Заговор против мира. Кто развязал Первую мировую войну — страница 8 из 12

6.1. Плеве доигрался...

Летом и осенью 1903 года Азеф неспеша брал в свои руки все эсеровское хозяйство, доставшееся ему после ареста Гершуни. Л.А.Ратаев вспоминал, что апатия не покидала Азефа с момента появления его в Париже в июне 1903 года. Азеф практически не давал полиции никакой информации, ссылаясь на необходимость упрочнения новых связей – вся эсеровская работа была дезорганизована. Однако Б.В.Савинков, бежавший в Женеву из ссылки летом 1903 года, свидетельствует, что уже тогда перед молодыми кандидатами в террористы (самим Савинковым, Е.С.Созоновым, А.Д.Покотиловым и другими) Азеф поставил задачу убийства Плеве.

Сам Азеф был занят технической подготовкой, прежде всего – организацией изготовления динамита. Непререкаемый авторитет Азефа, лично не участвовавшего в исполнении террористических актов, среди людей, непосредственно рисковавших собственными жизнями, опирался, в частности, на то, что никто из них не имел ни малейших сомнений в огромном личном мужестве Азефа. Последний сам, первым в этом поколении террористов, освоил действительно опасную технологию изготовления динамита, и уже позже обучил этой работе «техников» боевых групп. Многократно, со всем присущим ему хладнокровием, он демонстрировал технику обращения с опаснейшей взрывчаткой, ошибки в которой принесли увечья и смерть не одному террористу.

Одновременно Азеф познакомил молодежь с новой, изобретенной им тактикой. Выслеживание жертвы и нападение должны были осуществлять террористы, закамуфлированные под мелкую обслугу, промышляющую на улицах: извозчиков, торговцев в разнос и т.п.

Уличное наблюдение применяли и первомартовцы 1881 года, но трюк с обслугой принадлежит лично Азефу.

Революционеры не подозревали, что Азеф просто скопировал хорошо ему известную изнутри систему слежки, которую применяли филеры Медникова. Самой гениальной идеей Зубатова или Медникова (или их обоих) было то, что филеры камуфлировались под мелких людишек, по делам службы снующих по улицам или ожидающих клиентов. Только много позже английские классики детективной литературы отметили, что никто не обращает внимания на прислугу, выполняющую свои обязанности, и козыряли этим в своих сочинениях.

Медниковские филеры, таким образом, надели на себя своеобразные шапки-невидимки. Характерным для них стало и отсутствие пресловутых «гороховых пальто» – полуформенной одежды, в которую начальство издавна обряжало «тайных» сыщиков – классической приметы, позволявшей публике безошибочно замечать филеров. Медниковские подопечные использовали «гороховые пальто» лишь тогда, когда открытой слежкой требовалось запугать преследуемых.

Теперь боевики Азефа надели те же шапки-невидимки, какие носили сыщики, следящие за революционерами. Этот ход Азефа оказался не менее гениальным, чем изобретение его учителей Зубатова и Медникова, создавших безотказно действующие принципы наружнего наблюдения. Азеф как бы одел своих разведчиков в форму солдат вражеской армии – хорошо известный прием всех разведок во время войны, юридически считающийся тяжким военным преступлением.

Террористы становились совершенно неуязвимы. Во-первых, даже обнаружившие наблюдателей филеры должны были считать, что имеют дело с коллегами: во время работы нередко сталкивались сыщики, служившие в разных подразделених Департамента полиции и в разных городах. Контакты между ними и выяснения отношений начальством не поощрялись: у всех были свои собственные, обычно секретные задачи. Начальство само должно было отвечать за то, чтобы различные подразделения не мешали друг другу работать, что, конечно, далеко не всегда удавалось на практике. Во-вторых, Азеф наверняка знал, что помимо профессиональных филеров среди уличной обслуги было множество мелких осведомителей полиции, а потому любопытствующее поведение этой публики тем более не представляло интереса для внимания охраны.

Новая тактика террористов служила совершенно безотказно, пока не стала известна полиции после массовых арестов весной 1905 года.

Перемену настроения Азефа и возвращение его обычной энергии и предприимчивости Ратаев относит к ноябрю 1903 года. Едва ли мы ошибемся, предположив, что до Азефа тогда дошли вести о ссылке Зубатова во Владимир (вести об августовской катастрофе Зубатова дошли до прессы и стали известны Азефу несколько раньше – в конце сентября).

Необходимость отчитываться перед Зубатовым угнетала Азефа; теперь же, при всей неясности происшедшего в Петербурге, дело вовсе не походило на то, что Гершуни осчастливил Зубатова и Лопухина своими откровениями относительно истинной роли Азефа. Да и Ратаев едва ли смог бы скрыть от Азефа, что перестал ему доверять. Время шло, ничего угрожающего Азефу не происходило, и можно было активизировать деятельность.

Именно в ноябре Азеф поделился с Ратаевым сведениями о финском революционере К.Циллиакусе, который должен был прославиться в ближайшие времена финансированием российского революционного движения с помощью денег японской разведки – выдающийся эпизод в деятельности социалистов-революционеров и прочей революционной публики, в 1917 году травившей большевиков за аналогичное сотрудничество с Германией.

Тогда же, в ноябре 1903 года, Азеф отправил Савинкова в Петербург – начать наблюдение за Плеве. В декабре он сам обещал появиться там, но обещания не выполнил: то ли его действительно задержала возня с приготовлением динамита (занятие, не допускающее торопливости!), как это позже объяснили Савинкову Гоц и сам Азеф, то ли изменились планы в связи с состоявшимися беседами с Ратаевым (о них – ниже), то ли Азеф был уверен, что Савинков его не сможет дождаться (об этом еще чуть ниже).

Неизвестно, насколько серьезно Азеф был посвящен в причины падения Зубатова, но он не мог не понимать, что воссоздание мощной террористической организации может теперь только поднять его, Азефа, личное влияние и в революционном, и в правительственном лагерях. А уж как конкретно использовать эту организацию – этого еще Азеф, по-видимому, и сам не решил.

В конце 1903 года Азеф намекнул Ратаеву, что, по слухам, эсеры готовят покушение на Плеве. Оказалось, что Ратаев в курсе дела: об этом в Департамент полиции уже сообщил А.В.Герасимов – начальник Харьковского Охранного отделения. Донесения Герасимова получил и Ратаев. До сего времени не известно, каким источником информации обладали в Харькове, но было названо и имя Егора Созонова – главного действующего лица будущего покушения. Азеф, не моргнув глазом, соврал Ратаеву, что не знает этого человека, но знаком по Петербургу с его братом Изотом – тоже будущим участником БО.

Беседа показала Азефу, что действовать дальше без оглядки на петербургское начальство невозможно: неизвестно, какой еще сюрприз преподнесут болтливые революционеры и во что это выльется самому Азефу. Поэтому он тут же предложил Ратаеву поехать в Россию, чтобы на месте разобраться со слухами о готовящемся покушении. Оказалось, что весьма кстати (случайно ли?) начальство уже вызвало туда Ратаева. Оставалось только собраться и вместе выехать. Предполагается, что Азеф при этом транспортировал динамит.

Савинков, между тем, не дождавшись Азефа и проявив полную беспомощность в попытках организовать слежку за Плеве, оказался, к тому же, под наблюдением полиции. Паспорт, в очередной раз сданный им на прописку, возбудил подозрение. Паспортом Савинкова снабдили помимо Азефа, поэтому нельзя утверждать, что последний послал Савинкова в Россию прямо на провал. Но не исключено и это: ведь как-то Азеф должен был разыскать его в Петербурге, возможно – по имени в паспорте. Сам Азеф мог и не выдавать Савинкова (об этом в его донесениях, действительно, нет ни слова), но он мог знать или предполагать, что Савинков рускует провалом, пользуясь каким-то определенным засвеченным паспортом. Тогда этот многозначительный эпизод показывает, что Азеф с момента первого знакомства пытался избавиться от Савинкова.

Последний, обнаружив слежку, проявил свои лучшие качества: умение быстро и решительно спасаться от полиции. Без паспорта он кинулся за границу и сумел добраться до Женевы, которую уже покинул уехавший в Россию Азеф.

Существует легенда, что Азеф вез динамит в том же купе, где ехал и Ратаев. Последний же вспоминал, что Азеф приехал в Петербург неделей позже. Не исключено, впрочем, что их пути разошлись только после границы: Ратаев прямо поехал в Петербург, а Азеф собирал по России (в Риге и Москве) членов своей боевой группы. Так или иначе, но Азеф оказался в столице как раз в день начала войны: японцы, не дождавшись ответа на все свои ультиматумы, напали на Порт-Артур в ночь на 27 января (9 февраля) 1904 года.

В первые дни войны вся Россия была охвачена милитаристским угаром.

«„Россия едина“ ... Петербургское дворянство и харьковские студенты, таганрогское военное собрание и ростовские мастеровые, жители новой Бухары и брянские гимназисты, святейший синод и чистопольские старообрядцы, – все готовы принести животы свои и достояние свое на защиту России.

Сверху донизу – все объединены чувством патриотического братства. Студенты качают офицеров, генералы целуют студентов», – так иронизировал в «Искре» 25 февраля 1904 года вождь будущей революции – Л.Д.Троцкий. Но нарисованная им картина была объективно верной, а его собственный тон неуверен и призывы неконкретны.

Начало 1904 года действительно было торжеством Плеве, обещавшего социальную и политическую гармонию в России, объединившейся против внешнего врага.

