900. Утверждая, таким образом, безусловность будущих «революционных наступательных войн», он продолжал: «…Принципиальная законность наступательных действий в смысле революционных постановлений признана…»901. Тухачевский осуществлял стремительный натиск, а затем стал главным идеологом и пропагандистом «революции извне» и «революционной наступательной войны» в полном соответствии с ленинским настроем. Ленин прекрасно осознавал, что ведь это именно он, а не Троцкий и не Сталин подстегивал Главное командование и Тухачевского в движении на Варшаву к торжеству победы «мировой социальной революции».
Несомненно, Сталин столь решительно отстаивал свою позицию и взваливал основную вину за поражение на Тухачевского и Каменева потому, что другая сторона во всем винила именно Сталина, Егорова и Буденного с Ворошиловым. Так что Сталин не наступал, он защищался, он «контрнаступал».
Обращаясь к вопросу об отношении Сталина к Тухачевскому в начале 30-х гг., следует признать его неоднозначным, близким к весьма хорошему. Анализируя всю совокупность взаимоотношений Сталина и Тухачевского в первой половине 30-х гг., мне трудно освободиться от предположения, что где-то на уровне подсознания Тухачевский нравился Сталину, он хотел сделать его «своим», «приручить демона Гражданской войны». Чем-то это напоминает отношение Наполеона к императору Александру I, который в глубине души нравился «корсиканскому чудовищу», искавшему искренней дружбы у Императора Всероссийского. Наполеону, революционному «парвеню»902, также в глубине души импонировали «старорежимные» аристократы, как и талантливый «красавец-аристократ» Тухачевский импонировал «пролетарию» Сталину, даже когда возникла дискуссия по программе модернизации армии в январе 1930 г. в связи с докладной запиской Тухачевского. Сталин, первоначально, как известно, резко критично отнесшийся к предложениям, в ней содержавшимся, счел необходимым обратить внимание Ворошилова на свое отношение к Тухачевскому: «…Ты знаешь, что я очень уважаю т. Тухачевского, как необычайно способного товарища…». Таковы были его признания 23 марта 1930 г.903 Думается, что, какие бы чувства, так сказать, в душе своей Сталин ни испытывал к Тухачевскому, о хорошем его отношении к последнему Ворошилов знал. Не будучи от природы интриганом, он верил Сталину, который вряд ли данной фразой мог вызвать у Ворошилова подозрения в лукавстве. Пожалуй, и Тухачевский был убежден в расположении к нему со стороны Сталина, иначе бы он не направлял к нему, как к высшему арбитру, свои письма с предложениями по военным вопросам или с просьбой по справедливости разрешить вопрос, который, как ему казалось, неадекватно решается в военном ведомстве.
Обращает на себя внимание и поведение Сталина, когда 10 сентября 1930 г. он получил письмо, в котором Председатель ОГПУ В.Р. Менжинский уведомлял его в причастности Тухачевского к «делу Какурина – Троицкого» (выше я уже задерживал внимание на этом вопросе, неоднократно анализировавшемся мною в других книгах)904. Примечательно, что Сталин, находившийся в это время в отпуске, не дал санкции на арест Тухачевского и отложил принятие решения до середины октября, когда все будут в сборе в Москве905, хотя промедление в этом деле, по мнению Менжинского, представляло «известный риск»906.
Несомненно, однако, что со стороны Сталина в этом деле было и проявление его обычной осторожности. Он не хотел брать на себя ответственность в этом деле: была проведена очная ставка Какурина и Троицкого с Тухачевским. Видимо, очная ставка не давала достаточных оснований для закрытия «дела» или, наоборот, для ареста Тухачевского. Опрошены были также видные военные деятели Гамарник, Якир и Дубовой. Все они в это время находились в Москве и принимали участие в работе пленума РВС СССР (22–26 октября 1930 г.). Сталин советовался с указанными высокопоставленными военными неспроста: они представляли Украину, военную Украину, и Сталин не хотел рисковать и принимать столь ответственное решение без санкции Украины.
Но стоит обратить внимание и на объяснение поведения в этом деле Тухачевского, в понимании самого Сталина. «Тухачевский оказался в плену у антисоветских элементов, – как бы мимоходом, но знаменательно оценил ситуацию Сталин, – и был сугубо обработан тоже антисоветскими элементами из рядов правых»907. Сталин, таким образом, считал Тухачевского объектом влияния, а не инициатором каких-то конспиративных действий.
В контексте высказанного мнения уместно вспомнить характеристику, которую дал в 1919 г. Тухачевскому, тогда командующему 5-й армии, член ее реввоенсовета известный партийный деятель И.Н. Смирнов. «Командарм Тухачевский, – характеризовал он его, – 28 лет… человек, безусловно, свой, смелый до авантюризма. Мягкий, поддающийся влиянию, с тактичным комиссаром будет в любом месте отлично командовать не только армией, но и фронтом». Обращаю внимание на оценки: «мягкий, поддающийся влиянию», а также на то, что «с тактичным комиссаром будет в любом месте отлично командовать». С «тактичным», т. е. умеющим влиять на поведение Тухачевского и на его действия. Поэтому мнение Сталина, что Тухачевский не сам «оказался в плену у антисоветских элементов», а был «обработан антисоветскими элементами», – не было оригинально, но бытовало в среде партийно-государственной элиты.
