Так или иначе, но совершенно ясно, что никаких прямых и достоверных улик о «заговорщической» деятельности Тухачевского, о подготовке им или о его участии в подготовке «кремлевского переворота» у Сталина и Ежова не было. Но могли быть какие-то сведения, поступившие Сталину и Ежову в НКВД, принятые без всякого сомнения, как достоверные, но никак не зафиксированные в качестве улики, которую можно было бы предъявить в качестве обвинения. Выше уже говорилось, в частности, о встрече Тухачевского, Якира и Корка 9 апреля 1937 г.
Кроме того, было убеждение в ненадежности Тухачевского (напомню, как сказал Молотов, он «был ненадежен»). Недаром после полного снятия подозрений с Тухачевского в связи с «делом Какурина – Троицкого» (1930 г.) следствие, работавшее с арестованными участниками «антипартийных групп» в 1931–1933 гг. выясняло, не связан ли с ними Тухачевский. Подозрения о его политической ненадежности, порожденные событиями 1930 г., сохранились вплоть до 1937-го.
Тухачевский был «именем». «Он был именем», – еще раз повторю реакцию генерала фон-Лампе по поводу гибели маршала. «Тухачевский – имя импонирующее: его хорошо знают политические круги всех иностранных государств, и еще русская эмиграция прочила его в «русские Наполеоны». Вместе с тем, как один из маршалов, он популярен в СССР» – таково было мнение японского журналиста1378.
Вне всякого сомнения, и у НКВД, и у Сталина должны были вызвать серьезные опасения «совещания» с Тухачевским, о которых говорилось выше. О чем шел разговор на этих встречах, НКВД было не известно. Но опасение вызывали лица, которые пришли к Тухачевскому 9 апреля. Якир, вокруг которого были арестованы многие бывшие военные троцкисты, его подчиненные, близкие к нему люди, даже близкие родственники (комкор И. Гарькавый), находился в чрезвычайно трудном и опасном политическом положении. Политическое самочувствие не могло его не беспокоить. Он понимал, что, образно выражаясь, «петля сжимается вокруг его горла». А такая ситуация, так могли мыслить и Сталин, и Ежов, не могла не толкать Якира на поиск спасительного выхода. Может быть, он искал помощи у Тухачевского? Может быть, он советовался с Тухачевским о каких-то мерах военно-конспиративного характера? Может быть, они обсуждали план военного переворота? Ведь в 1930 г., вновь образно выражаясь, Якир, по существу, «вынул Тухачевского из петли».
Командарма Корка не могли не «зацепить» обстоятельства «Клубка» как командующего МВО в 1932–1935 гг. Он не мог не ощущать зыбкости своего военно-политического положения. Он был менее значимой фигурой, чем Якир. Поэтому его политический страх был, конечно же, значительно большим, чем у популярного в войсках и в партийных кругах, да и в целом на Украине, командующего Киевским военным округом. Зачем он приходил на квартиру к Тухачевскому, который постоянно критиковал его как командующего и который, хотя и был его давним сослуживцем, но вовсе не был его близким другом? В контексте внутриполитических обстоятельств тех месяцев сомнительно, чтобы Тухачевский сам пригласил его к себе.
Для чего или для кого же нужна была эта информация о «японском документе» с компрометацией Тухачевского? Для Сталина и Ворошилова, если руководство НКВД в лице Ежова решило инициировать «дело о военно-фашистском заговоре». Однако известно, что такого рода инициатива была проявлена Ежовым и его 1-м заместителем М.В. Фриновским лишь 6 или 7 мая 1937 г.1379 Или «японский документ» был предназначен только для Ворошилова, чтобы получить его санкцию, как руководителя военного ведомства, для начала следственных действий в отношении Тухачевского? В таком случае Ежов действовал с санкции Сталина. Но в этом плане также имеются некоторые сомнения, вытекающие из выступления начальника 4-го Управления Генерального Штаба РККА С.П. Урицкого на Пленуме Военного совета при наркоме обороны 1–4 июня 1937 г. Полагаю целесообразным еще раз процитировать соответствующий фрагмент его выступления.
«В отношении Тухачевского, – сообщал Урицкий. – Я должен сказать, что зимой появился очень подозрительный признак на Тухачевского. Правда, нас народный комиссар ткнул на это дело, обратил внимание. Потом это перешло в более квалифицированные руки тов. Ежова и он по-настоящему вскрыл»1380. Следовательно, Ворошилова не надо было убеждать в необходимости следственных действий в отношении
Тухачевского и ждать его санкции. Он, как следует из выступления Урицкого, сам указал на необходимость присмотреться к каким-то действиям Тухачевского, вызвавшим у Ворошилова подозрения в его политической неблагонадежности. Отчасти такой вывод косвенно подкрепляется также и цитированной выше резолюцией Ворошилова на спецсообщении Ежова с текстом «японского документа. В этой резолюции «слышится» уже заранее готовое согласие наркома обороны СССР, которому не нужно было внушать подозрения в отношении Тухачевского и добиваться от него согласия на проведение следственных действий. Но, может быть, требовалось согласие Сталина? Может быть, необходимо было убедить Сталина в нелояльности Тухачевского и получить его санкцию на начало следствия по «делу Тухачевского»? Это не исключено. Кажется, Сталин продолжал еще колебаться.
