тельной или почти освободительной?
Едва ли можно сомневаться, что подобный ход мыслей должен был облегчить грехопадение германской социал-демократии 4 августа 1914 года, когда она решила голосовать за военные кредиты и провозгласила лозунг защиты буржуазного отечества от царской России, от “русского варварства” и т.п.
Характерно, что в своих письмах на имя Бебеля, писанных в 1891 году (через год после опубликования статьи Энгельса), где трактуется о перспективах надвигающейся войны, Энгельс прямо говорит, что “победа Германии есть, стало быть, победа революции”, что “если Россия начнет войну, — вперед на русских и их союзников, кто бы они ни были!”
Понятно, что при таком ходе мыслей не остается места для… ленинской политики превращения империалистической войны в войну гражданскую.
Так обстоит дело с недостатками статьи Энгельса. Видимо, Энгельс, встревоженный налаживавшимся тогда (1890—1891 годы) франко-русским союзом, направленным своим острием против австро-германской коалиции, задался целью взять в атаку в своей статье внешнюю политику русского царизма и лишить ее всякого доверия в глазах общественного мнения Европы и прежде всего Англии, но, осуществляя эту цель, он упустил из виду ряд других важнейших и даже определяющих моментов, результатом чего явилась однобокость статьи.
Стоит ли после всего сказанного печатать статью Энгельса в нашем боевом органе, в “Большевике”, как статью руководящую или, во всяком случае, глубоко поучительную, ибо ясно, что напечатать ее в “Большевике” — значит дать ей молчаливо такую именно рекомендацию?
Я думаю, не стоит. И. Сталин
19 июля 1934 года»53.
Тогда, в 1934 году, записка Сталина с замечаниями на статью Энгельса, так и не опубликованная в партийной печати, все же дошла до профессиональных историков. Скорее всего через Институт марксизма-ленинизма, директор которого Адоратский состоял в прямой переписке со Сталиным. Академик Тарле познакомился с содержанием этой сталинской заметки благодаря все тому же Карлу Радеку, своему человеку в этом институте. На Тарле эта заметка произвела глубочайшее впечатление. Это сказалось на его будущих работах. Он руководствовался в них той исторической идеологией, которой Сталин пользовался в анализе статьи Энгельса. Тарле выразил ее суть в «Истории дипломатии», первый том которой ушел в печать в 1940 году, и в монографии «Крымская война», изданной в 1941 году. Именно в этом сочинении Тарле, как считают современные исследователи, противопоставил сталинскую концепцию Крымской войны (внешняя политика русского царизма агрессивна, но не отличается, по сути, от захватнической политики Англии и других государств) концепции академика М.Н. Покровского, который возлагал ответственность за войну только на русский царизм54.
Для историков появление заметки Сталина в отношении статьи Энгельса было знаковым событием. Ибо она появилась в тот год, когда пала историческая концепция М.Н. Покровского. И всходила звезда историков Платонова и Тарле, историков-патриотов. Сталинский комментарий статьи Энгельса однозначно открывал новое видение истории России.
Эта записка Сталина, написанная им в 1934 году для членов Политбюро и руководителей Института марксизма-ленинизма, только в мае 1941 года, уже как статья, была опубликована в журнале «Большевик» (№ 9, 1941). Вероятно, это было связано с вполне определенной позицией Сталина, высказанной им в речи перед выпускниками военных академий 5 мая 1941 года. В этой речи он подчеркнул, что именно Германия начала захватническую войну в Европе, и призвал «перестроить наше воспитание, нашу пропаганду, агитацию, нашу печать в наступательном духе». После этой речи и появилась в партийном теоретическом журнале статья Сталина с критикой статьи Энгельса. А через месяц и четыре дня Германия напала на Советский Союз. Что хотел сказать Сталин этой критикой позиции Энгельса? Вероятно то, что война с Германией неизбежны и вызвана объективными обстоятельствами, поэтому необходимо воспитывать патриотизм у народа. Но в этом воспитании надо четко разделять «оборончество» большевиков в Первую мировую войну и «оборончество» Энгельса, и использовать определение «реакционный» не в отношении России, пусть царской, что делал Энгельс, а в отношении только германского фашизма.
Но значение этой статьи Сталина в контексте последующих событий лучше всего понял академик Тарле. Это видно из его статьи «Об исторических высказываниях товарища Сталина», которую он написал в 1947 году и которая так и не увидела свет.
Почему же она не увидела свет? Потому как вздрогнул от этой статьи руководитель управления пропаганды ЦК партии Георгий Федорович Александров. Вздрогнул от понимания того, что Тарле даже сильнее Сталина покушался на авторитет одного из основоположников марксизма — Энгельса. Александров в своей записке помощнику Сталина А.Н. Поскребышеву особо обращает внимание на то, что в этой статье «академик Тарле связывает пропаганду Геббельса с ошибками Энгельса»55.
Но почитаем статью Тарле, где он трактует значение сталинской статьи в журнале «Большевик» для воспитания людей в сражающейся стране.