Такая обстановка не могла не подействовать и на Азефа. Неизвестно, в чем состояли его личные планы до приезда в Россию (вез же он для чего-то динамит, хотя это и было сопряжено с немалым риском и даже чисто технической опасностью для жизни), но сейчас он явно решил сдать своих молодых соратников властям. Однако первый же эпизод, случившийся в России, должен был серьезно повлиять на его намерения.

Речь идет об аресте группы террористов во главе с Серафимой Клитчоглу, которая самостоятельно готовила покушение на Плеве. В 1909 году, когда А.В.Герасимов был чрезвычайно заинтересован создать впечатление об Азефе как верном сотруднике правительства, он собрал сведения, которые и были оглашены в Думе П.А.Столыпиным. Азефу оптом были приписаны заслуги в аресте наиболее известных лиц и организаций. В частности, с этого момента в биографию Азефа и была прочно вклеена легенда о выдаче им группы Клитчоглу.

На самом деле все обстояло несколько иначе.

Азеф действительно был первым, сообщившим в Департамент о намерении Клитчоглу убить Плеве – еще в августе 1902 года[595]. В определенном смысле расхожее мнение, что Азеф постарался выдать Клитчоглу, чтобы обеспечить успех своей собственной террористической группе, не лишено правдоподобия; только это произошло еще за полтора года до ее ареста, когда покушение на Плеве также планировалось Боевой Организацией; тогда в последней состояли еще Гершуни с соратниками.

Деятельность же группы Клитчоглу, явно не отличавшейся кипучей энергией, в течение полутора лет освещалась Петербургским Охранным отделением – в организацию внедрили секретного сотрудника Л.Горенберга. По служебной линии это было известно и Ратаеву, и Азефу. Поэтому, когда Клитчоглу обратилась к Азефу с просьбой о встрече и консультации, то Азеф поставил вопрос перед Ратаевым о санкции на такой контакт, ввиду предстоящего ареста группы.

Для решения вопроса собралось специальное совещание под председательством самого Лопухина, собравшего к этому времени новое руководство Департамента и его столичного органа.

Я.Г.Сазонова, нагло усевшегося на зубатовский стул, Лопухин задвинул в Тулу. На должность руководителя петербургской охранки был поставлен А.Н.Кременецкий, прославившийся частыми арестами подпольных типографий в Екатеринославе – этим же он занялся и в столице. Летом 1904 года выяснилось, что все эти типографии он сам же и создавал.

На руководство Особым отделом Лопухин поставил Н.А.Макарова. Тот самостоятельной политикой не занимался, в вопросах розыска асом не был, но был добросовестным и ответственным администратором. Макаров играл роль пешки при Лопухине, причем такой пешки, которой Лопухин в критическую минуту политической игры не постеснялся пожертвовать – самым жесточайшим образом; произошло это уже в начале 1906 года.

Практически розыск перешел в руки М.И.Гуровича и Е.П.Медникова. Для Гуровича была вновь создана должность инспектора Охранных отделений, которую когда-то занимал печальной памяти Судейкин. Гурович, повторяем, явно сохранял какую-то власть над Лопухиным и устойчиво держался вплоть до отставки последнего.

Совещание, на которое Лопухин созвал Макарова, Ратаева и Кременецкого, сошлось на том, чтобы разрешить Азефу переговорить с Клитчоглу, дабы получить при этом дополнительную информацию. Группу Клитчоглу было категорически запрещено арестовывать в ближайшее время, чтобы подозрения революционеров не пали на Азефа.

Азеф встречался с Клитчоглу, а она и ее товарищи были тем не менее арестованы Кременецким уже через два дня. При этом арестованные мало пострадали – следствие не получило серьезных доказательных улик. Азеф, естественно, возмутился: повторялась прошлогодняя история с арестом Ремянниковой, который был произведен Зубатовым едва ли не для устрашения Азефа.

Поэтому Азеф проявил достаточную осторожность в выдаче своих собственных сообщников по готовящемуся покушению.

Он почти ежедневно докладывал Ратаеву, что его посещают неизвестные ему по именам террористы, прибывшие из-за границы. При этом Азеф подробнейшим образом описывал внешность этих людей. В это же время он действительно организовывал систему наблюдения террористов за перемещениями Плеве.

Поскольку наблюдатели продолжали выслеживать министра, то неизбежно должны были попасть на глаза его охране. Следовательно, их обязательно должны были схватить на улице. А так как среди них были беглые ссыльные (в том числе Савинков и Созонов), то это гарантировало их последующую изоляцию. Так террористическая группа должна была ликвидироваться без всякой видимой связи с Азефом.

Ратаев, получающий доклады Азефа, добросовестно переадресовывал их Лопухину. Это продолжалось в течение февраля, после чего Ратаев выехал назад в Париж.

Явно склочная ситуация, с взаимным подсиживанием полицейских друг другом имела еще более яркие примеры, чем история вокруг ареста группы Китчоглу.

Вот как, например, М.Е.Бакай рассказывает об А.Г.Петерсоне, бывшем сослуживце и подчиненным Зубатова, который в 1903-1905 годы возглавлял Варшавское Охранное отделение: «За это время в Варшаве не открылось ни типографий, ни лабораторий, ни бомб, ни складов оружия и не создавалось политических процессов. Часто на лично-служебной почве чины Департамента полиции хотели удалить Петерсона, но это им не удавалось. Тогда чиновники Департамента полиции Е.П.Медников, Луценко и зав. наружным наблюдением в Варшаве Яковлев при помощи провокаторов Давида Айзенлиста и Мошека Шварца решили убить генерал-губернатора К.К. Максимовича, думая, что после этого убийства Петерсон будет удален. Но потом решили убить его самого. В последний момент Шварц раскаялся и признался во всем. Следствие вел умерший [в 1906 году] Н.А.Макаров, и по непонятным причинам оно было прекращено»[597].

Хорошенькое дельце! К его продолжению нам еще предстоит вернуться!

Зараза политической безнравственности, подобно вирусной эпидемии, продолжала распространяться и по аппарату полиции, и по революционным рядам!

11 февраля 1903 года летописцы отметили придворный бал в Императорском эрмитаже – в русских костюмах; царь и царица – в царских костюмах XVII века. Русский танец танцевала Зинаида Николаевна Юсупова-Сумарокова-Эльстон – самая богатая женщина в России и невероятная красавица, оспаривавшая первенство по этой части с самой великой княгиней Елизаветой Федоровной. Вопреки общепринятым принципам, эти красавицы стали и близкими подругами, воспитавшими двух убийц Распутина – Феликса Юсупова и Дмитрия Павловича.

В 1903 году публика не могла знать, что это – последний придворный бал в истории России. Естественным оказалось то, что через год и через два – во время войны, а затем и революции – такие торжества не происходили. Но они не возобновились и позже. Еще несколько лет происходили придворные театральные спектакли с приглашениями, тоже позже отмененные; высшее общество встало на дыбы – негде стало демонстрировать невест.

Царская семья, удалившись на постоянную жизнь в Царское Село (летом – в Петергоф, Ялту и другие резиденции), самоизолировалась от общества почти в такой же степени, как позднее кремлевские владыки. Это и вызывало такую же ответную реакцию, которую в те времена, в отличие от кремлевских, принято было выражать вслух и публично: «Большой повод для неудовольствия создавало /.../ пребывание их величеств в Царском Селе, а не в Петербурге; говорилось, что столица никогда не видит своего монарха; но это было не совсем верно: не говоря о том, что государь каждую среду по утрам ездил на приемы представляющихся в Зимний дворец, а по вечерам часто на спектакли в Императорские театры. Постоянно бывали какие-нибудь празднества в /.../ его /.../ присутствии»[598].

Такое затворничество подчеркивало и политическую самоизоляцию: внешняя политика, которую царь пытался удерживать в собственных руках, становилась уделом совсем немногих посвященных лиц, а провалы в этой политике, следовавшие с 1904 года один за другим, вызывали естественные нарекания в адрес российского главы государства.

Тот же Тихомиров привел пример раздражения, выходящего за рамки всякого субординационного и политического приличия, которое демонстрировал даже граф В.Н.Ламздорф, глава внешнеполитического ведомства России: «„Я, – сказал Ламздорф, – предупреждал, что война будет, и требовал, чтобы к ней готовились... Но что же я мог сделать, если государю императору угодно было находить, что войны не будет?“

Это он говорит Грингмуту[599], человеку, почти незнакомому и журналисту!»[600] – записано в дневнике Тихомирова 19 мая 1904 года.

Но к этому времени уже вся Россия видела, что война идет вкривь и вкось, а причина одна: Россия была к войне не готова: агрессивная непримиримая политика, приведшая к нападению Японии, сопровождалась отмечавшимся всеми убеждением Николая II, что войны не будет, пока он ее сам не захочет.

Соотношение военных потенциалов России и Японии было в то время ничуть не больше в пользу Японии, чем в 1945 году, когда ее вооруженные силы на материке были разгромлены советскими войсками менее чем за три недели – правда, и моральный дух японцев, и их материальные возможности были уже истощены военными усилиями прежних лет и американскими бомбардировками, дошедшими до атомных бомб.

И в 1904 году можно было бы ожидать того же, если бы Россия вовремя сосредоточила свои наличные силы, как это было сделано Советским Союзом летом 1945 года.

Но политика, в особенности военная – это не игра в абстрактные шахматы, перевес в которых определяется количеством фигур на доске (да и там этого бывает недостаточно!). Не сосредоточив заранее необходимых сил на Дальнем Востоке, русская армия не смогла сделать этого и в дальнейшем: подтягивание войск, перевозимых Транссибирской магистралью, происходило медленно, а как только сосредотачивались достаточно заметные силы, то их сразу бездумно бросали в сражения – и малочисленная, но хорошо организованная японская армия перемалывала их по частям – по мере появления на поле боя. То же, примерно, происходило и с флотом.

