553. Уместно привести и официальную служебную характеристику Тухачевского, относящуюся к 1922 году, когда он занимал должность начальника Военной академии РККА. «…В высокой степени инициативен, – отмечается в ней, – способен к широкому творчеству и размаху. Упорен в достижении цели. Текущую работу связывает с интенсивным самообразованием и углублением научной эрудиции. Искренне связан с революцией, отсутствие всяких внешних показных особенностей (не любит угодливого чинопочитания и т. д.). В отношении красноармейцев и комсостава прям, откровенен и доверчив, чем сильно подкупает в свою пользу. В партийно-этическом отношении безупречен. Способен вести крупную организационную работу на видных постах республики по военной линии»554.
Спустя почти два десятилетия, человек, безусловно знавший Тухачевского много хуже Цурикова, Фервака и несопоставимо меньше Сабанеева, комдив Д.А. Кучинский, рассказывая о стратегической игре в Генеральном Штабе в апреле 1936 г., обратил внимание на то, что «Тухачевский вкладывал в эту игру необычайную страстность»555.
«Эти люди, – отмечает С. Московичи, обобщая, но как будто по поводу Тухачевского, – …составляя единое целое со своей идеей. превращают ее в страсть»556. Психолог говорит о «безмерном упрямстве» вождей в своем «стремлении идти к цели», доходящем до грани «безумия»557. Г. Лебон видит в них людей, «способных на чрезвычайное упорство в повторении всегда одного и того же»558. В связи с этими замечаниями следует вспомнить пятикратные, упрямые до одержимости попытки побега из плена, предпринимавшиеся Тухачевским, пока наконец ему не удалось в этих попытках достичь успеха.
Да только ли в этом можно заметить эту страстность и «одержимость»! Ведь и в его натиске на Варшаву в августе 1920го тоже было что-то «маниакальное». Некая «одержимость» Тухачевского весьма заметна в его стремлении добиться (и он добился этого!) реализации его, Тухачевского, «программы модернизации» Красной армии в 1930–1931 гг. Взламывая скепсис Шапошникова, оскорбительную неприязнь Ворошилова, наконец, нелицеприятную критику Сталина, он вынудил последнего, что бывало крайне редко, признать ошибочность своих первоначальных оценок, принести извинения и принять его программу. Впрочем, и сам Тухачевский, пожалуй, чувствовал в своем характере это свойство – «одержимость», как-то признавшись, что у него есть две страсти – война и музыка559.
Несомненно, и внешнее сходство с Наполеоном, даже воспринимаемое Тухачевским с иронией, влияло на его поведенческую установку. «У него было предчувствие и мания «великого будущего», – процитирую еще раз свидетельство Л.Л. Сабанеева о «наполеоновских грезах» Тухачевского560.
«Именно это безмерное упрямство, – будто бы комментируя действия Тухачевского, заключает Московичи, – это стремление идти к цели можно считать признаком их «безумия»561. По его мнению, «подобные люди, больные страстью, по необходимости являются своеобразными индивидуумами…Значительное число вождей набирается в особенности среди этих невротизированных, этих перевозбужденных, этих полусумасшедших, которые находятся на грани безумия»562. Исходя из присущих настоящим вождям признаков «безумия», Московичи считает, что «вождю необходимо, и это его важнейшее качество, быть человеком веры, до крайностей, до коварства. Его идея – не просто средство. Она является убеждением, безоговорочно внушенным ходом Истории или Божьим повелением. Сектантский фанатизм исходит от вождя, и любой великий вождь – фанатик»563. Эта одержимость, страсть, маниакальное упрямство было замечено его товарищами по л-гв. Семеновскому полку с первого месяца службы и с первых недель боевых действий полка.
Едва получив под свое командование 7-ю роту (после эвакуации по ранению ее командира капитана Брока), вечером 26 августа 1914 г. поручик А.В. Иванов-Дивов 2-й получил приказ батальонного командира, ввиду предстоящих боевых действий, вывести роту возможно ближе к окопам противника. Поручик вспоминал: «Получив задачу, я вместе с Толстым564, Тухачевским и двумя посыльными решил лично произвести разведку, чтобы знать, как расположить роту»565. Выяснив, что «окопы австрийцев находились приблизительно в 250–300 шагах отсюда и в тишине ночи были слышны разговоры и движение в них. вывести роту в темноте так близко к австрийским окопам, оторвав ее от своей позиции и без всякой связи с соседями, я счел рискованным»566. После обсуждения ситуации «с Толстым, сказав, что вывести сюда роту надо лишь к рассвету»567, с чем батальонный адъютант согласился, Иванов-Дивов неожиданно натолкнулся на возражения со стороны подпоручика Тухачевского. «Здесь, – как вспоминал мемуарист, – я впервые поссорился с Тухачевским, который, совершенно не считаясь с тем, что я был его командир роты, стал громко выражать свое неудовольствие, говоря, что роту надо вести сюда немедленно, так как завтра будет, может быть, поздно. Я обозлился и резко предложил ему, если он пожелает, сидеть здесь одному до рассвета. Вместе с Толстым я вернулся к полковнику Вешнякову, а Тухачевский с одним солдатом остались ночевать в овраге»568. Иванов-Дивов получил согласие командира батальона вывести свою роту на новую позицию на рассвете. Однако, как показали последующие события, прав оказался подпоручик Тухачевский. Об этом сообщает сам автор воспоминаний. Проспав раннее утро, он вынужден был выводить роту в спешке, уже под австрийским огнем, перебежками. «По счастью, – с сомнительным удовлетворением вспоминал поручик, – за 10–15 минут марша мы потеряли лишь двух солдат ранеными, и рота вышла на свою новую позицию…»569.