«Наступали, явственно, времена, когда, несмотря на все принципиальное миролюбие Советского Союза, против него готовился истинно разбойничий удар в спину со стороны немецкого фашизма. Идеологическая подготовка среднего германского обывателя, так легко убеждающегося в том, в чем ему хочется убедиться — шла полным ходом. Прежде всего следовало распространять удобную легенду о том, что русский народ — это народ лежебоков, лентяев, апатичное, безвольное стадо, которому прибалтийские бароны успели привить кое-какую государственность, но теперь-то, т.к. революция вымела баронов прочь, Россия превратилась в имущество без хозяина, в «ничью вещь», по старому юридическому определению римлян.
Эти бредовые фантазии гитлеровцев напомнили о странных, совсем непохожих на Энгельса безосновательных его утверждениях, будто «бессовестная» и коварная русская внешняя политика XVIII—XIX вв. делалась руками некого «нового иезуитского ордена», состоявшего преимущественно из немцев и других иностранцев.
Социал-демократические ренегаты, перебежавшие в гитлеровский лагерь, с большим удовольствием цитировали в 1941 г. и следующих годах эту работу Энгельса «Внешняя политика русского царизма».
Сталин уже в 1934 г. находил неуместным и невозможным придавать этой статье Энгельса руководящее значение. А в мае 1941 г., буквально накануне немецкого нашествия, эти критические замечания Сталина появились в журнале «Большевик». Это было тогда событием, имевшим не только научное, но и непосредственно политическое значение. Сталин прежде всего отмечает совершенно неверную трактовку всей внешней политики России в XVIII—XIX вв. Энгельс объясняет и эту политику, и ее успехи не существеннейшими экономическими мотивами и устремлениями военно-феодально-купеческой верхушки России и потребностью ее в выходе к морям, в морских портах, в расширении внешней торговли, и в овладении стратегическими пунктами, а больше всего тем, что во главе внешней политики России якобы находилась «всемогущая и очень талантливая шайка иностранных авантюристов, которой почему-то везло везде и во всем, которой удивительным образом удавалось преодолевать все… препятствия на пути к своей авантюристской цели, которая удивительно ловко надувала всех европейских правителей и добилась, наконец, того, что сделало Россию самым могучим в военном отношении государством»
Сталин по поводу этого фантастического «объяснения» Энгельсом успехов русской политики пишет: «Такая трактовка вопроса в устах Энгельса может показаться более, чем невероятной, но она, к сожалению, — факт» (Большевик. 1941. № 5. С. 2).
Замечу, к слову, как совсем непонятный курьер, что Энгельс причисляет к лику этих «железно настойчивых», талантливых, смелых авантюристов смирнейшего, бесцветнейшего, бездарнейшего чиновника, карьериста Нессельроде, не смевшего рта раскрыть при Николае I, или невинного князя Ливена, известного в истории русской дипломатии лишь тем, что у него была умная жена, Дарья Христофоровна.
Суровая и до последних деталей справедливая критика Сталина на этом не останавливается: «Я уже не говорю о том, что завоевательная политика со всеми ее мерзостями и грязью вовсе не составляла монополию русских царей. Всякому известно, что завоевательная политика была также присуща не в меньшей степени, если не в большей степени (курсив наш. — Е.Т.) королям и дипломатам всех стран Европы, в том числе такому императору буржуазной формации, как Наполеону, который, несмотря на свое нецарское происхождение, с успехом использовал в своей внешней политике и интриги, и обман, и вероломство, и лесть, зверства, и подкупы, и убийства, и поджоги».
Напомню, что поколение, к которому принадлежал Энгельс, прожило свою молодость в такие десятилетия, когда Николай I главенствовал в международной политике и когда не только перед ним трепетали и пресмыкались монархи и министры европейских держав, но когда и среди ненавидящих его представителей революционной общественности порой возникало чувство полной безнадежности борьбы против «северного колосса» и против поддерживаемых им удушающе-реакционных феодально-монархических порядков на всем континенте.
Разумеется, 1890 год, когда Энгельс писал свою статью, совсем не походил на тридцатые или сороковые годы XIX века, и Энгельс не имел оснований называть царскую власть «последней твердыней общеевропейской реакции». Сталин и отмечает неправильность, неисторичность этого обозначения: «Что царская власть в России была могучей твердыней общеевропейской (а также азиатской) реакции — в этом не может быть сомнения. Но чтобы она была последней твердыней этой реакции — в этом позволительно сомневаться».
И не только эта переоценка со стороны Энгельса роли царской власти анализируется и отвергается Сталиным. Он отмечает необоснованность также переоценки роли стремлений России к захвату Константинополя, как чуть ли не главной причины развязывания в будущем войны в Европе. Нет, в 1890 году Энгельс уже не имел права обойти другой, более существенный момент: империалистическое соперничество и борьбу за колонии, за рынки сбыта и сырья, он не должен был обойти молчанием уже назревавший антагонизм между Англией и Германией.