зма. Такими выступлениями Зайдель и коллеги иже с ним — Пионтковский, Цвибак, — идеологически обосновали процесс над Платоновым, Тарле и другими историками. Да, именно тот будущий процесс, наименованный как «Академическое дело». Сергей Пионтковский, первый историк партии, писал в те дни в своем дневнике: «Никак не могу приспособиться»15. Это он о размышлениях по части выбора линии, которой надобно бы держаться в исторической науке. По поводу Пионтковского брат Ленина — Николай Ильич Ульянов сказал, как отрезал: «Гнусная личность, сексот и доносчик, погубивший в 30-х годах немало ученых и сам расстрелянный в конце концов»16.
Итак, Зайдель. Самый близкий враг. Как же работать с ним на одной кафедре, на одном факультете, да еще под его началом? «Ясно, отношений добрых не будет, жди какой-нибудь гадости, подвоха ежедневно и в перспективе; придется как-то приспосабливаться», — так мог думать Тарле после представления заведующему кафедрой.
Но Зайдель тоже был озабочен. Он понимал, что за возвращением Тарле в Ленинград и назначением его профессором к нему на кафедру стоят определенные люди. И скорее всего не соратники Зиновьева, Каменева и Покровского. Он догадывается о более существенном — изменились взгляды высшей власти на историю страны, на преподавание ее. И он прав в своих догадках. Сталин уже не принимал концепцию Покровского, растворившего историю России в классовых формациях. Теперь у Сталина иной взгляд на историю и историков. Уже в марте 1934 года последовало решение Политбюро по вопросам изучения истории, а следом постановление об организации исторических факультетов в университетах. И нарком просвещения Бубнов уже предлагает авторов учебников.
Но если бы Зайдель знал, что Бубнову было поручено вызвать из ссылки профессора Тарле, чтобы он участвовал в совещании по реорганизации университетов и по преподаванию истории, настроение его было бы отравлено бесповоротно. А Тарле не только участвовал, но и работал над проектом постановления Политбюро «О преподавании гражданской истории в школах СССР». Этот проект, прежде чем он был принят, трижды отредактировал Сталин. А уже в июле 1934 года Бубнов представил Сталину концепции двух учебников «История СССР» и «Новая история». Эти концепции Сталин обсуждал с Кировым и Ждановым, верными соратниками и идеологами партии. Замечания, поправки, предложения — были, но сущность концепции осталась от Тарле.
Спустя годы он напишет, что Сталин в 1934 году выступил против Покровского и школы Покровского, и это способствовало утверждению «новой» истории:
«Навсегда памятное, имевшее такие положительные последствия выступление в 1934 г. против Покровского и школы Покровского было не исключительно, но прежде всего направлено против исторической бессодержательности, против выхолощенности и полного научного бесплодия этой школы, против ее поползновений игнорировать факты, подменять конкретную историю с ее плотью и кровью голыми социологическими схемами. Все губительные невежественные нелепости, которые сеяла эта школа и в преподавании, и в своей мнимо “научной” литературе, — происходили (поскольку они являлись вообще плодом искреннего заблуждения), именно из того антимарксистского, антинаучного игнорирования живой, фактической ткани истории, против которого Сталин не переставал никогда бороться»17.
А написал Тарле эти строки в 1947 году в своей статье «Об исторических высказываниях товарища Сталина», на публикацию которой так и не дал разрешения начальник управления пропаганды и агитации ЦК партии Александров. Но об этом дальше.
А 1 декабря 1934 года некто Николаев, исключенный из партии, убивает Кирова. Убивает по личным мотивам. Сталин относит это убийство к выступлению классового врага — деятелей-сторонников Троцкого. Этим путем идет и следствие, умножая аресты.
Арестовывают и Зайделя. А вместе с ним и тех, кто пять лет назад возводил «дело» Платонова и Тарле — историков, и следователей заодно.
Восхождение «Наполеона»
Тот же вопрос, как стать полезным власти и государству, не давал покоя в те дни и Тарле. За что браться, над чем работать ему, исследователю истории, самому имевшему непростую историю, подмоченную в глазах власти.
Как это ни парадоксально, он все чаще приходил к мысли, что сейчас надо браться только за то, что связано с политикой, поставить историю на службу политике.
А какая ключевая проблема во внешней политике сейчас?
Пожалуй, Гитлер и набирающая мощь нацистская Германия. В ее политических кругах все более привычной становится идея от Гитлера: Германии следует обратить взоры на восток.
Туда же, на восток, стремился Наполеон. Это стремление — удел могущественных империй Европы, какой была полтора столетия назад Франция. А теперь в империи выходит Германия. Но если Наполеону не удалось завоевать огромную страну на востоке, то у германского фюрера это может получиться, считали в Германии.
«Майн кампф» («Моя борьба») Гитлера была вне чтения Тарле в условиях того времени. Но газеты, в общем-то, рассказывали о событиях и настроениях в Германии. И Тарле с его взглядом историка представлял, куда движется эта страна.
И он принимает решение писать книгу под названием «Наполеон», наброски к которой он еще делал в Алма-Ате. Пишет на одном дыхании, пишет вдохновенно, имея цель и концепцию. Он так пишет о Наполеоне, этом выдающемся государственном деятеле и полководце эпохи становления капитализма, как никто до него не писал. Он создает образ французского императора, используя свои ранние работы, материалы из российских и европейских архивов, к которым имел доступ в 20-е годы, мемуары современников Наполеона.
