования! Уважаемые зрители! По единогласному решению судейской коллегии за проявленные во время соревнований стойкость и волю к победе ученица пятого «Б» класса двадцать третьей школы Лена Шишкина награждается Почетной грамотой!..
Все стали хлопать. Наши снова туш заиграли. Евгений Леопольдович вывел меня из оркестра и, пока я получала грамоту, держал мои тарелки.
А через несколько дней на физкультуре Ботиныч мне говорит:
— Ладно, Шишкина. Я тогда погорячился. Это Борзакова во всем виновата. А ты — идеальное основание для пирамиды. Со временем я тебя во второй ярус переведу. А там, глядишь, и с лентой выпущу. Тренировка завтра. В четырнадцать тридцать.
Но я не смогла. У нас была репетиция. Мы сейчас вальс один разучиваем. Красивый такой, старинный. Там нельзя без тарелок.
Как поет марабу
Коля Тарабукин стоял под моими окнами.
— Эй, — говорю. — Я сейчас в деревню! А ты?
— А я к отцу, в Африку, — задрав голову, сказал Коля.
— В Африку?!
Колин папа уже два года работал в Танзании торговым представителем.
— Ничего себе, — говорю.
Все нормальные люди во дворе болтаются или на даче, а он вон куда!
— Ты, — говорю, — оттуда хоть письмо напиши!
Через час мама посадила меня с рюкзаком в электричку. А еще через три часа я вышла на станции Фомкино. В голове запелось: «На дальней станции сойду, трава по пояс!..» И сразу увидела нашу тетю Нюру. Вместе с другими путейцами — в сапогах, рукавицах, в оранжевом рабочем жилете — она дергала между шпал траву. Оказывается, железную дорогу тоже пропалывают, как клубнику или огурцы!
Тетя Нюра взяла у меня рюкзак и повела домой, живет она у колодца возле станции. Во всем Фомкино дом у нее самый развалюшный. Из-за поездов. Как поезд, так домотрясение. Посуда звенит, падает заслонка с печной трубы, в стене за печкой начинает тикать: тик-так, тик-так… Будто там ходики замурованы.
Хотели тете Нюре как почетному железнодорожнику другой дом построить, а она: «Нет! Мне, — говорит, — свой хорош. Мне в нем кажется, я сама куда-то еду».
Хотя она никогда никуда не ездит — тетю Нюру держит скотина: нутрия Луша и козел Борис, который больше всего на свете любит есть макулатуру.
— Садись, Лен! — сказала тетя Нюра. — Будем с тобой щи хлебать. Вчерашние щавелевые. Сметаны, сметаны бухай! А на второе — картовник. Помню, что любишь! Вон он, в чугунчике на печи преет…
Ночью лил дождь. Я спала на полу на двух матрасах под толстым одеялом из лоскутов, то и дело просыпалась. За обоями между бревен топали и скреблись мыши. Мышей я не боюсь, но на всякий случай встала и перетащила матрасы из угла к середине.
Наутро просыпаюсь от птичьего пения!
В деревне — это вам не то что в городе! В деревне — птиц! И все разные. Кто там свищет — сипло так, протяжно: «Тью-у!.. Тью!» И вдруг на все Фомкино забулькало, запенькало!.. Дрозд? Жаворонок? Малиновка?
Высовываюсь из окна — плотник Александр Митрофанович. Стоит у забора и наигрывает на дудке.
— Митрофаныч! — крикнула тетя Нюра. — Ты что тут со своею свистулькой?!
Птичье пение прекратилось.
— Это не свистулька, Нюра, — говорит Александр Митрофанович. — Это сопель.
Александр Митрофанович дает нам молоко. Он держит козу, не то что тетя Нюра — козла Бориса.
— Козье молоко — это витамина! — говорит Александр Митрофанович и переливает его из ведра в банку сквозь цедилку.
На марле остаются травки сена и маленькие черные шерстинки.
Как-то раз иду я от Александра Митрофановича. День такой пасмурный, по дороге лужи, на заборах мочалки сушатся. Банка с молоком теплая, прямо горячая! Иду, об нее руки грею. А навстречу Антонина Васильевна, почтальон.
— Лен! — кричит. — Тебе открытка из Африки!
Я чуть банку из рук не выпустила.
На открытке была ночь, река Нил с пальмами на берегу, мост и город вдали в красных, белых и голубых огнях.
«Привет из Каира! — писал Тарабукин. — Сейчас два часа ночи, а температура плюс 30. Следующая остановка — Ходейда. Посмотри на карте, где это. Держу курс на Дар-эс-Салам. Жди известий оттуда. С приветом, Коля!»
Весть об африканской открытке быстро долетела до Александра Митрофановича. И он пришел, надев совсем новую клетчатую рубашку. Такую замечательную заграничную вещь купить в фомкинском универмаге мог только тот, кто соберет и сдаст в универмаг десять килограммов корней одуванчика.
— Чей же такой Тарабукин? — поинтересовался Александр Митрофанович, когда прочитал открытку. Он закатил глаза и сморщил лоб, наверное, хотел вспомнить, не водил ли он знакомства с Колиным дедом или папой.