Вся кампания оказалась с российской стороны невероятной концентрацией бездарных стратегических и тактических решений, и имела соответствующие результаты, подкрепляемые полным отсутствием заинтересованности русских солдат и матросов в победном исходе войны – хотя даже и тогда возникали чудеса доблести и геройства.

Ситуация на Дальнем Востоке нанесла серьезнейший удар по всему сооружению общеевропейских отношений и договоров. Еще в самом конце 1903 года французское правительство разъяснило, что франко-русский союз относится только к европейским делам[601], и присоединилось к требованиям эвакуации русских войск из Манчьжурии[602].

Вслед за тем крайне неблагоприятное для России развитие ситуация не сразу (все-таки такого нелепого течения войны никто не ожидал!), но стало доходить до разумения европейских политиков.

В феврале 1904 Франция охотно пошла на предоставление России кредита для ведения военных действий: несмотря на гибель нескольких российских боевых кораблей при внезапном начале войны, все во Франции пока еще верили в конечную достаточно легкую победу России. Перелом настроений произошел в течение следующего месяца: французы внезапно поняли, что Россия увязла глубоко и надолго, и на военную поддержку русской армии в Европе рассчитывать не приходится.

Поведение Франции в течение последующих двух лет могло бы послужить уроком тем франкоманам в России, которые в 1917 году требовали ставить интересы союзников выше собственных российских. Франция бросилась в объятия Англии – почти прямого военного союзника Японии.

До этого в течение десятилетий, как мы рассказывали, и англо-французские отношения оставляли желать лучшего: Англия спокойно, но твердо препятствовала расширению всех заморских владений Франции. Прежние обиды были забыты, и уже через два месяца после начала Русско-Японской войны – 30 марта (12 апреля) 1904 года – было заключено Англо-Французское соглашение, сопровождаемое устными договоренностями, явно направленными против Германии.

Такая странная, на первый взгляд, форма заключения союза имела, на самом деле чрезвычайно важное значение: французы, полагаясь на слово «британских джентльменов», исходили из практической значимости союза, а немцам те же «джентльмены» могли в глаза утверждать, что никаких союзных договоров не подписывали – и ведь говорили чистую правду!

До чего же удобно быть «джентльменом» – извиняемся за кавычки, убрать которые у нас нет силы!

Очень смешно было наблюдать в 2004 году трансляции с официальных торжеств во Франции, во время которых телекомментаторы всерьез рассуждали о столетии сердечного согласия – столетии начала кампании неслыханной коварной лжи!

Такой договор имел и очень хитрый и обоюдоострый военный характер: в случае столкновения с Германией Англия, почти не имевшая сухопутных войск в Европе, практически не могла помочь защите Франции. Это подтвердилось и в 1914 году, и в 1940-м.

Зато такой договор ставил под вопрос конечные стратегические итоги войны: Англия могла фактически обеспечить морскую блокаду Германии и ее европейских союзников и заставить их вести бесконечную войну на истощение – что и осуществлялось в ходе обеих мировых войн. Однако, для успеха такой блокады была все же необходима сухопутная изоляция Германии от ресурсов Восточной Европы и Азии – т.е. все тот же Восточный фронт.

Плеве, свернувший зубатовские реформы, рассчитывая на маленькую победоносную войну, просчитался самым жестоким образом и накликал беду и на Россию, и на себя лично. Разумеется, настроения образованной России в значительной степени опережали общий рост народного недовольства. Но интеллигенции уже казалось, что с нею вся Россия.

Пришла для правительства полоса бед и на международной арене, причем и вдали от дальневосточного театра неудачных военных действий. Уже к лету 1904 года Россия испытывала определенные трудности при дальнейших попытках заключения займов.

Неприятности начались еще с Кишиневского погрома: за сомнительное удовольствие утопить в собственной крови полсотни евреев и изувечить еще полтысячи Россия заплатила бойкотом со стороны международных финансовых кругов, контролируемых евреями. Решающей роли это играть не могло, поскольку евреи контролировали далеко не всю международную банковскую систему, но рынок финансов для России сузился, и это ухудшило условия получения Россией займов, что было уже традиционным и необходимым условием поддержания финансовой стабильности в России. Английский же денежный рынок был закрыт для России, как мы рассказывали, еще раньше и весьма прочно.

В период 1861-1913 годов промышленное производство и торговые обороты росли в России огромными темпами (безо всяких пятилетних планов!); по темпам роста Россия превосходила все великие державы, включая США и Германию[603]. Только Япония тогда (как и на протяжении практически всего ХХ века) опережала Россию, но к великим державам ее еще не относили.

Такое развитие (в особенности железнодорожное строительство) требовало интенсивной финансовой подпитки. Зато и прибыль, получаемая от вложений в российскую экономику, превышала среднемировой уровень. В итоге к началу Первой мировой войны на долю иностранных капиталов приходилось около половины всех инвестиций в российскую экономику[604].

Это возбуждало определенные нарекания, в особенности по адресу главного инициатора привлечения иностранных капиталов – С.Ю.Витте. Вызывала тревогу возможная политическая зависимость России от иностранных инвесторов. Но, как отмечал Р.Пайпс, в американскую экономику было вложено еще больше иностранных капиталов, и тем не менее вопрос о политической зависимости США от иностранных инвесторов никогда всерьез не поднимался[605]. Впрочем, как покажут события, относящиеся к лету 1905 года и последующим месяцам, вопрос этот, возможно, и следовало бы поднять.

Что же касается России, то ее история отчетливо свидетельствует о том, что пока во внутреннем политическом и экономическом положении было все в порядке (так более или менее и обстояло дело до 1904 года), то ни малейших поводов говорить об экономическом давлении на Россию тоже не возникало. Однако серьезное ухудшение внутренней российской ситуации в 1904-1905 годах тотчас показало, что зависимость от иностранных капиталов – вовсе не миф.

В последние недели жизни Плеве всерьез задумался о необходимости восстановления отношений с еврейскими банкирами, но ничего не успел предпринять.

Летом 1904 года Россия подверглась политическому давлению и со стороны Германии. К этому времени истекал срок действия долговременного торгового договора, и Вильгельм II потребовал изменения условий в пользу Германии – повышения таможенного обложения сырья, ввозимого в Германию из России. Пересмотренный торговый договор 1904 года (сроком его окончания был 1917 год) был объявлен российскими мудрецами чуть ли ни основной причиной возникновения войны 1914 года.

По такой логике США и Япония в последней трети ХХ века не должны были бы вылезать из войн друг против друга (хотя, возможно, что-то подобное и могло происходить, если бы не было жесточайших уроков ХХ века).

Вильгельм II мотивировал свои требования совершенно четкими ответными политическими уступками: Германия брала на себя обязательство не использовать во вред России фактическое разоружение ее западных границ.

Николай II расценил этот аргумент как весьма весомый, и Витте, возглавлявший российскую делегацию на переговорах (этот эпизод сам Витте не рассматривал как серьезное изменение своего опального положения), получил жесткие инструкции следовать германским требованиям.

По своей инициативе Витте добился еще одной ответной уступки: формального обязательства Вильгельма II способствовать получению Россией займов на германском рынке капиталов. Это стало весомым достижением Витте: Германия четко придерживалась политики преимущественного использования собственных капиталов для собственных нужд, и тем более избегала финансировать потенциальных противников. Вильгельм как бы дополнительно подтверждал этим свое мирное отношение к России.

Новый торговый договор был подписан в последние дни жизни Плеве.

Через несколько месяцев выяснилось, что забота Витте о возможности заема денег у Германии имела совершенно нелишний характер.

Между тем, пребывание Ратаева и Азефа в Петербурге в январе-феврале 1904 года нужно связать и с подготовкой и проведением судебного процесса над Гершуни, Мельниковым, Григорьевым и их сообщниками.

Дело слушалось 18-25 февраля в закрытом заседании Петербургского Военно-Окружного суда и завершилось совершенно сенсационным результатом. Трое названных руководителей террора получили смертные приговоры, но тут же были помилованы царем – притом не только раскаявшийся Григорьев, получивший теперь четыре года каторги, но и двое главных обвиняемых – им заменили казнь пожизненной каторгой (прошения о помиловании подавали их родственники).

К такому финалу не могло не быть причастно руководство Департамента полиции. Это вынудило позже Спиридовича и других мемуаристов-охранников усиленно подыскивать оправдания. Суть последних свелась к тому, что показаниями каявшихся Григорьева, его жены и Ф.К.Качуры (ранее приговоенного за покушение на губернатора И.М.Оболенского к казни, помилованного, а на этом суде выступавшего свидетелем) Гершуни был уличен в поступках, морально весьма сомнительных. В частности, выяснилось, что Оболенского заманили на место покушения письмом, написанным якобы влюбившейся в него незнакомкой. И на самом суде Гершуни вел себя довольно жалко, стараясь преуменьшить собственную роль. Исход процесса, таким образом, должен был довершить развенчание террористов и их вождя.

Объяснение натянутое: позже оказалось, что авторитет Гершуни нисколько не пострадал. Как ни бледно вождь террористов выглядел на закрытом суде, но общее впечатление о процессе создалось отчетом, который сочинил сам Гершуни и через адвокатов передал на волю. Уже получив помилование, Гершуни мог не стесняться живописать себя и своих товарищей подлинными героями. Интеллигентная публика, естественно, верила этой версии, а не официальной пропаганде. Адвокаты подсудимых, по тогдашней этике, никак этому не препятствовали.

