тора, что Тухачевский после 4 мая «в срочном порядке объявил военные маневры на 12 мая 1937 г., только тогда Сталин окончательно убедился, что заговор – смертельная реальность и более медлить нельзя. 11 мая Тухачевский был снят с поста замнаркома обороны и назначен командующим Приволжским военным округом с приказом немедленно отбыть к месту новой службы»1365.
Выше, со ссылкой на официальные документы, указывалось, что решение о смещении Тухачевского с поста замнаркома было принято 8 мая, официально оформлено решением Политбюро ЦК 9 мая и приказом наркома обороны 10 мая. 11 мая приказ был напечатан в центральных газетах. Смешно полагать, что Тухачевский и войска узнали об этом из газет.
Таким образом, никаких конкретных данных о планировании и подготовке Тухачевским военного переворота в апреле-мае 1937 г. нет. Не было этих сведений и в распоряжении Сталина к июню 1937 г. Не было их по существу и к февралю 1938 г.
Подозрительные встречи и «японский документ»
Однако остается вопрос: почему все-таки прямые следственные действия в отношении Тухачевского начались 22 апреля 1937 г.? Почему несмотря на то, что К. Радек достаточно пространно рассуждал о своих контактах с Тухачевским в 1935 г. через В.К. Путну, правда, не менее пространно поясняя непричастность маршала к «троцкистским делам» и «Параллельному центру, 24 и 25 января 1937 г. на процессе «параллельного центра», – почему прямые и конкретные следственные действия по «заговору Тухачевского» начались лишь с 22 апреля 1937 г.? Иными словами, почему санкции НКВД на таковые действия со стороны Сталина, Молотова и Ворошилова были даны только к 22 апреля 1937 г.? Что же могло послужить основанием для них к этому времени? Следует обратить внимание и на некоторые другие факты, полагаю, связанные с поставленными вопросами.
15 апреля 1937 г. на должность 1-го заместителя Народного комиссара внутренних дел был назначен М.В. Фриновский, ставший вскоре главным организатором всего дела по «военно-троцкистскому» или «военно-фашистскому» заговору. И в тот же день, 15 апреля 1937 г., на должность заместителя командующего Московским военным округом был назначен человек, пользовавшийся безграничным доверием со стороны Ворошилова, начальник Управления по начальствующему составу Наркомата обороны СССР комкор Б.М. Фельдман.
По характеру деятельности «кадровики» в любом учреждении, малом и большом, работают если и не в контакте со спецслужбами, то, во всяком случае, знают всю «поднаготную» кадров, что, несомненно, весьма важно при назначении на ту или иную должность. Особенно это важно в таком ведомстве, как оборонное. Поэтому, конечно же, Фельдман, если и не являлся негласным сотрудником НКВД, то, вне всякого сомнения, работал в тесном контакте с НКВД и Политуправлением Красной армии. Поэтому его назначение на указанную должность нельзя расценить иначе, как укрепление надежности МВО.
Показательно в связи с назначением Фельдмана то, что столь удобное для следствия и обвинения назначение Фельдмана на должность заместителя командующего столичным военным округом, полностью им игнорировалось. Оно осталось без каких-либо комментариев на заседании Военного совета 1–4 июня 1937 г., где обсуждалось «дело Тухачевского» и др. Совершенно очевидно, что даже упоминание об этом бросало тень на самого Ворошилова, который, и это всем было известно, по собственному признанию, безгранично доверял Фельдману1366. И именно Ворошилов с настойчивостью инициировал назначение на указанную должность комкора Фельдмана, игнорируя просьбы со стороны, казалось бы, совершенно преданного ему Г. Кулика, только что возвратившегося из Испании.
«…Я явился тогда к вам, т. Ворошилов, и чуть не плакал, – говорил по этому поводу Кулик. – Потом Фельдмана вместо меня взяли. Единственно, куда я хотел пойти – это к т. Белову. Когда меня послали к Фельдману, я подумал: неужели политически мне не доверяют? Я был у вас на обеде, т. Ворошилов. Вы мне сказали, что тут караульная служба. Что он строевик лучше меня? Не думаю. В чем тут дело?» 1367
Примечательно, прежде всего, недоумение, выраженное Куликом в фразе: «Когда меня послали к Фельдману, я подумал: неужели политически мне не доверяют?» Получается, Фельдман выполнял как бы негласные функции контроля за политической благонадежностью военных кадров. Он обладал всей совокупностью сведений на этот счет и выносил решение, предлагаемое затем наркому. По сути дела, это были функции службы безопасности, только внутриармейской. Это свидетельствует об уровне высокого доверия, которое оказывал ему Ворошилов и которым он пользовался у правительства.
Недоумение Кулика, в свою очередь, было естественно. И он в контексте обвинений Тухачевского и других, в том числе Фельдмана, сделал вывод: «Они (т. е. Тухачевский, Гамарник, Якир и др. – СМ'), наверно, не допускали меня в московский округ, потому что знали, что я бы вешал их»1368. И очень показательно, что высказывание и вопрос Кулика остались без всякой реакции, в том числе и без реакции со стороны Ворошилова. Но аргументация наркома – «тут караульная служба» – оказалась главным основанием в пользу назначения Фельдмана. Пожалуй, и в буквальном смысле этого выражения, нужно было усилить именно «караульную службу» по всей территории Московского военного округа и, разумеется, в частности, в г. Москва.
