Тут нам придется расстаться с еще одним стереотипом, сформировавшимся в нашем сознании начиная с конца 50-х гг. Речь идет о нравственных качествах старых большевиков. Наши представления о них формировались более семи десятилетий и прошли при этом несколько этапов. Первый — в 20-е гг., когда кристально чистыми представали перед нами все большевики с дореволюционным стажем. Потом, как правило, с середины 30-х гг., мы стали узнавать, что среди старых большевиков были кристально чистые (правда, с каждым годом их в списках оставалось все меньше), и были отвратительные двуличные мерзавцы, банда убийц, шпионов, отравителей... После XX съезда, после реабилитации ряда старых большевиков, мы узнали, что почти все (за редкими исключениями, а спустя пару десятилетий, и без исключений) бандиты, предатели, убийцы и террористы — на самом деле кристально чистые большевики, а вот те немногие, уцелевшие в кровавой мясорубке 20—50 гг., — как раз и есть убийцы и мерзавцы.
Казалось, все встало на свои места: репрессированные — хорошие. Те, кто репрессировал, — плохие. Но старуха-история вновь посмеялась над нами. Понемногу и ранее, и уж — обвалом — после августа 1991 г. стала появляться информация о том, что почти все старые большевики, и даже их первых вождь — В. И. Ленин, по части нравственности были далеко не без греха. И те, кто был репрессирован, был репрессирован не потому, что выступал против произвола и беззаконий, а по всяким другим причинам, первой среди которых была безнравственная борьба за власть, за влияние, наконец, за подходы к государственным привилегиям, к кормушке...
Такое вот разочарование ждало тех из нас, кто с октябрятских и пионерских лет воспринимал историю своего отечества в обойме заданных исторических клише.
Когда началась волна реабилитаций старых большевиков, уничтоженных Сталиным и его подручными, эти виднейшие революционеры вызывали живейшую симпатию и сочувствие.
Среди них был и И. Т. Смилга — герой гражданской войны, видный организатор народного хозяйства 20-х — начала 30-х гг. Биография, представавшая перед читателем тех лет, была вполне привлекательной: после окончания боев гражданской войны Смилга был направлен на работу в Госплан, где и служил до 1926. Одновременно с 1925 по 1927 он — ректор и профессор Института народного хозяйства им. Г. В. Плеханова. Тут, правда, возникли временные трудности в связи с близостью к оппозиции, руководимой Л. Д. Троцким. Но после высылки Троцкого из Москвы в 1928 г. Смилга отошел от оппозиции и демонстративно разорвал отношения с Львом Давидовичем. В начале 1930 г он вновь восстановлен в партии и назначен зам. начальника Мобилизационного управления ВСНХ. Но все это было потом. А тогда, в 1921 г., когда профессор Тихвинский с увлечением выполняет личные поручения товарища Ленина, решая важные задачи, предлагаемые ему ВСНХ и СТО, Смилга был, можно сказать, прямым начальником профессора Тихвинского — как член Президиума ВСНХ, курирующий топливную отрасль.
Чрезмерная жестокость, равнодушие к людским судьбам, готовность ради сегодняшней сомнительной тактической выгоды пожертвовать тысячами жизней, готовность пойти на провокацию, обман (заманивали противников в плен, в заложники и устраивали внесудебные расправы над ними) — все это, увы, были черты, присущие Смилге — как одному из революционных вождей гражданской войны. Конечно, людям свойственно ярче раскрываться в пограничных обстоятельствах, в критических ситуациях. Но и в обычной, повседневной жизни человек остается самим собой. Так что для меня не было каким-то страшным откровением, когда я узнал, занимаясь «Делом Таганцева», что пламенный революционер Смилга выступил в нем как самый обыкновенный провокатор. И, по сути дела, — именно он является главным виновником гибели профессора Тихвинского...
История этой провокации такова. Я уже упоминал ранее мемуары генерал-лейтенанта русской армии, академика В. Н. Ипатьева, который, попытавшись честно служить большевикам, быстро разочаровался в их нравственных и деловых качествах и при первой же возможности стал «невозвращенцем». В 1945 г. он выпустил в Нью-Йорке свои воспоминания, в которых ряд страниц уделяет этой провокации — странной и неприятной. Не верить в данном случае Ипатьеву нет оснований и потому, что многие факты его воспоминаний подтверждаются иными документами, и потому, что у него была репутация человека правдивого, и потому, что приводимые им факты четко укладываются в структуру человеческих взаимоотношений в нашем Отечестве в те печальные годы. Итак, В. Н. Ипатьев описывает один товарищеский ужин, на котором присутствовали только члены Президиума ВСНХ. Среди них были Н. А. Богданов, незадолго до того назначенный на пост председателя вместо А. И. Рыкова, И. Т. Смилга, П. Середа, А. Н. Долгов, Г. Пятаков, В. Н. Ипатьев...