Азеф и Ратаев, служивший его рупором перед руководством Департамента, несомненнно приложили руки ко всему сценарию судебного процесса.

Во-первых, на суд не вывели Павла Крафта. Его позже судили отдельно, руководство террором в вину не вменяли и дали четыре года тюрьмы; по октябрьской амнистии 1905 года он вышел на волю. Если бы Крафт (арестованный, к тому же, уже в ноябре 1902 года) оказался на данном процессе, то там собрались бы уже все участники совещания в Киеве в октябре 1902 года – за исключением Азефа; роль последнего тогда стала бы весьма прозрачной. Разумеется, этого не должны были допустить покровители Азефа в Департаменте полиции. Маневр имел успех, и не смог обмануть, как мы помним, одного Мельникова.

Во-вторых, всего лишь к трем месяцам ареста была приговорена Ремянникова – следствие не вынесло на суд почти никаких улик в ее адрес. Таким образом, ее арест окончательно выглядел случайностью, что снимало подозрения с ее ближайшего соратника – того же Азефа.

Что касается самого главного обвиняемого, то известно, что именно Ратаев выступал за смягчение приговора, обещая распространить по своим каналам в революционной эмиграции (читай: через Азефа) компрометацию Гершуни. Руководствовался ли Азеф сентиментальными побуждениями (которых не был вовсе лишен), но авторитетный Гершуни очень мог ему пригодился в будущем, хотя едва ли мог подозревать, что обязан Азефу жизнью.

Заинтересованность Азефа в невынесении смертного приговора могла иметь и еще одно зловещее объяснение: до революции 1917 года упорно ходили слухи, что приговоренные к смерти подвергались пыткам накануне казни, когда уже не были возможны контакты с адвокатами и другими посторонними – полиция якобы стремилась таким зверским способом добыть откровенные признания приговоренных и важные розыскные сведения. Заметим, однако, что ценность подобных признаний весьма относительна: под пытками признаются не истинные факты, а то, что соответствует целеустремленным интересам мучителей.

До сих пор не известны ни бесспорные подтверждения таких слухов, ни исчерпывающие их опровержения. Если все же слухи имеют почву, то Азеф был крайне заинтересован в том, чтобы Гершуни, до сих пор ничем, вроде бы, не скомпрометировавший Азефа, в последний момент не проговорился о роли своего ближайшего сподвижника и преемника в руководстве БО.

Возможно, однако, что не ходатайства Азефа и Ратаева сыграли решающую роль в судьбе подсудимых, а совсем иное.

Вспомним, что Гершуни все же замечался в отклонениях от идеальной революционной этики: его беседы с Зубатовым и письменные признания, сделанные во время ареста в 1900 году и много позже опубликованные, хотя и не являются предательством в чистом виде, но все же попахивют нечистоплотностью; об этом со вздохом приходилось упоминать и его революционным апологетам. Иными словами говоря, Гершуни и раньше был готов идти на моральные компромиссы. А ведь в 1903 и 1904 годах речь шла о его собственной жизни, драгоценной не только для него и его близких, но и, в определенной степени, для самой революции! Можно ли быть уверенным в безупречной стойкости Гершуни в этой ситуации?

Заметим, что и Азеф рискнул на приезд в Россию только спустя много месяцев после ареста Гершуни, когда поведение Ратаева почти наверняка убедило его в отсутствии подозрений начальства по его собственному, Азефа, адресу.

Возможность сговора Гершуни с властями подтверждается свидетельством Мельникова: до вынесения смертного приговора Гершуни держался достаточно уверенно, приговор же его поразил как громом. Но затем, еще до получения вести о помиловании, Гершуни снова воспрял духом и говорил о посадке в Шлиссельбург, как о вопросе решенном. Конечно, такие естественные колебания настроения вовсе не являются доказательством предательства; к тому же Мельников очень предвзято относился к Гершуни.

В 1907-1908 годах Бурцев по крупицам собирал малейшие свидетельства двойной игры Азефа и постарался разыскать Мельникова, что ему удалось. Дело, очевидно, происходило до смерти Гершуни в марте 1908 года. Мельников подтвердил свои прежние подозрения в адрес Азефа, но, к удивлению пораженного Бурцева, настойчиво «говорил: „бойтесь Гершуни, с Гершуни неладное, все его поведение подозрительно“, и когда я [т.е. Бурцев] говорил так уверенно об Азеве [– так в тексте], что он провокатор, то он говорил: а Гершуни как?»[606].

Действительно, как?

Во всяком случае Бурцев позже как-то заметил: «я лично тоже не отношусь к Гершуни так, как многие к нему относятся»[607]. Но выступать еще и против Гершуни было бы для Бурцева уже слишком – хватило ему и Азефа!..

Главная основа того, что почти никто из современников всерьез не сомневался в безупречной революционной честности Гершуни, в том, что никакими объективными фактами даже возможность (не говоря о достоверности) предательства якобы не подтверждалась. Но вот это последнее обстоятельство мы позволим себе поставить под сомнение.

Поставим вопрос так: если бы Гершуни стал предателем, то что он практически мог выдать?

Покушения на Сипягина, фон Валя и Оболенского, а также невыполненные планы покушений Григорьева на Победоносцева и Плеве были исчерпывающим образом расследованы еще до ареста Гершуни. Косвенное юридическое соучастие в них эсеровских лидеров – Гоца, Чернова и, допустим, Азефа, особой роли не играло: идеологи террора и не уклонялись от политической ответственности за него. Азеф, вынуждаемый полицейскими руководителями освещать террористическую деятельность, должен был, конечно, так или иначе заляпаться в этих преступлениях – Плеве, Лопухин и другие не могли этого не понимать.

Но тут, конечно, дело обстояло в нюансах этой информации.

Если бы, например, Гершуни, спасая свою жизнь, заявил на следствии, что вовсе не он главный руководитель террора, а Азеф, то у Гершуни было немало возможностей оснастить эту версию проверяемыми достоверными фактами – и совсем неважно при этом, соответствовала ли эта версия в своей основе действительному положению тогдашних дел.

Одного факта совместного совещания в Москве в марте 1903 Гершуни с Азефом, который можно было перепроверить через второстепенных свидетелей (например – через прислугу в том доме, где это происходило), было бы достаточно, чтобы и все прочие подробности, сообщенные Гершуни, вызывали доверие – пусть и не полное! Недаром же сам Азеф так опасался ареста Гершуни!

Ценность же подобной информации для Лопухина состояла не в возможности использовать ее для обвинения Азефа в государственном преступлении (а заодно – и себя самого!), а в том, чтобы убедиться в возможности и готовности Азефа пойти на такое преступление! Ведь цели самого Лопухина, как мы увидим ниже, уже не состояли впредь в честнейшем исполнении его служебных функций!

Ясно, что Лопухин в этом случае должен был быть монопольным обладателем сведений, которые Гершуни мог сообщить об Азефе – иначе за секретность такой информации нельзя было бы дать и гроша! В крайнем случае посвященным мог быть и Зубатов, недолго, однако, остававшийся на своем посту после ареста Гершуни, или Гурович, который именно такой информацией и мог шантажировать Лопухина и сохранять с ним доверительные отношения: еще бы: главный агент Департамента полиции – организатор политических убийств! Этого вполне было достаточно для того, чтобы свалить Лопухина, лично знакомого с Азефом!..

О том, что Гурович имел именно такой козырь против Лопухина и использовал его не против него, а для того, чтобы договориться с ним, свидетельствует следующий факт: именно Гурович неотступно дежурил у постели Созонова, арестованного тяжело раненным при убийстве Плеве в июле 1904. Созонов, прекрасно знакомый с решающей ролью Азефа в подготовке уже этого покушения, бредил, не приходя в сознание, а Гурович взял (очевидно – с санкции Лопухина) на себя заботу оказаться единственным восприемником этого бреда[608]!..

Есть и еще один момент, вызывающий обоснованные подозрения: степень откровенности Гершуни о подробностях покушения на Богдановича.

Напомним, что до момента ареста Гершуни дело оставалось темным: Медников, ведший следствие в Уфе, ничего или почти ничего не раскрыл, но, конечно, собрал множество косвенных свидетельств. По адресу Гершуни сложились очень сильные подозрения: вплоть до того, не был ли именно он «Апостолом» – неизвестным участником убийства.

При таком обвинении (даже юридически не доказанном до конца) Гершуни было бы очень трудно спастись от петли, а его возможным покровителям в полиции (независимо от их мотивов) было бы трудно ему посодействовать. Гершуни, таким образом, после ареста наверняка пришлось сильно покрутиться: вероятно, ему было необходимо убедительно доказывать свое алиби. Так или иначе, но ему пришлось отвечать на многие вопросы с целью отмести обвинение в прямом убийстве.

В конечном итоге, обвинение в непосредственном убийстве Богдановича Гершуни не предъявлялось.

Это и есть особый пункт, по которому гипотетическое предательство Гершуни не может быть исчерпывающе отвергнуто: подозрение подкрепляется тем, что судьбы покушавшихся сложились совершенно нестандартным образом. Об «Апостоле» так ничего достоверного до сих пор и не известно (это единственный подобный случай за всю историю БО ПСР и вообще редчайший случай в истории российского терроризма!), а другой убийца, рабочий Е.О.Дулебов, скрывавшийся после террористического акта на нелегальном положении и с апреля 1904 года вошедший в БО, после ареста в марте 1905 года практически безвозвратно исчез: по завершении следствия осенью 1905 года его поместили в сугубо закрытую психиатрическую лечебницу, откуда он не вышел. Никакие сведения о его показаниях не дошли ни до его соратников по революции, ни до последующих исследователей: по крайней мере в опубликованных или хотя бы упомянутых архивных материалах таких данных нет.

