К бакам крепились номерные бирки, но номер своего подопечного Андрей прикрыл старой кепкой, благо над табличкой торчал длинный запорный винт. Кепка была явно не к месту, к тому же она давно пропиталась пылью, но никто из сменщиков ее не снимал.
Когда обращаешься к существу по имени, зачем тебе его гражданский номер? «С-НР-32/15», разве выговоришь? «Барсик» намного лучше. Если б называть друг друга номерами было удобней, то люди говорили бы: «здравствуй, номер такой-то», «я тебя люблю, номер такой-то»…
Андрей прыснул и чуть не подавился пузырями. Закрыв бутылку, он убрал ее в шкаф и поискал на полке карточку.
«С-ЧР-45451/00016».
– Не горюй, Барсик! У людей тоже номера. И у Чумакова есть свой номер. У всех есть. Только у людей цифр больше, так их и запомнить трудней. Ну, у меня «ЧР» написано. Подумаешь!.. У Чумакова стоит «Р» – «разумный». А у меня еще «Ч» добавлено. То есть «частично». Частично разумный. Чер. Ну и что? Чер – это когда интеллект-статус ниже ста пятидесяти баллов. Ну и что?! Зато я о тебе забочусь. А Чумаков только орет и обзывается. Вот возьмут все операторы, да уволятся с конвертера! Кто тебя кормить будет? Чумаков? Уж он поко-ормит!..
Андрей захлопнул дверцу и вернулся к баку. Уровень пены постепенно поднимался – так много еды Барсику было не нужно. Дожевав крекер, Андрей отряхнул руки и закрутил четвертый кран.
– Что, Барсик, аппетит пропал? Не переживай. Или ты из-за меня?.. Из-за того, что Чумаков меня чером?.. Да брось ты! Тоже мне, горе! Он потому такой злой, что у него самого всего двести баллов. Ну, или двести пятьдесят. Для меня это, конечно, много, но для тех, у кого не «ЧР», а одна «Р», двести пятьдесят – тьфу. Думаешь, Чумаков на конвертере по своей воле? Думаешь, он тоже не хочет кем-нибудь – министром или, допустим, диктором в Сети? Хочет. Но он почти чер, а почти – это еще хуже. Почти – это значит, боишься опуститься, получаешь в начале месяца пробойку по тестам и дрожишь: вдруг сто сорок девять? Тогда тебе заменят карточку, и дадут как у меня – «ЧР», и с работы выгонят, и друзья перестанут тебя узнавать, и ты переедешь в бесплатный квартал, и много чего с тобой случится. Вся жизнь переменится… Нет, Барсик, со мной этого не было. Я, слава богу, родился чером. Но людей таких видел. Опустившихся. Ох, и несладко им…
Андрей потряс фольгой возле уха и, высыпав крошки на язык, бросил упаковку в пластмассовое ведро.
– Нам, конечно, тоже… – вздохнул он. – Тем, которые с детства. Нам никогда ничего не светило. Учись, не учись – без толку. Я не спорю, это справедливо. Раз тупой, зачем соваться? Займи свое место и не мешай людям. Чтоб каждый занимал свое место. Правильно. Чер – это же не «чрезмерно разумный», а «частично»…
Он замолчал и, обойдя бак, хлопнул себя по ноге.
– Чрезмерно разумный! – засмеялся Андрей. – А, Барсик?! Или «чрезвычайно»? Может, я чрезвычайно разумный?
Он вдруг удивился, откуда слова-то такие взялись. Вроде и не знал их никогда, а вот пришли же на ум.
– Белкин!! – гаркнуло в левом ухе.
– Слушаю, – прохрипел Андрей.
Он представил, что его разглагольствования слышал Чумаков, и сразу почувствовал какую-то усталость. Однажды бригадир записал болтовню оператора с существом и прокрутил ее на весь конвертер. Над оператором никто не смеялся, но он все равно ушел. Ведь то, что говоришь одному, должен знать один.