Как бы то ни было, но санкция была получена, и 22 апреля 1937 г. начались следственные действия в отношении Тухачевского на предмет его причастности к «заговору». Именно в это время, почти одновременно с допросами бывших высокопоставленных чинов НКВД, начались пристрастные допросы арестованных «военных троцкистов», прежде всего Примакова и Путны, с «выбиванием» из них показаний о связях Тухачевского с Троцким и бывшими троцкистами. Впрочем, эти показания начали «выбивать» после того, как от арестованных чекистов ничего компрометирующего Тухачевского не добились, т. е. после 27 апреля 1937 г.
Итак, в любом случае «японский документ» послужил удобным (или подготовленным?) поводом для получения санкции на начало следственных действий (пока еще косвенных) в отношении Тухачевского. С их началом судьба Тухачевского, в сущности, была предрешена, независимо от состава предъявленных ему обвинений. Сталин принял решение: Тухачевский – враг, он должен быть уничтожен. «Кумир» не только должен быть повергнут, а его «храм» разрушен, но и стерт с лица земли и удален из памяти.
Но что же все-таки на самом деле так могло обеспокоить руководство НКВД, чтобы начать эти следственные действия именно в середине апреля 1937 г.? Политическое руководство во главе со Сталиным и НКВД во главе с Ежовым находились в ситуации смутных подозрений, предположений и гаданий, не располагая никакими конкретными, более или менее существенными в этом отношении фактами. Что же могло породить эти подозрения и гадания?
Комкор Фельдман и комиссар Фриновский
…Так черно и так мертво,
Что мертвее быть не может
И чернее не бывать.
Что никто нам не поможет
И не надо помогать.
Как известно, 2 мая 1937 г. был арестован бывший заместитель командующего МВО комкор Б. Горбачев, а 15 мая 1937 г. – бывший начальник Управления по начальствующего составу, назначенный 15 апреля на должность зам. командующего МВО, комкор Б.М. Фельдман. В контексте арестов армейских чинов, прокатившихся с июля 1936-го по май 1937-го, их арест казался ничем не мотивированным, особенно Фельдмана. Об этом красноречиво сказал сам нарком обороны Ворошилов на Пленуме Военного совета 1–4 июня 1937 г.
«…Но даже тогда, когда некоторых из них, – говорил он, – таких, как Горбачева и Фельдмана – поймали с поличным, когда их ухватили за руку, то я не хотел этому верить, я не мог допустить измены с их стороны и я их защищал. Я прямо говорил, что это ошибка, что этого не может быть, что все это скоро выяснится и эти люди будут скоро освобождены, ибо не может быть, чтобы они были предателями»1381.
Иными словами, если все остальные арестованные (из числа высоких армейских чинов) были так или иначе в прошлом политически скомпрометированы (либо старыми «троцкистскими» связями, либо связями с «правыми уклонистами» и т. п.), то Горбачев и Фельдман имели в этом отношении безукоризненную репутацию. Они считались «креатурами» Ворошилова, «его людьми», каковыми считал их и он сам. Поэтому для ареста этих людей нужны были какие-то наличные и весомые факты.
Обращаю внимание на замечание Ворошилова: «Горбачева и Фельдмана поймали с поличным. ухватили за руку», т. е. не по смутному подозрению, а при совершении каких-то очевидных антиправительственных действий. Не потому ли Фельдман сразу же после ареста заявил о готовности давать любые показания, какие от него требовались, в том числе и против Тухачевского?
В «Справке» по «делу о военно-фашистском заговоре» утверждается, что Фельдман, как и Тухачевский и Якир, был арестован на основании показаний Путны и Примакова1382. Однако на основании «первого протокола допроса Примакова» от 14 мая 1937 г. были арестованы Чанышев, Кошелев, Кельбейн, Казанский, Бутырский, Клочко, Зенек Кроме того, Примаков дал показания на уже арестованных Гарькавого, Василенко, Туровского, Зюка, Вележева, Савицкого, Смолина, Лапина и Ольшанского1383. Таким образом, Примаков 14 мая 1937 г. показаний против Фельдмана не давал и фамилию его в числе участников «военно-троцкистского заговора» не называл. Следовательно, его показания не могли служить основанием для ареста Фельдмана на следующий день, 15 мая.
Путна в показаниях, зафиксированных в протоколе допроса от 15 мая 1937 г., в числе участников «антисоветской троцкистской организации» назвал Примакова, Кузьмичева, Шмидта, Лапина (у этому времени уже арестованных), Зенека, Клочко, Городзенского, Корнеля, Адамовича1384. Таким образом, в их числе также отсутствует фамилия Фельдмана, который, следовательно, не мог быть арестован на основании показаний Путны от 15 мая 1937 г.