На наш взгляд, таким сложным способом охранка прикрыла свои собственные пути поиска «Апостола», которого, в случае ареста, можно было шантажировать показаниями Дулебова (для этого его нетрудно было снова сделать юридически вменяемым), а следовательно – угрозой казни и, тем самым, попытаться склонить к сотрудничеству.

Что касается того персонажа, которого мы подозреваем в том, что именно он был «Апостолом», то во время следствия над Гершуни он также пребывал в тюрьме, откуда был выпущен за недостаточностью улик уже после суда над Гершуни. Возможно, тогда же его и пытались завербовать, но использовать показания о нем Гершуни было невозможно без риска выдать предательскую роль самого Гершуни – и «Апостола» оставили на развод. Зато позднее ареста Дулебова он был вновь арестован и, несмотря на немалую революционную роль, которую играл, снова вскоре выпущен без последствий.

Отметим, что А.В.Герасимов, имевший под контролем Дулебова, якобы обзавелся с 1906 года еще одним агентом в руководстве ПСР помимо Азефа. Этот персонаж так и не был выявлен и разоблачен, но в среде охранников о нем ходили весьма четкие слухи. М.С.Комиссаров, бывший помощник Герасимова, давал такие показания в Чрезвычайной Следственной Комиссии Временного правительства в мае 1917 года:

«Председатель[609]: Вы можете сказать, кто именно из крупных агентов был в ваше время у Герасимова?

Комиссаров: В мое время был Азеф.

Председатель: А кроме Азефа?

Комиссаров: Кроме него был один, – я не могу назвать фамилию, – но это тот, кто выдал нам последнюю группу. Я помню только фамилию А.М.Распутиной. /.../ Кличка его, кажется, Левский. /.../

Левский появился таким образом. /.../ В одно прекрасное время явился какой-то доброволец и предложил свои услуги за довольно крупную сумму, – чуть не за десять тысяч рублей. /.../ этот самый господин указал одну только фамилию Распутиной»[610].

Примерно на то же указывал С.П.Белецкий – бывший вице-директор, а затем директор Департамента полиции[611]: «Что касается Герасимова, то у него были два человека, которые выдавали друг друга. У Герасимова был Азеф, а Трусевич[612] не был с ним связан»[613].

Это – заведомые показания с чужих слов. Сам же Герасимов много позже революции рассказывал, что от идеи внедрения в руководство ПСР еще одного агента он отказался, познакомившись с Азефом; фамилию А.М.Распутиной ему указал Азеф, а под именем Левского сам Герасимов снимал конспиративную квартиру для встреч с Азефом[614]. Не исключено, что Левский – это мистификация Герасимовым коллег из Министерства внутренних дел – со скромной целью выманить 10 тысяч рублей!

Упомянем еще также, что в реальном существовании «Апостола» уже после смерти Гершуни и Дулебова выдвигал сомнения Савинков, утверждая, что Дулебов убивал в одиночку; для этого у Савинкова были серьезные и очень непорядочные мотивы.

Окончательную нашу версию этой таинственной истории мы обещаем опубликовать в дальнейшем.

Возможно ли такое тесное и одновременно тайное сотрудничество Лопухина и Гершуни? Почему бы и нет!

Хорошо известно, что именно Лопухин с самого момента ареста Гершуни постарался установить с ним по меньшей мере корректные отношения: кандалы, в которые был закован Гершуни по распоряжению арестовавшего его Спиридовича, через два дня были сняты по прямому приказу Лопухина (здесь налицо, конечно, применение классической комбинации: злой следователь – добрый следователь). В дальнейшем эти особые отношения могли развиваться и углубляться.

Тогда, в феврале 1904 года, приговор суда в сочетании с помилованием был очень многими воспринят как явное поощрение террору. Почему бы не согласиться с этой точкой зрения, и не расценить исход суда и как прямой ответ на настойчивые доносы Азефа, безусшно пытавшегося именнно в это время сдать полиции Савинкова с товарищами? Сам Азеф, во всяком случае, должен был очень над этим призадуматься.

Дело, между тем, подвигалось к покушению на Плеве.

Террористы нервничали и настаивали на ускорении. Азеф сдерживал их, указывая на недостаточность подготовки. Его правота подтвердилась 18 марта эпизодом с пролеткой Созонова (об этом ниже). Но мотивы неторопливости Азефа были и иными: он ждал, когда же начнут арестовывать его сообщников, торчащих на глазах у филеров у самого здания министерства, в котором поселился Плеве.

Азеф ждал, но не мог дождаться, и это интриговало его все больше. Шапки-невидимки – шапками-невидимками, но никто же не лишал глаз знаменитых медниковских филеров! А получают ли они вообще указания к розыску и аресту террористов, описанных Азефом со всеми подробностями? А не заинтересован ли еще кто-нибудь в убийстве Плеве?

Азеф вычислял варианты, и вычисления не могли не привести его к Лопухину.

Азеф не встречался лично с Лопухиным с марта предыдущего, 1903 года, когда Зубатов и Лопухин пилили его за попытку укрыть Гершуни от ареста. Теперь Азеф хотел выяснить настоящую позицию Лопухина, и пошел на прямую проверку.

Приблизительно за неделю до 18 марта 1904 года Азеф явился по собственной инициативе на квартиру Лопухина и сделал сообщение из трех пунктов: 1) просил прибавить зарплату; 2) рекомендовал арестовать Хаима Левита в Орле, поскольку тот сейчас пишет план деятельности революционных организаций и может быть взят с поличным; 3) сообщил, что на Лопухина готовится покушение – оно назначено на 18 марта и должно произойти на пути Лопухина в министерство, возможно перед самим зданием министерства.

На первое заявление Лопухин ответил уклончиво, что должен встретиться и посоветоваться с Ратаевым. Два других выслушал, не моргнув глазом.

Азеф немедленно выехал в Париж. Своих террористов он обещал встретить после покушения в Двинске, но он всегда мог оправдать свое отсутствие обнаружением слежки за собой, что позже и сделал. Об отъезде за границу он им даже не сообщал: ему, якобы, пришлось две недели колесить по России, чтобы уйти от слежки.

В Париже Азеф явился к Ратаеву и подробно пересказал ему беседу с Лопухиным (от Ратаева и известно ее содержание). Азеф завершил рассказ неожиданным вопросом: а не приходила ли Ратаеву в голову возможность того, что террористы бросят бомбу с улицы в окно кабинета министра? Пораженный Ратаев подтвердил, что это ему в голову не приходило, но он надеется на внешнюю охрану у здания министерства. До 18 марта оставалось еще несколько дней.

Беседа Лопухина с Азефом хорошо известна. Сам Лопухин трактовал ее как попытку Азефа выманить деньги шантажом, почему Лопухин и не реагировал на сообщаемые сведения. Заметим, что гениальный Азеф сознательно давал Лопухину такую возможность: поскольку опасность угрожала якобы самому Лопухину, то последний и имел моральное право ее игнорировать, не принимая меры к усилению охраны министерства.

Что же касается того, насколько сообщение о покушении на Лопухина имело реальную основу, то об этом существует только одно странное свидетельство: «В 1904 году Азеф проектировал план убийства директора департамента полиции Лопухина, которое должно было служить прологом к убийству Плеве»[615], – это из официального заявления ЦК ПСР от 7/20 января 1909 года, которое уведомляло о предательстве Азефа.

Повторяем, что это единственное свидетельство: ни Савинков, ни другие соратники Азефа ни о чем подобном ни раньше, ни позже не упоминали. Сдается, что этот фрагмент отражает беседу эсеровского руководства (Савинкова, Чернова, Аргунова) с самим Лопухиным в декабре 1908 года. Там Лопухин подробно (насколько считал нужным) рассказал о своих прежних отношениях с Азефом. Упоминалось, конечно, и о встрече накануне 18 марта 1904 года. Решив во всем поверить Лопухину, эсеры поверили и в это. Сообщение, конечно, не было прямым вымыслом, а просто протокольно воспроизводило действительно сделанное в 1904 году заявление Азефа Лопухину. Таким образом, нет никаких оснований считать этот план чем-то большим, чем удачной выдумкой Азефа специально для данного разговора.

На сообщение же Азефа Лопухину о А.-Е.Г. (Хаиме) Левите никто не обратил внимания сверх того, что заметили необычную для Азефа настойчивость в стремлении засадить конкретного соратника – чем-то ему Левит насолил. Аналогичный случай имел место с С.Н.Слетовым, который расходился с Азефом в вопросах тактики и которого Азеф действительно очень старался сдать полиции (что и произошло, как мы уже упоминали, в сентябре 1904 года).

На самом деле этим сообщением Азеф однозначно проверял отношение Лопухина и лично к Азефу, и к переданной информации: если Левит арестовывался, то Лопухин Азефу верил. Нежелание (да еще и в уклончивой форме высказанное) увеличить зарплату трактовалось бы как нежелание Лопухина афишировать свое благоволение к Азефу перед ответственными работниками Департамента.

Едва ли вообще разговор о зарплате играл весомую роль – хотя от прибавки Азеф, естественно, не отказался бы! Но зато этой просьбой Азеф полностью удовлетворил всех умников, пытавшихся понять мотивы его визита к Лопухину.

