Но Джеймс, в отличие от сэра Генри, был джентльменом не по титулу, а по совести, и ничего забавного в ее положении не находил.
– Прости. Я даже предположить не мог…
– Зато я по-настоящему твоя. Только твоя.
– Я был с тобой… излишне груб? – встревожился он. – Будь я по-прежнему фейри, я мог бы сделать так, что ты познала бы только радость.
– Нет, не нужно гламора. Я и так познала радость, Джейми. Я познала счастье.
Лавиния гладила пальцами его лицо, как ей всегда мечталось. Приглаживала брови, проводила вдоль линии скулы, целовала его глаза, чувствуя, как ресницы щекочут ей губы. Она действительно была счастлива, счастлива сверх меры.
«Остановись, мгновенье, ты прекрасно…»
Опять не может вспомнить, какая из книг барона оставила в ее памяти эту строку.
Она лежала и смотрела на Джеймса, пока он не заснул в ее объятиях. От тяжести его тела у нее онемела рука, но Лавиния терпела, сколько могла, боясь разбудить его. Потом все же вытащила руку. Джеймс тихо застонал, что-то пробормотал невнятно – кажется, что-то про ее волосы, которые не нужно стричь. Дались же они ему. Еще немного полюбовавшись, она встала, оделась настолько ловко, насколько можно без помощи камеристки, и выскользнула из спальни.
2
Распорядившись, чтобы ей наполнили ванну, Лавиния отпустила слуг – всех до единого. Ей хотелось, чтобы Джеймс проснулся уже в пустом доме, без всех этих неотесанных людей, для которых свадьба не свадьба без подвенечного платья, лицензии, купленной за фунт, и обязательной драки за невестину подвязку.
Приготовить ему чай с сэндвичами она и сама сможет. А быть вдвоем, без лишних ушей, без лишних глаз… Им это просто необходимо. Им – больше, чем кому-либо другому.
Обычно Лавиния просиживала в ванне часы напролет, требуя, чтобы служанки подливали горячую воду, но на этот раз искупалась быстро. Ей хотелось, чтобы Джеймс увидел ее чистой и благоухающей, домашней, свежей и нежной. Идеальной женщиной.
Разрумянившаяся, с вьющимися влажными волосами, она вернулась в спальню и легла рядом с Джеймсом. Увы, он не мог оценить ее стараний. Он продолжал спать. Когда Лавиния осторожно пристроила голову у него на плече, он вздохнул, но даже ресниц не поднял.
…Так какого же цвета паруса?..
Не стоит торопить события, успокаивала себя Лавиния. Сначала он должен прийти в себя, восстановить силы, а что может быть губительнее в период выздоровления, чем дурные вести?
…Паруса? Какие паруса?..
Рано рассказывать ему, что она столкнулась с Дэшвудом лицом к лицу и уж тем более то, как Дэшвуд пытался переманить ее в свой стан. Такие беседы – не для первого совместного завтрака, потому что они безнадежно портят аппетит.
Если задуматься, для ланча они тоже не подходят.
Как, впрочем, и для ужина.
Джеймс провел в постели весь день, хотя порою просыпался ненадолго, и тогда они болтали о пустяках – о библиотеке Линден-эбби, о новой вороной кобылке, которую Лавинии подарила леди Холланд, о том, куда поехать на медовый месяц и какая нежить водится в тех краях. Медменхем, Вест-Вайкомб и Виндзор оставались белыми пятнами на карте, и Лавиния ловко прокладывала маршрут беседы так, чтобы они не появились даже на горизонте.
Джеймс охотно вступал в разговор, говорил ей комплименты, даже улыбался, но Лавиния не могла не заметить на его висках бисеринки пота. Стоит только рассказать о происшествии в церкви, и он помчится мстить негодяю, который посмел покуситься на его женщину. За исход этой схватки никто не может ручаться.
За беспечными разговорами следовали часы тяжкого сна.
Когда сгустились сумерки, Лавиния признала то, что доселе отказывалась признавать: он болен. Болен тяжко, возможно, смертельно. Если отсечь конечность и не обработать рану, начинается антонов огонь, но так бывает у людей. Что же происходит с фейри, которым нанесена невидимая, но не менее опасная рана? Что кровоточит в таком случае? Душа?
Нет, Джеймс еще молод, он справится. Они справятся вместе. Нужно время. Раны не затягиваются за несколько дней, а она будет рядом и не даст ему попасть в беду.
Забравшись под одеяло, Лавиния прижалась к нему всем телом и уснула спокойно и крепко, словно они с Джеймсом были женаты уже много лет. А если точнее, ровно семь.
…Разбудил ее голос. Тонкий, пронзительный девичий голос, выводивший слова все той же ненавистной баллады:
Я в море отправлюсь на лодке без дна,
Леди-мать, о леди-мать,
Я в море отправлюсь на лодке без дна,
И мне не вернуться домой.
Лавиния поднялась и выглянула в окно.
По залитой светом фонарей улице прохаживались торговцы, и цветочница со своей корзиной топталась как раз возле решетки перед домом. Она выглядела еще моложе, еще более грязной и голодной, чем в прошлый раз. Даже странно, как такая оборванка осмелилась торговать цветами в Вест-Энде. Бродяжек отсюда гоняют.
А что ты оставишь несчастной жене,
Дэви, о Дэви?
– Беду и печаль до конца ее дней,
Ведь мне не вернуться домой.