– Белкин, ты выпил?!
– Лимонад…
– Чего шипишь? Микрофон держи.
Андрей прижал мембрану большим пальцем и, прочистив горло, сказал:
– Я не пил.
– Да?! А если проверю? Что у тебя там за лимонад? Ты учти, Белкин!..
– Обычный лимонад, – пробубнил Андрей. – С пузырьками.
Чумаков оглушительно расхохотался и что-то сказал – не ему. Теперь он не глумился, теперь в аппаратной точно кто-то был.
– Так, ладно, у тебя до смены двадцать минут осталось. Сейчас к тебе человек придет, покажешь ему все.
– Я… я уволен?!
– Не ты, а профессор. Он что-то совсем съехал. Человек вместо него поработает. Неделю, как всегда, а там видно будет. Все, отбой.
Андрей снова подошел к баку, проверил уровень пены и на всякий случай потрогал вентили. Думал он совсем о другом – не о себе и не о Барсике.
Бедный профессор…
Сменщик Никита Николаевич и вправду был профессором. Когда-то был, давно… О своем интеллект-статусе он не распространялся, но Андрей сам посмотрел по таблице. ИС профессора – около тысячи баллов. Не только у Никиты Николаевича – вообще, у любого профессора. Значит, и у Никиты Николаевича было примерно столько же. А стало сто сорок. На конвертере говорили – судьба…
В свои пятьдесят два профессор выглядел на семьдесят. Развалина, выживший из ума старик. Но оператором он был хорошим. Он называл Барсика иначе, его все называют по-своему, но это не важно, ведь Барсик не слышит. Главное, что профессор с ним разговаривал.
А новый оператор – будет ли он разговаривать с Барсиком, будет ли он его любить? Он же чувствует, Барсик. Он все чувствует, даже лучше, чем люди.
– Ты, что ли, Белкин?
Незнакомец захлопнул дверь ногой и не спеша спустился с площадки. Лестница состояла всего из двух ступенек, но он сошел по ним так вальяжно, будто находился не на Г-конвертере, а на кинофестивале.
– Пакеты приготовь, – предупредил Андрей.
– Зачем?
– Вырвет.
– Серьезно? – Мужчина остановился возле стула и протянул руку. – Илья.
– А я Андрей. Доставай свои пакеты.
– Я не впечатлительный, – улыбнулся Илья. Потом равнодушно заглянул в бак и пожал плечами:
– И не такое видали.
– Уже работал на конвертерах?
– Какая разница? – Он сунул руки в карманы и, выпендрежно подшаркивая, прогулялся по камере. – Четыре крана. Следить, чтоб емкость не была пустой и не переполнялась. Все? Справлюсь. Тесновато у вас тут…
Андрей ходил за ним по пятам, словно опасался, что сменщик что-нибудь сопрет. Сначала Илья ему просто не понравился, но после этих слов он не понравился Андрею категорически.
Черы могут быть и самодовольными, и самовлюбленными, и какими угодно, однако, устраиваясь на работу, они всегда волнуются – это закон. Земле нужны дворники, грузчики и разные операторы, но не в таком количестве. Черов слишком много, и большинство сидит дома – не потому, что не хочет работать, а потому, что негде.
Новый сменщик был аккуратно подстрижен и гладко выбрит. Кажется, у него были причесаны даже брови – столько блеска и обаяния исходило от его холеного лица.
Лет тридцать пять, оценил Андрей. Бабы небось от него млеют. Что такому красавцу делать у бака с дерьмом? Шел бы в эскорт-услуги, там платят больше. Или в эротик-шоу, если насчет услуг здоровье слабое.
– Нет, не все, – обозлился Андрей. – Кормить – это еще не все. Надо… надо, чтоб… заботиться надо, вот что!
– О чем заботиться? – удивился Илья.