И Кулик резонно и простодушно засомневался в том, что Фельдман был «строевиком лучше», чем он, Кулик, бывший унтер-офицер, точнее «фейерверкер» (он служил в артиллерии старой русской армии). Таким образом, назначения Фриновского и Фельдмана были вызваны одними и теми же обстоятельствами, побудившими правительство принять меры по усилению государственной и правительственной безопасности. Поэтому, думается, можно утверждать, что к 15 апреля 1937 г. имели место какие-то обстоятельства военно-политического характера, воспринятые правительством как угроза безопасности, как заговор и подготовка переворота. Но какие? Что же обеспокоило Сталина, Ворошилова, Ежова и др.? Возможно, это некоторые встречи Тухачевского, содержание которых было неизвестно, и это позволяло делать различные предположения.
Так, Якир, с негодованием отвергая показания командарма 2-го ранга Корка о том, что они вместе с Якиром входили в руководящую группу военного заговора, признался: «на одной встрече в апреле этого года (т. е. 1937-го) у Тухачевского на квартире мы действительно вместе были, но ни о чем не говорили»1369. Якир подкрепил свое признание резко отрицательной характеристикой Корка: «Я знал всегда, что Корк – очень нехороший человек, чтобы не сказать более крепко, но я никогда не мог предположить, что он просто провокатор»1370. Возможно, Корк представил эту встречу Якира, Корка и Тухачевского на квартире последнего как конспиративную встречу-совещание «заговорщиков». Но, возможно, Корк пришел к Тухачевскому на квартиру, не зная, что Якир туда тоже придет. В таком случае, если Корк пришел первым, то между ним и Тухачевским, как и в 1923 г., мог состояться доверительный разговор. Если же первым пришел Якир, а затем Корк, то никакой разговор состояться не мог. Попытаемся уточнить, когда именно в апреле состоялась или могла состояться эта встреча.
Известно, что Якир 9 апреля 1937 г. был на приеме у Сталина с 16.55 до 18.00, т. е. чуть более 1 часа1371. За 5 минут до Якира в кабинете Сталина был 1-й заместитель Наркома внутренних дел Я. Агранов (очевидно, был специально вызван). Он появился в 16.40 и покинул сталинский кабинет в 16.501372. Разговор между Сталиным и Якиром происходил без свидетелей. Содержание этой встречи передал сам Сталин. «Он был у меня, – вспоминал он на Военном совете в июне 1937 г., – пришел в кабинет после ареста Гарькавого – это было в 1937 г. – и сказал: „Я виноват, т. Сталин. У нас, мол, жены – сестры. Я с ним близок был, я не ожидал, что он такой человек. Это моя вина“»1373.
Комкор И. Гарькавый, свояк Якира и его близкий друг со времен Гражданской войны, был арестован 11 марта 1937 г. После указанной даты ареста Гарькавого командарм Якир был в кабинете у Сталина в Кремле всего два раза – 9 апреля и 11 мая 1937 г. Поэтому я и отношу сказанное Сталиным именно к 9 апреля 1937 г. Впрочем, почти часовая беседа Якира со Сталиным без свидетелей, конечно же, не ограничилась процитированными выше тремя фразами Сталина. В конце концов, это его пересказ существа разговора с Якиром. Да и вряд ли Якир пришел к Сталину только за тем, чтобы повиниться и оправдываться. Нельзя игнорировать свидетельство сына командарма, передавшего отношение Якира к известию об аресте своего близкого родственника и давнего близкого друга, которого он слишком хорошо знал, чтобы безоглядно поверить его показаниям, данным в неволе. Дело и не в том, что этот пересказ Сталина может вызвать сомнения в его правдивости. Нет. Сталин говорил правду, но передал, разумеется, лишь ее часть, небольшую часть того, о чем у него шел разговор с Якиром.
Совершенно очевидно, Сталин готовился к этому разговору. Косвенным свидетельством тому можно считать его, сравнительно короткую встречу с Аграновым, перед тем как принять Якира. Вряд ли я допущу ошибку, предположив, что Агранов нужен был Сталину для того, чтобы подготовиться к разговору с Якиром по «делу Гарькавого». Вероятно, Агранов не только словесно проинформировал и подготовил Сталина, но и принес ему материалы следствия. На рассмотрение этих материалов в ходе разговора с Якиром и нужно было достаточно длительное время. Вряд ли Якира можно было убедить словами, фразами в пользу обвинения Гарькавого, не пользуясь материалом письменных показаний самого комкора. Не исключено, что Якиру были даны обещания разобраться в «деле Гарькавого». Возможно, что и скорая (15 апреля) отставка Агранова и замена его Фриновским могла быть представлена как определенный знак, адресованный Якиру: «Виновный в неправедном следствии отстранен и понесет наказание».