Таким образом, сообщение Азефа о террористах в совокупности с сообщением о Левите давало совершенно законченную логическую конструкцию, позволяющую Азефу понять, чего хочет Лопухин.

Теперь Азефу оставалось только ждать: будут или не будут арестованы террористы 18 марта, будет или не будет арестован Левит.

Все возможные комбинации положительного и отрицательного ответов на эти два вопроса и раскрывали личную позицию Лопухина и его отношение к Азефу и к задачам Боевой организации.

Попробуйте сами проанализировать эти варианты: их всего четыре!..

18 марта прошло, и никаких сообщений в прессе о покушении на Плеве не появилось. Для Азефа это означало одно: террористы схвачены.

И тут Азеф совершает шаг, сыгравший впоследствии колоссальную роль: посылает лично Лопухину письмо о том, что Центральным Комитетом ПСР решено убийство Плеве, ассигнованы 7000 рублей на это, и руководить покушением выехал в Россию Егор Созонов. Это письмо по сути дела мало дополняло информацию, уже известную из Харькова от Герасимова, и, разумеется, никак не влияло на события уже прошедшего 18 марта, но оно было дополнительным алиби Азефа в случае ареста террористов. Это было тем более важно потому, что, хотя Азеф не сделал ни одной ошибки в подборе террористов, и никто из них никогда не выдавал товарищей, в том числе и его самого (в отличие от дававших откровенные показания Григорьева и Качуры, которых завербовал сам Гершуни), но полностью гарантировать это было невозможно.

Прошло еще несколько дней, и наступил срок, когда Ратаев должен был получить по своим каналам сообщение об аресте террористов в Петербурге, если бы это имело место.

Ратаев же оставался безмятежен.

Азеф понял, что случилось нечто непредвиденное и нужно немедленно выяснять ситуацию. Сославшись на болезнь своей матери во Владикавказе, Азеф вымолил у Ратаева разрешение на отъезд в Россию.

В поезде Двинск-Петербург 29 марта Азеф случайно встретился с Покотиловым, который и рассказал ему подробности покушения 18 марта.

Плеве по-прежнему продолжал ездить на еженедельные доклады царю по четвергам.

В четверг 18 марта у здания министерства террористы ждали его возвращения с доклада. Непосредственно перед покушением Максимилиан Швейцер, снаряжавший бомбы, раздал их участникам и сам удалился. Метальщиков было трое: Алексей Покотилов, Давид Боришанский и Егор Созонов – именно в таком порядке они располагались на пути приближения кареты с министром к воротам министерства. Иван Каляев и Иосиф Мацеевский играли роли дополнительных наблюдателей, которые должны были дать сигнал товарищам при приближении цели. Созонов и Мацеевский изображали извозчиков, остальные были пешими. Борис Савинков, расставив всех по местам, удалился в близлежащий Летний сад.

Через некоторое время обнаружилось, что пролетка Созонова стоит не в том направлении, как другие экипажи, ожидавшие клиентов перед зданием министерства. Осыпаемый насмешками коллег-извозчиков, Созонов был вынужден развернуть пролетку и оказался теперь спиной к другим террористам и к направлению приближения кареты с Плеве. Это и оказалось ошибкой предварительной рекогносцировки, на возможность которых обращал внимание Азеф, призывавший не торопиться с покушением.

Созонов не видел, что Боришанский внезапно покинул свою позицию и убежал. Вслед за ним ушел Покотилов – в Летний сад к Савинкову сообщить о бегстве Боришанского. Савинков и Покотилов поспешили назад к зданию министерства. В это время их обогнала карета с Плеве. Покотилов не успел среагировать и бросить бомбу. Не среагировал и Созонов, тоже находившийся спиной к приближавшейся карете и лишь успевший разинуть рот ей вслед.

Плеве въехал во двор министерства, и Савинков приказал террористам немедленно разойтись. Но Созонов был в шоке и отказался покинуть свою позицию.

Савинков не мог поднимать скандал, и Созонов, а также Каляев и Мацеевский, видевшие остающегося Созонова, еще полчаса бесполезно торчали на своих местах.

«Я и до сих пор ничем иным не могу объяснить благополучного исхода этого первого нашего покушения, как случайной удачей. Каляев настолько бросался в глаза, настолько напряженная его поза и упорная сосредоточенность всей фигуры выделялась из массы, что для меня непонятно, как агенты охраны, которыми был усеян мост и набережная Фонтанки, не обратили на него внимания. Впоследствии он сам говорил, что стоял в полной уверенности, что его арестуют, что не могут не арестовать человека, в течение часа стоящего против дома Плеве и наблюдающего за его подъездом. Но и думая так, он последний ушел со своего поста»[616], – вспоминал Савинков. Насколько же бездарным было поведение его самого!

Отметим бессознательное стремление Каляева подвергнуться аресту – недаром Азеф с большой неохотой согласился на его вступление в Боевую Организацию. Каляев в глубине души не желал своей судьбы – стать убийцей и быть казненным за это, но не мог противиться тому, что считал своим революционным долгом.

Но самым важным во всем происшедшим была причина исчезновения Боришанского. Он обнаружил, что окружен шпионами. Опасаясь быть захваченным с бомбой и тем самым сорвать покушение, Боришанский решил немедленно скрыться. Хотя никто из остальных ничего подобного не заметил, объяснение Боришанского было признано удовлетворительным, а его решение – правильным. Разумеется, люди, спугнувшие Боришанского (Боришанский, по свидетельству знавших его, отличался завидным хладнокровием), могли быть случайными зеваками, а мог быть и филерами, кишмя кишевшими у министерства.

Однако самое интересное предположение сделал Ратаев, прочитавший в 1910 году опубликованные воспоминания Савинкова.

В последних Савинков, на которого в связи с разоблачением Азефа также падала густая тень подозрений, стремился полностью оправдать себя, а потому с абсолютнейшей точностью воспроизводил все детали своих похождений с Азефом, чтобы все могло подтвердиться при любой проверке (были зашифрованы только имена людей, предположительно еще не известных полиции). Сочинение Савинкова и проверил Ратаев, и убедился в дотошной правдивости его рассказа.

Любопытно, что самого Савинкова Ратаев в целом честным человеком не считал, в отличие от некоторых других террористов, например – В.В.Леоновича[617]. Зная о беседе Азефа с Лопухиным (о которой, естественно, ничего не знал Савинков), Ратаев предположил, что Лопухин мог послать людей проверить сообщение Азефа и выяснить наличие террористов на указанном месте 18 марта – кто-то из них и мог спугнуть Боришанского. Ратаев предлагал поискать соответствующие распоряжения Лопухина в архиве Департамента[618].

Ничего подобного, конечно, не нашли. Кстати, такое распоряжение должно было сопровождаться довольно сложной бюрократической процедурой, которая никак не могла бы остаться незамеченной еще в 1904 году. Дело в том, что охрана и лично Плеве, и здания министерства подчинялась не Департаменту полиции (который располагался в этом же здании), а начальнику охраны министра А.С.Скандракову. Последний руководил Московским охранным отделением еще во времена Судейкина, потом долго был в отставке, а затем Плеве, став министром, доверил именно ему свою безопасность. Не случайно Спиридович, прекрасно, конечно, понимавший, что же произошло 18 марта 1904 года, роняет относительно этого такую фразу в своих воспоминаниях: «Всей охраной и всем наблюдением там ведал исключительно состоявший при министре Скандраков, не допускавший к этому району чинов департамента полиции»[619].

Учитывая, что никакого приказа об аресте террористов 18 марта не было, предположительное задание Лопухина нужно трактовать так, что проверяющий должен был выявить террористов, но не арестовывать их. Согласитесь – странная задача, учитывая непосредственную близость особы министра, которую надлежит охранять. Кому бы Лопухин мог отдать такое распоряжение и как его мотивировать? Едва ли это было возможно. Но можно предположить другое.

Лопухин, конечно, был заинтригован сообщением Азефа. Ему нужно было проверить две вещи: готовится ли покушение на него самого (верил он в такую возможность или нет, но проверять надо – это очень полезно для здоровья!) и готовится ли покушение вообще. Отсутствие покушения на себя Лопухин мог проверить, убедившись в отсутствии слежки за собой. Ее, конечно, не было, но никогда в этом нельзя быть уверенным абсолютно.

Решающую же проверку можно было осуществить непосредственно у здания министерства 18 марта. Риск при этом, конечно, был, но зато Лопухин, если он на это действительно решился, однозначно выяснил: террористы были на месте, но никто за ним, Лопухиным, не следил; едва ли они даже знали его в лицо. Поскольку Боришанский говорил не об одном шпионе, то и это объяснимо: у Лопухина был надежный напарник для такого тайного мероприятия – Гурович.

Они-то, скорее всего, и были шпионами, нечаянно спугнувшими Боришанского; остальные террористы не обратили внимания на эту парочку наблюдателей. Лопухин, вероятно, спокойно удалился, ожидая взрыва и понимая, что взорвут не его. Поскольку никакого взрыва не последовало, то могли оставаться сомнения в отношении объекта покушения. Письмо Азефа о Плеве и Созонове окончательно ставило все на свои места: целью террористов был Плеве.

Азеф, встретившись в поезде с Покотиловым, выяснил главное: никто и не пытался помешать террористам. Если что-то не так и было с Боришанским, то спустя немного минут уже только нерасторопность Покотилова и Созонова спасла Плеве.

Из других же источников Азеф выяснил, что 16 или 17 (т.е. до 18-го!) марта в Орле был арестован Хаим Левит (Левит был греческим подданным; после ареста – выслан за границу, и в российские дела больше не лез). Теперь и Азеф знал все: Лопухин в курсе дела, верит ему, Азефу, и хочет, чтобы Азеф убил Плеве.

