Дворянчиков вроде Чарльза Линдена он в свое время перевидал немало и отлично помнил, как их передергивало, когда они вынуждены были говорить «сэр» ему, сыну лавочника. У Линдена, впрочем, дерзости поболе, чем у других. Как он рисуется, точно стоит у рампы и с минуты на минуту ждет оваций! Мнит себя шекспировским принцем Генри, юным гордецом, готовым ослепить всех сиянием своей славы. «Себе во благо обращу я злое и, всем на диво, искуплю былое». А сообщник представляется ему Фальстафом, старым балагуром и выпивохой, и вдвоем им сам черт не брат.
Кстати, любопытно, польстился бы мальчишка на посулы незнакомца, если б знал заботу отца и не боялся дядю до одури?
– Нас связали тесные узы, но я мало знаю о тебе, Линден. Поведай мне о своей жизни, – заговорил Дэшвуд тем благодушным тоном, каким Фальстаф беседовал с принцем Генри, когда оба выпивали в трактире миссис Куикли.
– О чем именно?
– Выбери эпизод на свое усмотрение.
– Будет тебе, Дэшвуд, ходить вокруг да около. Скажи лучше, что хочешь услышать, как мой дядя убил моего отца. Все только об этом и думают.
Призрак развел руками – с таким проницательным собеседником шила в мешке не утаишь!
– Незадолго до смерти дед позвал меня к себе в спальню, обнял и зарыдал мне в курточку за неимением у меня тогда жилетки. Рыдал, как старый беззубый младенец.
– Смерть дохнула на старика, и он расчувствовался…
– Не торопись с выводами, Дэшвуд. Ты не знал моего деда. Остальные домочадцы баловали меня, кто во что горазд, зато в его присутствии мне даже сидеть не дозволялось. Ему казалось, что он отца недовоспитал, раз тот пускается во все тяжкие, стоит брату призывно свистнуть и щелкнуть пальцами. Поэтому мне доставалось вдвойне. А тут он впервые назвал меня не «подите-ка сюда, юный сэр», а «мой дорогой мальчик». Мне сразу стало ясно, что плохи дела.
– Тогда ли он открыл тебе очи на твоего любезного дядюшку? О том, что он к племени Адама не принадлежит, посему подвластна ему волшба?
– Как раз об этом я давно догадался. Что ж я, слепой? У нас в усадьбе наперстянка сквозь паркет прорастала, а книги с верхних полок слетались к дядюшке в руки, точно птицы на хлеб. Не нужно быть семи пядей во лбу, чтобы понять – дядя Джеймс не нашего роду-племени.
– А ты, Линден, всегда был подметчив.
– Не без того, – приосанился юнец.
Он походил на голубя, который важно надувает грудь перед тем, как его выпустят в небо. Ему не терпится поймать ветер под крыло и выписывать дуги, похваляясь красотой полета. Только он еще не разобрал, в каком состязании участвует.
– Рыдая, дед поведал мне, как именно скончался мой отец. Дядя убил его на охоте. Спустил на него какое-то из тех чудищ, которыми повелевают фейри. А теперь настал и его, дедов, черед. Рассказывая мне это, он цеплялся за меня, словно меня могли вырвать из его рук и добить прямо на коврике у камина.
Любимый дядя прикончил любимого отца, и об этом поведал любимый дедушка. Трогательная сцена, достойная пера Ричардсона.
– Ты, поди, тоже всплакнул? Такому дитяти позволительно.
– Какое там! У меня слезы в глазах застыли, и сами глаза, и голова как в ледышку превратились. Я слушал и не мог поверить, что мой дядя способен на такое. Он был так добр ко мне… иногда показывал мне… всякое. Чудеса. Чтобы он убил моего отца! Но дед клялся, что дядя – это подменыш, ведьмина приблуда, и он не остановится, пока не выжрет нас из усадьбы. Он оттяпает наши земли, потому что фейри, жившие тут испокон веков, до сих пор считают их своими. Но вступать с людьми в войну им несподручно, куда проще подбросить своего выродка в чужую колыбель.
– Вскормил кукушку воробей, бездомного птенца. А тот возьми да и убей приемного отца, – задумчиво процитировал Дэшвуд.
– Дед говорил, что выкормыш и до меня доберется, хотя и не сразу. Две смерти подряд еще сойдут ему с рук, а вот после третьей вся округа зачешет в затылке. Если люди по-настоящему разгневаются, фейри несдобровать. В любом крестьянском хозяйстве найдется предостаточно холодного железа, причем хорошо наточенного и с острыми концами. Вот только он не желал, чтобы волну народного гнева всколыхнула смерть его внука, последнего из рода Линденов. Он умолял меня держать ухо востро, потому что рано или поздно дядя и до меня доберется.
– И в сердце твоем угнездилась ненависть к жестокому родичу.
– Нет, – усмехнулся Линден и встряхнул запястьем, подгоняя кровь. – Ненавидеть родню – бессмысленная затея. Родня – как селезенка. Как бы ты к ней ни относился, она часть тебя и никуда не денется. К тому же не мог же я ненавидеть того, кого так любил мой отец. Я… я боялся дядю Джеймса до судорог, до смертной дрожи, но не переставал любить. И все думал, как же оправдать такой его поступок, то зло, которое он причинил мне? Ведь должно же быть хоть какое-то оправдание.
Думал и думал, пока не придумал. Самому стать таким злодеем, каким он почитал своего милейшего дядю, чтобы отделяла их не пропасть, а от силы канава, да и та не глубокая. Решил пофорсить перед полукровкой, показать, какой он великий экзорцист и как умеет добиваться своего.