И вот книга закончена. И она, как он говорит, «представляет собой не популяризацию, а результат самостоятельного исследования, сжатую сводку тех выводов, к которым автор пришел после изучения как архивных, так и изданных материалов»18.
Но книга написана языком писателя, блестящего стилиста, ее читаешь как роман. И поэтому она выходит в издательстве «Молодая гвардия» в серии «Жизнь замечательных людей». Это было в 1936 году. Читающая публика в восторге от книги, ее скоро переводят и за рубежом.
Но интересно мнение ученых людей. Они принимают концепцию книги, ее стилистику, ее язык. Академик Д.М. Петрушевский пишет Тарле: «Вашего “Наполеона” прочел с большим увлечением. Это настоящий шедевр исторической науки и искусства… Это общее мнение всех, кто читал Вашу книгу»19.
Так какая же концепция была у этой книги, сделавшая ее заметным явлением в науке? Лучше всего сказать словами самого Тарле: «Историческая обстановка, при которой началась, развивалась и окончилась изумительная карьера Наполеона, была такова, что ему суждено было отчасти в истории Франции, а особенно в истории покоренных им стран играть долгое время определенно прогрессивную роль»20. Эта прогрессивная роль была в том, что Наполеон укреплял и совершенствовал систему буржуазного государственного устройства во Франции и пресекал все попытки реставрации средневековых порядков, исходящие от феодальной реакции. «Главными мотивами наполеоновской экономической политики были желание сделать французскую промышленность главенствующей на земном шаре и неразрывно с этим связанное стремление изгнать Англию со всех европейских рынков»21. Именно этому была подчинена внешняя политика французского императора, которую Тарле называл захватнической, имеющая цель — стремление к мировому господству. Когда германские историки поставили Гитлера и Наполеона на одну доску, Тарле четко обозначил отличие между этими фигурами, жестко констатируя, что Наполеон был сыном восходящего класса буржуазии, а Гитлер — плесенью, порожденной загнивающим реакционным империализмом. Это была первая оценка Гитлера, данная историком и взятая на вооружение советской идеологией.
А вот мнение литературного критика и драматурга. А.М. Борщаговский пишет: «Для людей моего поколения автор “Наполеона” всегда будет стоять в ряду крупнейших мастеров слова и тонких художников»22.
И наконец, мнение политика, которому, в общем-то, и предназначалась книга. Политиком этим был Сталин. Возьмем его слова о книге Тарле из газеты «Известия»: «Книга профессора Тарле о Наполеоне по сравнению с работами других буржуазных историков является, безусловно, одной из лучших»23.
Такая сдержанная оценка Сталина, несомненно, говорит о том, что и выбор темы книги, и концепция ее были сделаны Тарле безукоризненно точно. Но что же предшествовало этому безымянному письму Сталина в «Известиях» о книге «Наполеон»?
Игра с властью за свое профессиональное «Я»
А предшествовала все та же борьба Тарле за убеждение власти в своей полезности ей и государству. Он продолжал биться за свое «я» ученого, используя малейший повод.
Вернемся в 1934 год. Невод репрессий шел тупым углом, заглатывая и троцкистов, и соратников Зиновьева, бывшего партийного лидера Ленинграда, и соратников Каменева, бывшего главы правительства, и представителей исторической школы академика Петровского, умершего за год до этих событий, да так и не сумевшего доказать полезность его школы власти и стране.
И в этой ситуации смелость Тарле была удивительна. В марте 1934 года, работая по поручению отдела науки и образования ЦК партии над проектом постановления Политбюро по поводу преподавания истории. И одновременно он пытается решить свой вопрос. Он обращается к помощнику Сталина: «Уважаемый тов. Поскребышев, прилагаю краткое изложение того, о чем хотел поговорить с Вами и хотел бы довести до сведения Иосифа Виссарионовича…»24
Так о чем же хлопочет Тарле в письме, предназначенном Сталину?
«Сейчас партия и Наркомпрос поставили вопрос о необходимости немедленного принятия мер к подъему уровня исторического образования в СССР. Справедливо при этом указано на абсолютно неудовлетворительные учебники, на отсутствие подготовленных преподавателей на всех ступенях школы и т.д. Среди людей, которые признаны небесполезными в связи с предпринимаемою реорганизацией, оказался ныне и я. Всецело сочувствуя предпринимаемым работам на этом, пока заброшенном участке великой культурной работы, производимой советской властью, и уже принимаясь за работу — я с полной искренностью должен указать, что ничем не мотивированное ложное мое положение, длящееся исключительно по инерции, связывает меня по рукам и ногам во всем, в том числе и в предстоящих моих усилиях быть полезным Наркомпросу и партии. Я состою в настоящий момент профессором вузов, профессором Института красной профессуры, я пишу о советском строительстве в американских газетах, меня избирают единогласно в вице-президенты Общества англо-советского сближения, меня зовут преподавать в Высший коммун[истический] институт просвещ[ения] (ВКИП), но я до сих пор не восстановлен в звании члена Всесоюзной Академии наук, с меня до сих пор не снято несправедливо, по необоснованному недоразумению наложенное пятно. И у нас, и в ученых кругах Запада просто понять не могут (и постоянно возвращаются к этому вопросу), по