Смотрю — над моей головой громадный арбуз на веревке.
Утром несу шар в школу. Я иду медленно, чтобы заявиться после звонка. Все ахнут. Прохорова упадет со стула. А я… я выпущу шар из окна.
По лестнице и по коридору шествую в кабинет географии.
— Внимание-внимание! — Я быстро распахиваю дверь. — Сейчас вы увидите один сюрприз!
— Ну-ка, ну-ка, — раздается голос Бориса Матвеевича.
Сжимаю шар с боков и коленкой пихаю его в дверной проем. За шаром — тишина. Только он сам скрипит, когда я его подпихиваю. Он почти что втискивается в класс.
— Маэстро, туш! — вопит кто-то по ту сторону шара.
— Урра!! — заорали наши.
Правым боком шар дотрагивается до шкафа у двери…
«Ба-бах!» — грохнуло на всю школу!
…Воздушный! Заполярный! Летел-летел! Ко мне! Из Ледовитого океана!.. Аэродром! Маргарита! Флюгер без флюгарки… Штормовой ветер!..
Осталось только облако талька и длинная резина с веревкой. Она висит на гвозде. Гвоздь торчит острием из шкафа.
— Шар-пилот! Это был настоящий шар-пилот! — сказал Борис Матвеевич.
— А может, его можно склеить? — спросила Щеголева.
— Конец пузырю, — сказал Тарабукин.
Я подхожу и даю Прохоровой записку. Она читает вслух:
«Прохорова! Я ЕСТЬ! Со льдины в небо я запускаю шары-пилоты. Такие же, какой запустите сейчас вы.
Друг Шишкиной, метеоролог Заполярья —
— Что вы, Шишкину не знаете, — говорит Прохорова. — Сказать ничего нельзя. Все на полюс сообщает.
Она свернула записку и спрятала ее в портфель.
Перо с глазком
Нос и горло — это мое слабое место. Чуть ветерок подует — сразу ангина, кашель… Все люди как люди — лепят снежные бабы во дворе, а ты неделями дома с забинтованной шеей маячишь в окне с тоской. Вечные микстуры, таблетки, полоскания…
В общем, летом мама решила отправить меня в санаторий — там какие-то меры принимаются, чтоб таких вот ослабленных детей «поставить на ноги»: лечебная физкультура, витамины, закаливание.
Мама говорит:
— Другим человеком станешь! Будем в проруби купаться и бегать по снегу босиком!
Я, конечно, не верила. И ехать туда не хотела. Только согласилась после того, как мама сказала, что там есть живой павлин — мол, он свободно разгуливает по территории и распускает хвост, похожий на салют на Красной площади в честь Дня артиллериста.
Приехали мы в этот лагерь, все незнакомые, чего я ужасно не люблю. Разбились по отрядам, стали строиться, я, как всегда, последняя. Вдруг слышу, какой-то шорох. Поворачиваюсь — из кустов шиповника голова с клювом выглядывает. На макушке хохолок, шея зелено-желтая с красным отливом. И тут он весь вышел, целиком, волоча за собой длинные зеленые перья с синими глазками.
Линейка рассыпалась.
— Павлин! Павлин! — народ просто ошалел.
А он идет себе, ни на кого внимания не обращает с этим своим шлейфом.
— Ух ты!
— Вот бы мне такое перо!
— Ишь, чего захотела! От такого пера только дурак отказался бы!
— А я сейчас возьму и выдерну одно перышко, — сказал один парень по фамилии Винтовкин.
И вцепился павлину в хвост!
Павлин закричал — у него такой крик пронзительный — и как клюнет Винтовкина! Тот завопил еще громче павлина. К нему несутся вожатая Яна и воспитательница Полидорова.
— Винтовкин! — кричат. — Винтовкин!
— Меня павлин укусил! — ревет Винтовкин.
— Опять этот павлин! — говорит Полидорова. — Сколько раз уже истопнику говорили, пусть в клетке содержит Уголька или в зоопарк отдает! Что за радость держать такого злющего питомца! Клюнет в глаз, а мне отвечай…
— Хвост выщипаю! — пригрозил павлину Винтовкин.
А Яночка, она училась на ботаника, сказала:
— Это не хвост, а надхвостье. Хвост у павлинов совсем короткий, как у тетерева.
С этого дня у нас в отряде вспыхнула настоящая перьевая лихорадка. Все только и делали, что ходили-бродили — искали павлиньи перья. Мне, конечно, тоже хотелось перо. Но как его найдешь? На территории лагеря Уголек появлялся редко. Почти все время он просиживал во дворе кочегарки. Потому что из всех обитателей санатория признавал одного истопника Анатолия. На кочегарку нас, естественно, не пускали.
Стоило Угольку показаться в наших владениях, за ним увязывался хвост преследователей. И каждый надеялся, вдруг Уголек потеряет перо, и это перо достанется ему.
А Уголек и не думал ничего терять. Винтовкин говорил, что это он из вредности, но нападать второй раз боялся.
Однажды я после отбоя никак не могла заснуть. Ночь уже. Все спят. Вдруг за окном: «Хруст… Хруст…» Я с кровати влезаю на подоконник, смотрю — павлин! Так весь и светится под фонарем. Учуял меня, насторожился. Туда поглядел, сюда, вскинул голову и зашагал к соседнему корпусу. А там, где он стоял, вроде что-то сверкнуло, как будто глазок.
«Перо!» — я открыла окно и спрыгнула вниз.
Нет, не перо. Пробка от бутылки.