Случай этот показателен, однако не только тем, что подпоручик Тухачевский обладал гораздо лучшим боевым чутьем, чем его непосредственный начальник, но и непреклонным упрямством в утверждении собственного мнения. Другой случай еще более показателен в этом отношении.
Поручик А.В. Иванов-Дивов 2-й вспоминал: 1 сентября 1914 г. «часам к 11 мы подошли к реке Танев. Мост через реку был сожжен, и гвардейские саперы работали над его восстановлением. На старые полуобгоревшие устои были положены доски, и люди 6-й роты стали переходить на другой берег. Моя 7-я рота переходила вслед за 6-й. Поодиночке, на три шага расстояния один от другого, не спеша, люди шли по шатким доскам настила. Ко мне подошел Тухачевский. «Пятки замочить боятся, – сказал он. – Позвольте я переведу роту вброд, здесь неглубоко». – «Конечно – нет, – ответил я ему. – Есть распоряжение переходить по мосту, и менять его ни к чему, тем более что холодно. А если вам нравится, можете переходить вброд один». – «Слушаю, господин поручик!» И тут же, отстегнув боевой ремень с револьвером и подняв руки кверху, соскочил с берега в воду. Вода была ему по грудь. К удивлению усмехавшихся людей роты, идущих по мосту, он пошел через реку, бодро разгребая воду одной, свободной рукой»570.
Этот случай показателен уже не только как подтверждение маниакального упрямства подпоручика Тухачевского. В отличие от своего непосредственного командира поручика Иванов-Дивова 2-го, да и многих других офицеров-семеновцев, уже тогда Тухачевский обнаружил подлинную свою сущность – воина, как говорится, «до мозга костей», одержимого Войной и Армией, безжалостного в воспитании такого «воина» и в каждом солдате, и в каждом офицере, и, прежде всего, в самом себе.
«По службе у него не было ни близких, ни жалости к другим, – вспоминал Посторонкин указанное качество еще у юнкера Тухачевского. – …В 1913 году, уже на старшем курсе, Тухачевский был назначен фельдфебелем своей 2-й роты. Учился он очень хорошо, в среде же своих однокурсников он не пользовался ни симпатиями, ни сочувствиями; все сторонились его, боялись и твердо знали, что в случае какой-либо оплошности ждать пощады нельзя, фельдфебель не покроет поступка провинившегося. С младшим курсом фельдфебель Тухачевский обращался совершенно деспотически: он наказывал самой высшей мерой взыскания за малейший проступок новичков, только что вступивших в службу и еще не свыкшихся с создавшейся служебной обстановкой и не втянувшихся в училищную жизнь.
Обладая большими дисциплинарными правами, он полной мерой и в изобилии раздавал взыскания, никогда не входя в рассмотрение мотивов, побудивших то или иное упущение по службе…»571.
Эти качества отличного, безжалостного, боевого офицера, строевика в Тухачевском сразу увидел и положительно воспринял один из лучших, подлинно боевых офицеров и командиров-семеновцев капитан Ф.А Веселаго. Об этом свидетельствует и завершающая часть процитированного выше рассказа о переправе через р. Танеев в сентябре 1914 г.
«Когда рота закончила переправу, – вспоминал поручик Иванов-Дивов, – к мосту уже подошел 1-й батальон и, составив винтовки в козлы и разведя костры, стал готовить неизменный солдатский чай. День был холодный, моросил мелкий дождь и дул северный ветер.
У самого моста, с правой стороны дороги стояла маленькая полусгоревшая сторожка. Феодосий Александрович и я зашли туда погреться, так как его люди уже успели развести в ней огонь. Сторожка была набита солдатами обеих рот. Там мы нашли Тухачевского, который, раздевшись, сушил у огня свои вещи. Феодосий Александрович добродушно посмеялся над его молодостью»572.
Капитан Веселаго хорошо понимал, что, помимо максимализма молодости, проявившегося в поступке подпоручика Тухачевского, в этом молодом офицере присутствовали несомненные задатки настоящего Воина, инициативного, способного и волевого Офицера и природного Солдата. Поэтому-то он со снисходительным и добродушным пониманием «посмеялся над молодостью» подпоручика, а не возмутился его поступком, как Иванов-Дивов. Поэтому становится понятным, почему капитан Веселаго захотел иметь в своей роте такого помощника. Этому, разумеется, способствовал Кжешувский подвиг Тухачевского на следующий день после описанного выше случая с переправой через реку.