Интересна и такая деталь, хотя и не имеющая прямого отношения к рассматриваемому нами делу, но весьма характерная для нравов тех романтических лет, когда, как мы знаем по фильмам и книгам, многие комиссары падали в голодные обмороки, сопровождая эшелоны с хлебом. «Хотя в то время спиртные напитки были еще запрещены, — пишет В. Н. Ипатьев, — но хозяин (Председатель ВСНХ Н. А. Богданов) заготовил изрядное количество водки и вина и великолепную закуску» (дело происходит 26 мая 1921 г., страна пухнет от голода... — Авт.). Во время этого ужина произошел разговор, раскрывающий хотя бы повод, если не причину ареста Тихвинского.
«Смилга очень разоткровенничался и рассказал нам, как он без ЧК изловил всех нобелевских нефтяников, которые якобы были в связи с правлением фирмы Нобель и К°, находящимся за границей. В числе таких нефтяников был и профессор Тихвинский, с которым я был в очень дружественных отношениях еще задолго до войны (они вместе в 1915—1916 гг. работали в лаборатории Товарищества бр. Нобель — над изготовлением толуола и бензола. — Авт.). До прихода большевиков он находился на службе у Нобеля... Однажды он получил письмо из-за границы от одного из членов правления фирмы Нобель, с запросом о материальном положении служащих фирмы, оставшихся в России, и с предложением помочь им деньгами. М. М. Тихвинский довел до сведения своего начальства содержание этого письма и, вероятно, просил Карпова узнать мнение по этому поводу самого Ленина. Обо всем этом он говорил мне сам, и, кроме того, после казни М. М. Тихвинского я слышал тот же самый рассказ и от Ш. Ш. Елнина, его хорошего знакомого и сослуживца. В скором времени М. М. Тихвинский получил ответ самого Ленина:
«Я ничего не имею против того, чтобы к нам притекало золото из-за границы, только бы поменьше посылали его туда».
Вследствие такого ответа главы правительства фирма Нобель стала переводить небольшие суммы денег в распоряжение М. М. Тихвинского для раздачи некоторым бывшим служащим фирмы.
Во время одного путешествия Смилги по Волге для осмотра всех складов нефти он познакомился с заведующим флотилией наливных судов, перевозящих нефть из Баку. Этот начальник транспорта, фамилию которого я не помню, заведовал этой флотилией до войны у бр. Нобель и потому хорошо знал всех наиболее видных работников фирмы.
Смилга рассказал нам, что он пригласил этого начальника флотилии на ужин и после хорошей выпивки и закуски сумел так повести дружескую беседу, что выпытал у него фамилии всех лиц, которые получали денежную помощь от товарищества бр. Нобель. Все это было сделана при свидетелях-большевиках. Как только Смилга приехал в Москву, он сообщил обо всем ЧК (прямо по Н. И. Бухарину — все большевики становились чекистами! — Авт.), и она тотчас арестовала всех указанных лиц: я не могу припомнить, был ли в числе их также начальник флотилии. М. М. Тихвинский, конечно, был арестован в первую голову и был расстрелян в сентябре 1921 г., причем ему вменялось в вину главным образом то, что он посредством тайной корреспонденции доносил фирме Нобель во всех деталях о состоянии добычи нефти и производства нефтяных заводов. Этот рассказ Смилги произвел на меня тягостное впечатление»...
Не скрою, и на меня тоже. Как, вероятно, и на большинство читателей.
Ипатьеву память не изменила: действительно, перечисленные «преступления» как раз и вменялись в вину профессору М. М. Тихвинскому.
И при этом — никаких доказательств! Правда, можно было бы считать доказательством — доказательством невинности арестованного, — резолюцию В. И. Ленина, фактически санкционировавшего материальную помощь, великодушно оказанную А. Нобелем бывшим своим сотрудникам в голодной России. Других же доказательств в деле нет, — нет ни одного, пусть даже голословного свидетельского показания...
И Ленин поверил в шпионскую деятельность хорошо ему знакомого и весьма полезного Советской России ученого. Может быть, потому, что был готов поверить. Если вся интеллигенция, по его словам, была «говно», то чем лучше ее отдельный представитель! А может, и не поверил... Просто не стал вступаться за него, ибо судьба какого- то одного человека его не сильно беспокоила. Он ведь думал о счастье всего народа... Так или иначе, но ответ его на просьбу Русского физико-химического общества был лаконичен и безапелляционен (еще одна печальная улыбка старухи-истории: записку эту, как обычно, Ильич переслал через своего секретаря, но в данном случае смертный приговор учителю был передан через его ученика!).
«т. Горбунов! Направьте запрос в ВЧК. Тихвинский не случайно арестован: химия и контрреволюция не исключают друг друга».
После отправки этого письма профессор Михаил Михайлович Тихвинский, 24 августа приговоренный к расстрелу постановлением Президиума Петроградской губчека, был расстрелян.
Не помогли просьбы русских ученых-химиков, ходатайства главного нефтяного комитета, запросы — напрямую в Петрогубчека — Центрального правления нефтяной промышленности, обращения лично знавших профессора большевиков.