Я — за павлином. Асфальт холодный. Корпуса темные, тихо-тихо, только сверчок стрекочет. Задела плечом за ветку — «Фр-р!» — кого-то разбудила. Он испугался и улетел.
У меня у самой сердце ухает. Но я иду, иду — не отстаю. Мне показалось, что одно перо как-то некрепко держится, волочится — того гляди упадет.
Уголек нырнул в сад и пропал.
В саду за листьями вишен и яблонь тьма кромешная, это при полной луне! Только лунные зайчики скачут в высокой траве, хоть бы на лягушку не наступить!
— Уголек! — зову. — Уголек!..
А в ответ:
— И-и-и… — ну просто мороз по коже.
Я оттуда бегом.
А вслед:
— И-и! И-и-и!.. — протяжное, заунывное. — И-и-и…
До бани добежала, пока до меня дошло, что это карусели скрипели.
— Не найду перо, — думаю. — Ой, никогда не найду!..
Калитка во двор кочегарки распахнута. За ней чернеет и светится холодным сиянием гора угля. А на вершине стоит павлин, свесив перья, они мерцают в лунном блеске, и глаз у него зеленым огнем горит.
Туда нам нельзя, запретная территория. Ладно, я быстренько, одна нога здесь, другая там! Уж на угольной-то горе он точно обронит перо. Зацепится и обронит.
А сама ползу на четвереньках на угольную кучу, тяну, тяну руку к павлиньему хвосту, вот-вот дотянусь до пера, и оно мне само в руки упадет.
«Пшшш!..» — посыпался уголь у меня из-под ног!
Павлин крыльями захлопал, слетел вниз и юркнул в приоткрытую дверь кочегарки.
Я за ним — вниз по лестнице винтовой: кругом все черно, полумрак, черные ступеньки в угольной пыли, а на дне этой преисподней — вода в котле булькает, в топке огонь полыхает. Сейчас черти выскочат со сковородками из всех углов — устроят шабаш!
Тут выскакивает в черном ватнике, в черных ватных штанах истопник Анатолий и кричит сиплым голосом:
— Кто здесь? Кто?
— Это я, Шишкина.
— Шишкина! Что тебе тут надо?
— Перо ищу… — говорю.
А сама думаю: «Я пропала! Сейчас он меня к Полидоровой отведет, скандал устроят, из лагеря выгонят!»
Кочегарка вся в трубах закопченных. Под чугунной лестницей дверь в комнату Анатолия. Обстановка простая — стол, тумбочка, кровать. На тумбочке телевизор. А под телевизором павлин пьет из миски воду. Наклонит голову, потом вывернет шею и кверху клюв поднимает.
Анатолий похлопал его по спине и сказал:
— Знакомьсь, Уголь, это Шишкина. Дай корочку, Шишкина. Вон ту, черную. Мы корочку размочим и Угля угостим. Ой, до чего он любит моченые горбушки!
Костяным твердым клювом павлин клевал хлеб из его руки. Потом Анатолий поднял над ним горбушку и говорит:
— А ну, Уголь, распусти хвост! У него хвост загляденье.
— Это надхвостье, — говорю, — хвост у павлинов, дядя Толя, не тут.
— А где? — удивился истопник Анатолий.
— Хвост у него, дядя Толь, под надхвостьем.
— Уголь! — сказал истопник Анатолий. — Распуши красоту! Хвост, надхвостье — не все ли равно? Главное, ты меня понял, друг единственный, неразлучный. Гляди, Шишкина, тут у нас в кочегарке — все равно, что в Африке: и жара, и жар-птица имеется. Ты сюда зимой приезжай. Будет чудо так чудо: на дворе мороз, Уголек сядет на трубу и сидит, как петух на насесте. Ну что, Уголь, — спрашивает Анатолий, — дадим Шишкиной перо?
Павлин только глазом сверкнул.
Тогда Анатолий выудил из шкафчика перо — именно такое, о каком я мечтала, о каком все мечтали — длинное, зеленое, с синим глазком в золотом ободке.
— Держи, — сказал он. — От сердца отрываем! То есть, от надхвостья.
Вдвоем с Угольком они проводили меня до калитки.
Дальше я одна побежала. Залезла в окно, спрятала перо под простыню и, уже засыпая, подумала: «Завтра наберу в столовой горбушек… Отнесу на кочегарку. Уголь любит моченые горбушки…»
Пирамида
Вообще-то я никогда не мечтала играть в духовом оркестре. Наоборот! С самого первого класса я хотела танцевать с лентой. Как представлю: я скачу по ковру! За мной — лента, вся красная! Музыка! Зрители!.. В первом ряду мама с папой. А на тренерском месте — Ботиныч!
Это наш физрук — Борис Константинович. В глаженом спортивном костюме, в кроссовках, рост — метр восемьдесят три… У нас в школе в него все девчонки влюблены! И все решили стать гимнастками.
Но гимнастическая секция Ботиныча — чемпион Москвы, и он туда кого попало не берет. Меня, например, тоже не принял. Потому что я из всех гимнасток — самая толстая.
Ботиныч так и сказал:
— Ты мне, Шишкина, всю картину испортишь. Худеть тебе надо. Девушка должна быть как березка.
Мне так обидно стало. Хожу по школе, слоняюсь. Даже домой идти не хочется. Слышу, на втором этаже духовой оркестр репетирует.
— Величественней! Be-ли… кхе-кхе-кхе!.. — закашлялся духовик Евгений Леопольдович.
Еще бы! Разве их перекричишь?!
— Напевней, други мои! Шире! Тари-ра-ра-па-ра-ра-ра… Валторны!.. Па-рирам!
Я приоткрыла дверь и заглянула в класс.