Безмолвное и заочное соглашение состоялось!

Но чтобы это могло произойти, согласитесь, было необходимо, чтобы Лопухин прекрасно понимал, с кем же он заключает это соглашение. Это означает, что факт выдачи Гершуни истинной роли Азефа можно, по-видимому, считать вполне установленным!

Заметьте: для Азефа это тоже должно было стать очевидным. А это значит, что он все знал о том, как вел себя Гершуни, оказавшись в тюрьме, и должен был это использовать тогда, когда Гершуни в 1906 году бежал с каторги и в начале 1907 года вернулся в состав руководства ПСР.

Некоторую незадачу создавало письмо Азефа из Парижа; оно было рассчитано на происшедший арест террористов, а теперь представляло опасность для них. Давать ему ход Лопухин не хотел – это могло помешать покушению. Уничтожить письмо он не решался – а вдруг о нем знал Ратаев? Поэтому Лопухин засунул письмо в архив; в контексте прошедшего разговора с Азефом Лопухин мог гнуть свою линию: он Азефу не верит.

Но это уже была определенная натяжка и даже служебное преступление. Азефу продолжали платить 500 рублей в месяц (сказочная зарплата!), а в письме указывалось о покушении уже не на него, Лопухина (который сам хозяин своей жизни), а на Плеве, которого Лопухин обязан охранять. Имея под боком немалое число явных или скрытых недоброжелателей, Лопухин не посмел добраться до этого письма и в июле 1904 года, когда был убит Плеве.

Письмо благополучно пролежало до весны 1908 года, когда Герасимов по просьбе Азефа разыскал и уничтожил его. Азеф опасался (и не без оснований), что подобные документы могут быть выкрадены предателями в охранке и проданы революционерам, а в это время, в 1908 году, Бурцев уже нагнетал тучи над его головой.

Герасимов, обнаружив такое письмо, должен был дать ему ход: оно было явным свидетельством по меньшей мере халатности Лопухина. Но в первой половине 1908 года у Герасимова не было никаких мотивов катить бочку на Лопухина, ушедшего на покой. Скрывая же письмо, Герасимов становился сообщником Лопухина. Поэтому Герасимов письмо уничтожил, написав о нем только в мемуарах, вышедших в свет в 1934 году. Но Лопухин-то этого осенью 1908 года не знал – и об этом придется вспомнить, рассматривая сюжет разоблачения Азефа.

Террористы неудачей 18 марта были буквально раздавлены.

Приехав в Двинск и не обнаружив там Азефа, они вообразили, что Азеф арестован – это переполнило чашу их страданий. Савинков сорвал группу с покушения на Плеве, в успех которого он уже не верил, и переместился в Киев готовить покушение на генерал-губернатора Н.В.Клейгельса (всем этим студентам-неудачникам Клейгельс запомнился разгоном демонстрации в Петербурге в 1901 году). Покотилов и Боришанский с этим не согласились и снова пытались убить Плеве.

Пошел отсчет четвергов: 25 марта Покотилов и Боришанский по какой-то причине Плеве не встретили.

Когда Азеф беседовал с Покотиловым 29 марта, то попытался отговорить его от покушения, совершаемого столь слабыми силами, но не преуспел. Не характерное для Азефа отсутствие твердости вполне объяснимо: едва ли он в этот момент уже знал об аресте Левита.

Следующая попытка назначалась на 1 апреля.

Но ночью 31 марта Покотилов, снаряжавший бомбы в номере Северной гостиницы в Петербурге, стал жертвой собственной неосторожности: его разнесло в пыль, с ним погибло и три четверти имевшегося у террористов динамита. Так погиб этот известный социалист-революционер – сын генерала и шурин тогдашнего товарища министра финансов П.М.Романова. Все свои немалые денежные средства Покотилов предоставил Боевой Организации – в этом он даже перещеголял сыновей миллионеров Михаила Гоца и Егора Созонова!

Смерть Покотилова окончательно обескуражила Савинкова с товарищами.

Но тут в Киев на их головы свалился Азеф.

Азеф был уже не тем Азефом, который своей нерешительностью тормозил дело 18 марта 1904 года. Теперь этот человек твердо знал, что надлежит делать ему и что надлежит делать его мальчишкам. Тут-то они ощутили его жесткую руку! Все сомнения были подавлены, все препятствия устранены, все мелочи предусмотрены.

Теперь Плеве был обречен.

Штаб-квартира заговорщиков в начале мая была организована в Петербурге. В нанятой квартире поселились: Б.В.Савинков – под видом богатого англичанина, ведущего комиссионную торговлю; двоюродная сестра видного большевистского лидера Г.Я.Сокольникова (Бриллианта) и подруга погибшего Покотилова Д.В.Бриллиант, занявшая место последнего в БО, – под видом содержанки англичанина; Е.С.Созонов – под видом лакея; бежавшая с поселения после многих лет каторги старая революционерка П.С.Ивановская-Волошенко – под видом кухарки.

Швейцер был где-то занят изготовлением недостающего динамита, с которым и приехал в Петербург прямо накануне назначенного дня покушения. Остальные участники группы продолжали изображать извозчиков и лотошников, и вели ради полной конспирации соответствующий довольно тяжелый образ жизни. Тщательно организованное наблюдение позволило составить достаточно подробный график регулярных перемещений Плеве.

Азеф контролировал и направлял деятельность террористов наездами – чтобы как можно лучше скрыть от полицейского расследования, которое должно было состояться после покушения, свою непосредственную и тесную связь с убийцами.

Весной 1904 года в Одессе состоялось заседание членов ЦК ПСР, находившихся в России (членами ЦК в это время были М.Р.Гоц, Е.Ф.Азеф, В.М.Чернов, А.И.Потапов, С.Н.Слетов, Н.И.Ракитников, М.Ф.Селюк и Е.К.Брешко-Брешковская; Гоца, Чернова и Брешковской в Одессе не было), решившее, что вследствие тотальных неудач Боевой Организации ее деятельность следует поставить под строгий контроль ЦК. По сути это было выражением недоверия Азефу – не как возможному предателю, конечно, а как недостаточно компетентному организатору и руководителю.

Азеф сообщил своим подопечным эту новость в более усиленном варианте: что ЦК, дескать, вообще поставил вопрос о роспуске БО[620]. Тем самым Азеф действовал террористам на самолюбие, а культивируя у них неприязнь к партийным боссам, теснее привязывал боевиков к себе лично.

В июне, когда Азеф снова посещал Одессу, росту боевых настроений деятелей, не рискующих собственными жизнями, способствовал крупный успех конкурирующей организации: 3/16 июня 1904 года в здании Финляндского Сената финский националист студент Е.Шауман, сын сенатора, стрелял в генерал-губернатора Н.И.Бобрикова, который еще с 1898 года усиленно старался русифицировать Финляндию, а ныне считался вернейшим поборником политики Плеве. Шауман застрелился на месте покушения, а Бобриков скончался следующей ночью. Понятно, у эсеровских политиканов слюни потекли от зависти!

Но легче было принять их постановление, чем воплотить его в жизнь: пока что террористы оставались в распоряжении Азефа, а не ЦК, а после убийства Плеве Азеф за границей без особого труда добился, используя безоговорочный авторитет Гоца, отмены этого дискриминационного решения. Впредь, до окончания эпохи правления Азефа, БО сохраняла свою автономию от говорливого и бездарного эсеровского руководства. Но пока что ребятишкам Азефа и ему самому предстояло держать экзамен не только перед врагами революции, но и перед ее вождями.

Окончательный инструктаж Азеф провел за несколько дней до 8 июля прямо в Петербурге, уже с участием Швейцера, привезшего динамит, при изготовлении которого он был ранен и едва не погиб.

Полностью спланировав покушение и проработав со всеми участниками их индивидуальные роли, Азеф не оставил Плеве никаких шансов на спасение. После этого он, заметая следы, двинулся за границу, остановившись в Вильне. Обеспечивая алиби, из каждого пункта он слал донесения Ратаеву.

Сообщения Азефа, однако, в совокупности обрисовали достаточно четкие контуры готовящегося преступления, и решение об исходе дела предоставлялось, таким образом, по-прежнему Лопухину.

В частности, еще 20 мая Азеф, посетив Уфу, передал оттуда, ссылаясь на беседу с Изотом Созоновым, что брат последнего, Егор, занят каким-то серьезным делом (семейство Созоновых проживало в Уфе и владело богатыми лесоразработками на Южном Урале). 11 июня Азеф сообщил, что 31 марта в Северной гостинице погиб Покотилов (только этот донос и позволил, наконец, полиции установить личность разорванного взрывом террориста; подчиненные Лопухина постарались скрыть источник этой конфиденциальной информации, распустив слух, что Покотилов опознан по единственной уцелевшей пуговице с фирменным знаком вполне определенного ателье в Женеве), а 19 июня из Одессы передал, что утрата бомб при взрыве Покотилова заставила отложить покушение на Плеве[621].

Эти донесения, пройдя через руки Ратаева в Париже, скопились на столе Лопухина. Последний, понятно, не имел возможности прятать их под сукно, хотя явно не стремился быстро реагировать. Но и он, в конце концов, должен был имитировать поиск террористов, и покушение едва не оказалось сорвано его вынужденной активностью.