– Не о чем, а о ком. Эх, ты! Лучше б тебя тошнило…
– Андрюшка, привет! – сказали сзади. В камере появился сменщик – настоящий, не практикант. Открыв шкаф, он достал таблетку радиодинамика, затем наклеил на горло голубую пленку и доложил:
– Я принял.
– Я сдал, – сказал Андрей Чумакову.
– Свободен, – отозвался тот. – Нет, погоди! Белкин, слушай: у тебя смена отодвигается. Завтра ты не нужен, придешь в среду, заступишь после новенького, этого… Царапина.
– Какая царапина? – не понял Андрей.
– Фамилия у меня – Царапин, – пояснил Илья. Андрей молча снял халат, выковырял из уха динамик, отлепил от горла мембрану и сложил все это на верхнюю полку, рядом с недопитой бутылкой лимонада.
– Ну, и я пойду, – сказал Илья. – Чего тут постигать? Работа для дураков. Ты в каком блоке живешь?
– В тридцать седьмом, – ответил Андрей.
– Хо, соседи! – неизвестно чему обрадовался он.
– Что-то я тебя не видел.
– Я позавчера вселился. Не познакомился еще ни с кем.
– Успеешь…
Андрея удручало то, что встречаться с Ильей, с этой царапиной, придется не только на работе, но и, по-видимому, во дворе. Андрей не был сильным психологом, не был даже и слабым, но какой-то внутренний голос настойчиво твердил: этот лощеный – совсем не тот, за кого себя выдает. Или так: не совсем тот. К тому же от Царапина пахло одеколоном – тем самым, из рекламы.
Извращенец, решил Андрей.
– Я не сразу на станцию пойду, – сказал он Илье. – У меня дела.
– Какие у тебя могут быть дела? – воскликнул Царапин.
– Какие надо.
– Ладно, я с тобой, – заявил он.
– Давай лучше без меня.
– Одному ехать скучно.
Андрей хотел возразить, но растерялся: такого давления он не ожидал. Ясно же, что общество Царапина ему неприятно. Нормальному человеку должно быть ясно. Этому же – нет.
– Не люблю алкоголиков, – сказал он, стараясь не отводить глаз.
– И я не люблю.
– А пьешь зачем?
– Чего пью?
– Одеколон пьешь, «чего»! Водка дешевле.
– Одеколон?! – изумился Царапин. – Ну ты… ну ты и дура-ак, Белкин. Это, во-первых, туалетная вода. А во-вторых, я ее не пью.
– То-то вонища по всему конвертеру.
– Я ей пользуюсь, дурень. Брызгаю, понимаешь? «Пшик-пшик».
– В общем, я с тобой не поеду, – отрезал Андрей. – И в друзья мне не набивайся.
– Я – к тебе? В друзья?! Да ты спятил.
– Вот и отлично.
Он поднялся на площадку и, махнув сменщику, вышел в коридор. Царапин шагал сзади, и Андрей, чтобы потянуть время, завернул в туалет. Илья прошел мимо.
Через несколько секунд лязгнули раздвижные двери. Андрей постоял еще минуту, от нечего делать вымыл руки и направился к лифту.
Вечером помойка возле конвертера выглядела не так, как утром. Когда включались прожекторы на заборах, за огромными отвалами протягивались длинные острые тени. Все увеличивалось в размерах и будто отгораживалось от внешнего мира.
Какая-нибудь консервная банка в куче хлама сияла ярче луны, а черный пластиковый мешок превращался в переливающийся плащ Прекрасной Незнакомки. Рокочущие измельчители становились похожими на гигантских жуков, но жуков добрых; сидевшие в них операторы исчезали. Если же комбайн проезжал между Андреем и фонарем, то в кабине на миг возникал силуэт водителя. Андрей давал им прозвища: «вихрастая голова», «монашка», «толстолобик»… Прозвища никогда не повторялись, ведь все силуэты были разными.