Напомню, в связи с этим, что Л.Л. Сабанеев, весьма близко знавший Тухачевского и находившийся с ним в доверительных отношениях, вспоминая многократно выражавшиеся тем намерения, подобно Наполеону, воспользоваться революцией и хаосом в политике, а также своим положением в армии, совершить переворот «бонапартистского типа», заметил: «в Кремле его (по отзывам моих кремлевских главных корреспондентов – Потемкина, Красина, Керженцева, Пешковой, Стасовой, М.И. Ульяновой) ценили как только «военспеца», но вовсе не как политического деятеля»908. Таково было, очевидно, мнение и Ленина, так, скорее всего, относился к Тухачевскому и Сталин. Поэтому он не был настолько обеспокоен показаниями Какурина и Троицкого, компрометировавшими Тухачевского как «заговорщика», позволив отложить решение проблемы на полтора месяца. Поэтому же Сталин никак не отреагировал на информацию, изложенную Дыбенко на заседании Военного совета 1 июня 1937 г., о выжидательной позиции Тухачевского в конце 1923 г., в период обострения внутрипартийной борьбы. Сталин, видимо, не считал поведение Тухачевского, описанное Дыбенко, признаком «бонапартизма».
Поэтому, когда 23 октября 1930 г., после проверки показаний Какурина и Троицкого, компрометировавших Тухачевского как участника антисоветского заговора, Сталин с демонстративным удовлетворением писал Молотову: «…что касается Тухачевского, то он оказался чист на все 100 %», – он, пожалуй, был достаточно искренен. Но эта искренность была его, сталинской, сформировавшейся и под влиянием «ленинской политической прагматики». А Сталин был, пожалуй, самым верным и последовательным «учеником» Ленина, в политике, разумеется. В этом отношении заслуживает внимания отрывок из ответа Ленина К.А Мехоношину по прямому проводу 7 июля 1918 г., за несколько дней до измены командующего Восточным фронтом подполковника М.А. Муравьева.
«Запротоколируйте заявление Муравьева о его выходе из партии левых эсеров, – потребовал Ленин, – продолжайте бдительный контроль. Я уверен, что при соблюдении этих условий нам вполне удастся использовать его превосходные боевые качества»909. «Бдительный контроль» ради использования «превосходных боевых качеств» – это тот руководящий принцип, который, следуя ленинскому опыту, старался всегда использовать Сталин, пожалуй, и в этом «самый верный ученик Ленина». В данном случае – в отношении к Тухачевскому.
Много десятилетий спустя, в ответ на высказанное «мнение, что Тухачевский был антисоветским»910, ближайший соратник Сталина, репродуцировавший прямо или косвенно его мнения, В.М. Молотов заметил: «Трудно сказать. Но то, что он был не совсем надежным, – это безусловно»911. Сомнения Молотова в «заговоре Тухачевского» в этом суждении очевидны. Он считал Тухачевского лишь «не совсем надежным» и тем не менее не выразил сомнения в целесообразности его осуждения и расстрела. Узнав мнение Ворошилова о расстрелянном маршале: «Тухачевский – я ему никогда не верил и не верю»912, – Молотов согласился: «Верно, это так». Но далее последовало весьма примечательное пояснение, сквозь которое отчетливо просвечивается ленинская и сталинская политическая прагматика: «Но не использовать таких лиц – тоже неправильно. А вот до каких пор можно использовать, тут можно и ошибиться: либо слишком рано с ними разделаться, либо слишком поздно»913. Характерно само словечко «разделаться»! И все-таки, как полагал Молотов, верный соратник Сталина не только в делах, но, уверен, и в мыслях, рано или поздно с Тухачевским все равно следовало разделаться: «был ненадежен».
«Такие лица», как Тухачевский, в контексте рассуждений Молотова, изначально и всегда считались «врагами», реальными или потенциальными, которые рано или поздно должны быть уничтожены, потому что рано или поздно они, несомненно, свою вражескую сущность проявят. Но этих «врагов», как лиц, наделенных определенными способностями, обязательно следует использовать в интересах Партии, Революции и Социализма.
Поэтому, можно сказать, независимо от реальности или мнимости своей вины, Тухачевский был обречен. И, как это видно из предшествующих фактов и рассуждений, суть дела была не в «вине» Тухачевского или «злодействе» Сталина, а в способе и установке «революционного» мышления.
Начиная с 1931 г., особенно в 1935–1936 гг., судя по «Журналу посещений Сталина в Кремле», Тухачевский достаточно часто встречался со Сталиным.
9 января 1931 г., с 14.40 до 15.30, Тухачевский беседовал со Сталиным в его кремлевском кабинете. О содержании их беседы можно только догадываться. Скорее всего, разговор шел по поводу последнего письма Тухачевского, обращенного к Сталину 30 декабря 1930 г. и содержавшему, по существу, требование о «реабилитации» его проекта января 1930 г., квалифицированного самим Сталиным как система «красного милитаризма», и, как следствие, – своей военно-политической «реабилитации». Подробнее об этом мне уже приходилось писать в других книгах. Процитирую лишь один из фрагментов этого письма, красноречивый по тону, в котором оно выдержано.