В прошлый раз Лавинии хотелось избить ее хлыстом в кровь, а сейчас – кто бы мог подумать? – сделалось чуть не до слез жалко девчушку. Быть может, эта цветочница ни разу в жизни досыта не ела и не носила ничего краше платья из грязных лоскутьев. Быть может, она никогда не любила и никто ее не любил. Быть может, она и не знает вовсе, что такое мечты… Даже отказавшись от богатства сэра Генри, Лавиния не будет так бедна, как она. И эта злосчастная баллада…
Она достала из бюро кошелек и вынула несколько монет – ничего мельче шиллинга, а это, наверное, недельный заработок девчонки. Сегодня ее счастливый день. Пусть в кои-то веки купит себе обновку не с тачки старьевщика, а в приличной лавке. Или хотя бы покутит во «дворце джина», где губительный напиток льется из блестящих медных краников, а не в одном из тех кабаков, где что ни ночь, то поножовщина (дамы из комитета по спасению падших поднимали очи горе, живописуя подобные клоаки). Впрочем, что делать с подарком судьбы – дело самой цветочницы. Лавиния же от всей души надеялась, что при виде денег язык присохнет к ее гортани и смолкнет наконец заунывное блеяние.
Набросив плащ с капюшоном прямо поверх пеньюара, Лавиния спустилась по лестнице, прошла по пустому дому – слуги не нарушили ее приказ, да и зачем им отказываться от лишнего выходного! – и вышла на крыльцо. Она надеялась, что в тумане никто не обратит внимания на ее домашний наряд – или на ее неуместную щедрость.
Спустившись по ступеням, она поманила к себе цветочницу.
– Милая, вот тебе немного денег. В такое время покупатели на твой товар вряд ли найдутся, – сказала она девушке со всей возможной мягкостью.
Цветочница смотрела на нее диковато, исподлобья – видимо, жизнь девчонку не баловала. Тот мирок, где она обитала, ангелы-хранители обходили стороной, и Рождественский дед не карабкался в печную трубу за неимением в ее каморке означенной трубы. Беспричинное милосердие было ей внове. Хорошо хоть она умолкла, озадаченно таращась на деньги, видимо, размышляла, на чем ее пытаются подловить.
Тщедушное тельце вдруг содрогнулось, а близко посаженные глазки загорелись – не иначе как от жадности. Разглядела, что ей предлагают. Она рванулась к леди и, как показалось той, вытянула руку за деньгами. Но в грязном кулаке было что-то зажато. Лавиния едва успела заметить блеск лезвия, и в тот же миг боль прожгла ее грудь, заставив громко вскрикнуть – и от крика как будто что-то лопнуло внутри.
Монеты со звоном посыпались на мостовую, застревая между брусчаткой.
Лавиния тоже не удержалась на ногах и даже рукой шевельнуть не смогла, когда цветочница, отбросив в сторону корзинку, склонилась к ней и деловито выдернула нож из ее груди. Лавиния снова вскрикнула, почти без голоса, а когда цветочница вцепилась ей в волосы, оттягивая прядь на виске, у нее едва хватило сил на вдох. Нож полоснул, отрезая локон под корень. Пару секунд девушка любовалась на золотистую прядь, а потом на Лавинию, лежащую в распахнутом плаще, под которым белел пеньюар. По шелку легко, как по водной глади, расплывалось алое пятно.
И Лавиния даже не удивилась, осознав, что с бледного личика на нее смотрят умные, холодные, наглые глаза и девчонка улыбается чужой улыбкой, чуть вывернув губы.
– Миледи сделала неправильный выбор. Поставила не на ту карту, и теперь в проигрыше. За ошибки платят золотом, миледи, – сказала цветочница, но ее сиплый кокни трещал под весом чужих слов. Подхватив корзину, она опрометью бросилась бежать.
Лавиния попыталась приподняться, но от этого боль в груди стала еще сильнее, хотя казалось – куда уж. Звуки доносились словно сквозь вату, и она видела каких-то людей вокруг, но не могла понять, кто они… Прохожие, которые заметили, как цветочница пырнула ножом полуодетую леди? То-то будет разговоров…
– Позовите доктора, – прошептала Лавиния. – Я леди Мелфорд.
Тут она вспомнила, что отныне ее зовут иначе, и хотя каждое слово давалось ей с трудом, выговорила:
– Я Лавиния Линден. Миссис Линден.
Веки сделались тяжелыми, она моргнула, но заставила себя снова открыть глаза.
И увидела рядом с собой Дика. Он выделялся среди всех, кто окружал ее, – его мундир был единственным ярким пятном в палитре, где смешались серые и черные краски. «Никогда не поворачивайся спиной к оскалившемуся псу. Разве я не говорил тебе, сестренка? Вечно ты меня не слушаешься», – грустно улыбался Дик. «Да! – Она потянулась к брату. – Теперь-то я знаю». Дик посмотрел на нее с состраданием и приложил ладонь к ране. Боль чуть утихла, и так Лавиния осознала, что умирает.
– Пропустите меня! Я муж этой леди…
Джеймс. Джеймс склонился над ней. Лицо искажено яростью и горем. Он все понял сразу же. Подхватив ее легко, как дитя, понес домой, и она подумала, что вот так же он переносил бы ее через порог другого дома, их настоящего дома, где нет нагих статуй и на потолках не переплетаются гипсовые тела, и как же глупо все вышло… и паруса черные… потому что какими же им еще быть? Вот только Джеймс об этом не знает…