л-г. стрелковых батальона, к 1914 г. развернутые в полки. Поскольку большую часть времени император Николай II проводил в Царском Селе, то эти гвардейские стрелковые полки и имели в качестве постоянного места своей дислокации Царское Село. Самым любимым его полком из их числа был 4-й л-г. стрелковый Императорской фамилии полк. В его составе было большое количество представителей высшей аристократии586.
Служба в гвардии предоставляла несколько существенных для дальнейшей карьеры преимуществ. Во-первых, для тех, кто рассчитывал на придворную карьеру, а также для занятия в будущем важных военных или государственных постов, возможности близкого общения с императором и членами императорского семейства.
Во-вторых, служба в гвардии обеспечивала возможность быстрого достижение чина полковника гвардии с выходом на должность командира одного из армейских полков и скорое получение чина генерал-майора. Этому способствовало преимущество гвардейского офицера в один чин (отсутствие в гвардии чина подполковника). Из полковников гвардии достаточно легко было получить генеральский чин, стать флигель-адъютантом. В-третьих, гвардейскому офицеру, мечтающему о большой военной карьере, даже очень молодому, гораздо легче, чем армейскому, было попасть в Академию Генштаба. Это было важнейшей гвардейской привилегией. Указанные обстоятельства породили устойчивую неприязнь к гвардейским офицерам в армейской офицерской среде.
«Несколько в стороне от общих условий офицерской жизни стояли офицеры гвардии, – комментировал эту ситуацию в своих воспоминаниях генерал А.И. Деникин. – С давних пор существовала рознь между армейским и гвардейским офицерством, вызванная целым рядом привилегий последних по службе – привилегий, тормозивших сильно и без того не легкое служебное движение армейского офицерства. Явная несправедливость такого положения, обоснованного на исторической традиции, а не на личных достоинствах, была больным местом армейской жизни…»587. Деникин, рассуждая далее о служебных и карьерных преимуществах гвардейских офицеров, едва сдерживает свою социальную и идейную неприязнь к ним и скепсис в отношении их профессиональных достоинств, особенно на уровне «старших начальников». «Нет сомнения, – вспоминает он, – что гвардейские офицеры, за редкими исключениями, были монархистами par excelence и пронесли свою идею нерушимо через все перевороты, испытания, эволюции, борьбу, падение, большевизм(!) и добровольчество. Иногда скрытно, иногда явно…Но наряду с доблестью иногда рыцарственностью. в военной и гражданской жизни оно сохраняло кастовую нетерпимость, архаическую классовую отчужденность и глубокий консерватизм – иногда с признаками государственности, чаще же с сильным уклоном в сторону реакции»588.
Возвращаясь вновь к характеристике качества офицерского корпуса императорской гвардии и к его привилегиям, полагаю уместным обратиться в связи с этим к достаточно известной личности, одно время военному министру, а в молодости офицеру л-гв. Семеновского полка, генералу А.А. Редигеру.
«Дороговизна жизни в Гвардии, – обращал он внимание на еще один негативный фактор, – приводила к крайне нежелательным явлениям, так как лучшие ученики училищ весьма часто должны были выходить в армию по недостатку средств для службы в Гвардии, а в гвардейские полки поступали посредственности по успехам, но обладавшие средствами. Но и таких оказывалось недостаточно для пополнения наиболее дорогих по жизни полков, а потому ежегодно, по выпуску из училищ, возбуждались многочисленные ходатайства о переводе в Гвардию тупиц и неучей, которые по прямому указанию закона даже не имели права на перевод. Результаты получались самые отчаянные: Гвардия заполнялась неучами, а армия стала негодовать, что такие неучи пользовались всеми преимуществами, даваемыми службой в Гвардии, ставшими теперь уделом не лучших офицеров, а наиболее состоятельных»589. В силу этого терялся смысл самих гвардейских привилегий, которые первоначально стимулировали выдвижение способных офицеров. Таким образом, «замкнутый в кастовых рамках и устаревших традициях корпус офицеров гвардии, – пишет генерал Деникин, – комплектовался исключительно лицами дворянского сословия, а часть гвардейской кавалерии и плутократией. Эта замкнутость поставила войска гвардии в очень тяжелое положение во время мировой войны, которая опустошила ее ряды…»590.
Привилегии, которыми располагали офицеры гвардии, открывая преимущества для поступления в Академию Генерального штаба, обеспечивали им, таким образом, и последующие преимущества карьерного характера. Получение высшего военного образования и окончание академии Генштаба по 1-му разряду открывало перед русским офицером двери для вхождения в высший военный слой, в военную элиту – в состав офицеров Генштаба. Переведенный в Генштаб офицер сразу же получал раньше срока следующий чин. Принадлежность к Генштабу открывала перспективу к генеральским чинам, к занятию высших военных должностей, к получению придворного чина «генерал-адъютанта». Все сказанное выше является не просто некоторым отвлечением от темы, любопытства ради, но совокупностью факторов, которая позволяет отчасти объяснить и карьерные перспективы, которые учитывались Тухачевским в стремлении из училища «выйти в гвардию», его служебную фронтовую деятельность в л-гв. Семеновском полку, а также его отношения с товарищами по полковому офицерскому корпусу.