Жаль мальчишку. Год за годом взбивал себе мозги, что твое пахтанье, пока сыворотка не отделилась. Оставалось только снять сливки и облизать пальцы, чтобы ни капли зря не пролилось.
– Столько хватит? – спросил Линден.
Крови натекло чуть больше половины купели, да и сама купель размерами мало чем отличалась от тазика для бритья. Ну, да и так сгодится. Мало кто крестит детей полным погружением, все больше брызгают водой им на темя.
– Довольно, – ответствовал призрак, и Линден, отложив нож, наскоро перевязал руку шейным платком, стянув концы узла зубами.
– Тогда я приступаю к ритуалу. Приглядывай за мной, чтобы я ничего не напутал.
– Ты-то, Линден? Да ты и без меня бы справился.
«Как и я без тебя», – беззвучно добавил Дэшвуд. Чтобы начертить пентаграмму на полу и разложить нужные артефакты, ему уже не требовалось чужой помощи, но обидно будет не досмотреть эту сцену до конца. Все равно что покинуть Ковент-Гарден на втором акте оперы, все равно что выпить поссет, не собрав со дна сладкий осадок. Все равно что возлечь с куртизанкой и, доведя ее до вершин наслаждения, когда глаза подергиваются поволокой, а с губ срываются стоны, не перерезать ей горло, вытерев затем лезвие ножа о подушку.
Спешить ему некуда.
Аккуратно, как по линейке, Линден начертил мелом пентаграмму, благо на уроках рисования он всегда получал высший балл. Латынь тоже пришлась кстати, и мальчишка сумел без запинки произнести нужные заклинания, как будто отвечал на испытаниях и положил глаз на главный приз. Склонив голову набок, призрак наблюдал, как он, не сбиваясь, твердит заклятья и между делом раскладывает артефакты у каждого конца пятиконечной звезды.
Первые три предмета, ввиду их неприглядности, а также недостаточной свежести, были спрятаны в кожаные мешочки. Рука истинного слуги, язык истинного безумца, а в придачу к ним сердце истинного друга – по крайней мере, таковым почитал себя Пол Уайтхед, хотя эпитета «прихлебатель» ему хватило бы за глаза.
Стоило мешочкам лечь в нужном месте, как вокруг них загорелись огоньки пламени. В церкви запахло серой. Четвертым на пол опустился носовой платок. Легкий батист тут же вспыхнул, но не почернел, а горел размеренно, словно добродетель была лучшим топливом, нежели уголь или торф.
– А где же последний артефакт? – спросил Линден, озираясь по сторонам.
Призрак снял с алтаря лукошко. У цветочницы его перехватил мальчишка-нищий, а у того – извозчик наемного экипажа, который вез ее до самого Вест-Вайкомба, нахлестывая обезумевших лошадей. На ложе из сухой лаванды и смятых фиалок свилась белокурая прядь. Линден опознал ее прежде, чем поднес к лицу и учуял слабый запах жасмина. У обычных женщин не бывает таких волос, мягких и сияющих, как лунные лучи. Нет, сию прядь срезали с головы Дианы-охотницы.
– Это локон леди Мелфорд, – остолбенел мальчик.
– Тебе не откажешь в наблюдательности. Она приняла полукровку даже после того, как он утратил свою волшебную силу. Это ли не истинная любовь?
– Здесь кровь.
– Кровь льется, когда люди умирают.
– Ты убил ее?
– Она умерла от разбитого сердца.
Пальцы разжались, но локон, почти невесомый, падал бесконечно долго, и, следя за его падением, Линден заговорил:
– Знаешь, я так много общался с Агнесс, что подумывал бросить все это и жить просто, по-человечески, как она. А потом решил, что нет, надо довести дело до конца. Пусть вернется истинный король и вместе мы построим мир, где было бы хорошо таким, как мы с Лавинией. Таким, кто не может устоять в строю и затеряться в толпе, кто ценит свободу. Я создал бы этот мир для нее! Даже если она никогда меня не полюбит… А теперь… я… я не дам тебе закончить ритуал!
Он рванулся к купели и вцепился в тонкий пьедестал, потянув его на себя. Чаша накренилась, из нее выплеснулось несколько капель, но не успел мальчишка дернуть еще раз, как деревянный змей, обвившийся вокруг пьедестала, поднял голову и распахнул пасть. Этого Линден не ожидал. От испуга он подался назад и упал бы, не подхвати его Дэшвуд. Руки призрака скользнули в его ладони, как в перчатки.
– Ты славный малый, Линден, – похвалил Дэшвуд, оттаскивая мальчишку от купели, – но есть в тебе то, что Аристотель называл «гамартия» – изъян характера, ведущий к трагедии. Ты способен любить кого-то, кроме себя, а еще ты веришь в дружбу. Посему, уж прости покорно, нам с тобой не по пути. Однако ж я должен вознаградить тебя за труды, ведь ты так поспособствовал моему возвышению. Хочешь узнать, что еще я для тебя припас?
Мальчишка орал и отбивался, но Дэшвуд держал его крепко. Да и что может птенец против опытного птицелова?
– Сдается мне, что кнут и пряник равно тебе приятны, посему по части удовольствий ты дашь фору многим. Молодец.
Нож лежал на пюпитре для Библии, тоже изящном, отлитом из бронзы в виде готового взлететь орла. Мальчишка снова забился, но над своими руками был уже не властен. Он подхватил нож. Лезвие скользнуло под шелковый бинт, обмотанный вокруг левого запястья, и распороло материю.