По выпуску из училища Тухачевский получил заветный «гвардейский балл», окончив училище «первым» по баллам с занесением фамилии на мраморную доску. Как ранее уже приходилось отмечать, не только благодаря выдающимся успехам в учебе, старинным «семейным» связям, Тухачевский вышел подпоручиком в л-гв. Семеновский полк. «Высочайшее Благоволение», несомненно, тоже сыграло свою роль. Наконец, императорской лейб-гвардии крайне необходимы был настоящие, дельные офицеры.
…«Первый боевой успех, – еще раз процитирую характеристику, данную князем Ф.Н. Касаткиным-Ростовским личности Тухачевского после Кжешувского боя 2 сентября 1914 г., – конечно, вскружил ему голову, и это не могло не отразиться на его отношениях с другими. Его суждения, часто делались слишком авторитетными…»591.
Бывший капитан л-гв. Семеновского полка, а в 1914-м еще прапорщик, призванный в полк из запаса с началом Первой мировой войны, барон А.А. Типольт в своих воспоминаниях, относящихся уже к «эпохе реабилитаций», разумеется, в более мягкой форме, по существу подтверждал мнение князя, отмечая, что «Тухачевский… обращал на себя внимание. Бросались в глаза его сосредоточенность, подтянутость. В нем чувствовалось внутреннее напряжение, обостренный интерес к окружающему»592.
Полагая, что «авторитетность суждений» в разговорах подпоручика Тухачевского с сослуживцами, «чуждость веселью и шуткам», всегдашняя «холодность» и чрезмерная «серьезность», «апломб» в суждениях о военных операциях, «сухая вежливость» в общении с товарищами были следствием его «первого боевого успеха», который «вскружил ему голову», Касаткин-Ростовский несколько заблуждается.
По свидетельству В.Н. Посторонкина, все эти черты в поведении, характере Тухачевского, в его отношениях с товарищами проявились еще во времена учебы в Александровском военном училище, до появления в л-гв. Семеновском полку, до его «кжешувского подвига». «Тухачевский. к сожалению, не пользовался любовью своих товарищей, – вспоминал В.Н. Посторонкин, – чему виной являлся он сам, сторонился сослуживцев и ни с кем не сближался, ограничиваясь лишь служебными, чисто официальными отношениями»593. «Властный и самолюбивый, но холодный и уравновешенный Тухачевский, – вспоминал Посторонкин, – был постоянно настороже, чутко озираясь на все, что могло бы так или иначе угрожать его служебной карьере»594. Некоторые оценки личности Тухачевского у Касаткина-Ростовского и Посторонкина совпадают почти текстуально.
«Заносчивый, необщительный, холодный, пренебрежительный Тухачевский, – будто продолжая цитированные выше характеристики и указывая на их истоки, свидетельствуют знавшие еще Тухачевского-гимназиста, – держался от всех «на дистанции», не смешиваясь с массой товарищей. У него был лишь свой «дворянский кружок», где велись разговоры о родословных древах, древности родов, гербах и геральдике»595. «Он казался всегда несколько самоуверенным, надменным…» – отмечала Г.Серебрякова уже в 30-е гг.596 Один из его сослуживцев вспоминал, что в обстановке Гражданской войны, в пору командования 5-й армией, в 1919 году, «одно время Тухачевский носил ярко-красную гимнастерку, но при этом всегда был в воротничке, в белоснежных манжетах и руки имел выхоленные с отточенными ногтями»597. «Аристократ» – так определил его В.М. Молотов598.
«Польский» поход Тухачевского был самым блестящим и самым катастрофичным воплощением советского военного искусства, военного порыва «коммунистического империализма» со всеми его достижениями и недостатками. Это была полнейшая военная катастрофа «красного Наполеона» и Мировой революции – провозвестие его будущей личной трагедии.
После этого события, развернувшего его «наполеоновскую судьбу» в каком-то неведомом направлении, затуманенном завесой тайны, он все явственнее начал ощущать себя не «Наполеоном русской революции», а ее «Тухачевским». Смутно прорисовывалась пугающая своей несопоставимостью ни с чем, «одинокая», новая «исторически-эпохальная» идентификация – «Тухачевский». Формировался новый «революционный архетип», возникший в недрах русской революции. И если одним из несущих функциональных элементов «революционного архетипа» французской революции являлся Наполеон, то подобным же, но функционально иным элементом «революционного архетипа» Великой русской революции стал Тухачевский.
«Феномен Тухачевского» – это не «мифологизированная» и «легендированная», в той или иной исторической тональности личность Тухачевского. «Феномен Тухачевского», в предельном (memento mori!), конечном своем выражении (fines coronat opus!) и воплощении – это тот самый «бонапартизм, выросший из революционной войны». Это – «заговор тухачевских» («красных маршалов», «наполеонов», «бонапартов», «краснощеких поручиков», «вундеркиндов»), рожденных Гражданской войной в России, не пожелавших или не сумевших одеться в «сталинскую шинель» «русского коммунизма». Их знаково-типологическая природа ярче всего проявилась и воплотилась в Тухачевском. Его личная деятельная роль в этом «заговоре» со временем стала совсем не обязательна. Но, во всяком случае, он являлся его знаменем и «знаком».