Дистанционное управление Азефа страдало тем недостатком, что всего на свете Азеф все-таки предусмотреть не мог. Непосредственное руководство на месте действия принадлежало его помощникам, в данном случае – Савинкову. И даже при удачном покушении на Плеве выявилась достаточно очевидная бездарность Савинкова, только игравшего роль прироженного террориста, но вовсе не бывшего таковым по существу.

Некоторые осложнения своим подопечным внес и сам Азеф, согласившись на последнем совещании на предложение Боришанского подключить нового исполнителя – Сикорского, с которым ни Азеф, ни все остальные (кроме Боришанского) никогда раньше не встречались. Впрочем, Азеф и позже доверял самостоятельности Боришанского и имел, вероятно, для этого веские основания. Неудачи же, постигшие Сикорского, целиком ложатся на голову Савинкова – непосредственного руководителя, обязанного отвечать за то, насколько точно усвоили подчиненные полученные ими инструкции.

Вот как описывает Савинков появление этого трагикомического персонажа в Петербурге:

«Дня за три до 8 июля в Петербург приехал Лейба Вульфович Сикорский или, как мы называли его, Леон. Сикорскому было всего 20 лет, он плохо говорил по-русски и, видимо, с трудом ориентировался в Петербурге. Боришанский, как нянька, ходил за ним, покупал ему морской плащ, под которым удобно было скрыть бомбу, давал советы и указания. Но Сикорский все-таки робел и, увидев впервые меня, покраснел, как кумач:

– Это очень большая для меня честь, – сказал он, – что я в большой организации, и что Плеве... Я очень давно хотел этого.

Он замолчал. Молчал и Боришанский, с улыбкой глядя на него и как бы гордясь своим учеником. Сикорскому нужны были деньги на покупку плаща и платья. Я дал ему сто рублей.

– Вот, купите костюм.

Он покраснел еще гуще.

– Сто рублей! Я никогда не имел в руках столько денег...

Мне он показался твердым и мужественным юношей. Я опасался одного: его незнакомство с городом и дурной русский язык могли поставить его в затруднительное положение»[622] – характерное поведение террористов-людоедов, нашедших подходящего камикадзе.

Созонов сорвал акт 8 июля 1904 года, опоздав к раздаче бомб и заставив тем самым отложить покушение. Произошло это, однако, по прямой вине Савинкова.

Последний контролировал раздачу бомб, которая должна была начаться как раз с Созонова. Но Савинков не смог его встретить на условленном отрезке Ново-Петергофского проспекта – между улицами Десятая и Двенадцатая Рота. Оказалось, что оба были там в назначенное время, но прогуливались, каждый не доходя до концов квартала, а потому и не встретились. Но это уже никого из террористов не обескуражило и не напугало, тем более, что сразу Созонов, Каляев, Боришанский и Сикорский уехали в Вильну к Азефу, от которого и получили соответствующую накачку.

Савинков к Азефу не ездил – очевидно, опасаясь разноса.

Задержка, однако, едва не сорвала покушение. 13 июля (за два дня до успешного покушения) Лопухин поставил Департамент полиции на уши: искали архивные сведения о Е.С.Созонове, названном в предшествовавших доносах Азефа. Но Скандракова, возглавлявшего охрану Плеве, не предупредили о необходимости повысить бдительность. И Созонов 15 июля 1904 года бомбой разнес карету Плеве в щепки.

Савинков при покушении вел себя нелепо и едва не попался. Со своей позиции он не видел взрыва и его результатов, а потому подбежал посмотреть. Он увидал тяжело раненного Созонова, но не заметил невдалеке изуродованного трупа Плеве и обломков кареты (раненные лошади унеслись с места покушения). Савинков пытался разобраться в ситуации, а оказавшийся здесь полицейский пристав Перепелицын, хорошо знакомый с Савинковым по прошлым арестам последнего, уговаривал его немедленно уйти. Очевидно, Перепелицын, испытывая к Савинкову симпатию и зная, что тот числится в розыске как беглый ссыльный, не хотел, чтобы Савинков попался на месте убийства, которое Перепелицын никак не связал с его появлением. Савинков внял, наконец, совету и удалился, оставшись в данный момент в полном убеждении, что Плеве уцелел.

Еще более нелепо повел себя Сикорский. В случае неудачного покушения Швейцер должен был собрать бомбы у метальщиков и разрядить для последующего использования (так и было сделано 8 июля); это была технически довольно опасная операция. Поэтому бомбы террористов, находившихся на запасных позициях, в случае удачного покушения должны были быть ими ликвидированы – утоплены в безопасных местах. Каляев и Боришанский успешно с этим справились. Не то случилось с Сикорским – снова предоставим слово Савинкову:

«Каждый метальщик получил точную инструкцию, где топить свою бомбу /.../, Сикорский – в Неву, взяв лодку без лодочника в Петровском парке и выехав с нею на взморье. Я просил Боришанского специально показать ему Петровский парк, и он показал. /.../ Сикорский, как мы и могли ожидать, не справился со своей задачей. Вместо того, чтобы пойти в Петровский парк /.../, он взял у горного института ялик для переправы через Неву и, на глазах яличника, недалеко от строившегося броненосца „Слава“, бросил свою бомбу в воду. Яличник, заметив это, спросил, что он бросает. Сикорский, не отвечая, предложил ему 10 рублей. Тогда яличник отвел его в полицию.

Бомбу Сикорского долго не могли найти, и его участие в убийстве Плеве осталось недоказанным, пока, наконец, уже осенью рабочие рыбопромышленника Колотилина не вытащили случайно неводом эту бомбу и не представили ее в контору Балтийского завода»[623].

Таким образом, в руках полиции оказалось сразу два террориста – Созонов и Сикорский.

Сам Азеф узнал об убийстве Плеве 15 июля, находясь в Варшаве, из экстренного выпуска газет. Он буквально выпрыгнул за границу, вскочив в первый же поезд, и 16/29 июля, закрепляя алиби, из Вены прислал телеграмму Ратаеву[624].

Отметим, что хотя лихорадочные перемещения Азефа вполне избавили его от возможных подозрений полиции (во всяком случае, никем подобные не высказывались), но члены его боевой группы не могли не призадуматься о несколько загадочном поведении шефа. Никто из них гением не был, но и идиотами они не были тоже. Однако, у них практически не было выбора: Азеф не только превосходил каждого из них уверенностью, жизненным опытом и трезвостью мышления, так что бунтовать против него было бы совершенно не в интересах дела, но никто в ПСР и не собирался давать им право критиковать начальство. Только много позже, когда никакой ПСР практически не существовало, а Савинков уже давно не состоял ее членом и занимался литературным творчеством в камере на Лубянке, он позволил себе привести честные и откровенные соображения и свидетельства о том, что же происходило в 1904 году. Нет оснований подозревать его в неискренности по отношению к событиям, ставшим историей и утратившим всякую политическую актуальность. Совершенно объективно он отметил: «ЦК, покрывая Азефа своим авторитетом, назначил его нашим начальником с неограниченными полномочиями, не спрашивая нашего согласия и требуя беспрекословного подчинения»[625].

Именно такое положение защищало Азефа от возникающих подозрений.

С другой стороны, что же оставалось делать членам ЦК, прочно окопавшимся за границей? На территории России партийной работой руководил главным образом Азеф. Он же единолично кооптировал в ЦК новых членов, включая тех, кто попытался в Одессе выразить ему недоверие. Могли ли и имели ли право Чернов и другие («Бабушка» тоже эмигрировала в 1903 году) указывать Азефу, как он должен распределять свое время между боевиками и остальной общепартийной работой, под предлогом которой он увиливал от присутствия при террористических актах?!

Ведь и работа какая-никакая велась, и главнейший террористический акт завершился полным успехом! К тому же все мало-мальски посвященные в секреты террора понимали, что без чрезвычайных усилий Азефа студенты-недоучки ничего бы не добились.

Да и внутри БО холодок к Азефу вовсе не преобладал. Впредь же Азеф еще больше старался, чтобы люди, непосредственно рискующие своими жизнями и фактически осуществляющие самую важную и престижную партийную деятельность, относились к нему лично с симпатией и доверием – и в этом он преуспел – в 1905-1908 годах других мнений среди террористов не было.

Убийство Плеве 15/28 июля 1904 года стало чуть ли ни публичным праздником. Как раз в этот день в деревушке под Женевой открылся съезд заграничных организаций ПСР – для обсуждения партийной программы, до сих пор официально не существовавшей. Весть об удачном покушении привела к такой попойке, что съезд был разогнан местной полицией – безо всяких политических мотивов. Принятие программы отложилось еще на полтора года.

Радовались не одни эсеры и не только революционная эмиграция: «Радость по поводу его убийства была всеобщей»[626], – утверждал П.Н.Милюков.

6.2. Зубатов выходит из игры.

Хотя убийство Плеве стало в России почти публичным праздником, однако быстро выяснилось, что надежды на изменение государственной политики, в связи с уходом главного апологета реакции, ничуть не оправдались.

В первый момент правительство и сам Николай II были страшно шокированы происшедшим. Но эти настроения мгновенно улетучились после рождения долгожданного наследника престола 30 июля (12 августа) 1904 года. То, что Николай принимал за эйфорию народных масс, разделявших беды и заботы «своего царя», радовало и успокаивало его. Бессмысленная война продолжалась, и никаких серьезных реформ не ожидалось.

Царский Манифест 11 августа 1904 года, выпущенный по поводу крещения наследника, содержал весьма туманные обещания и весьма ограниченную политическую амнистию (по нему, например, получил свободу арестованный в 1903 году в Одессе и сосланный сначала в Вологду, а затем в Сибирь зубатовец Г.И.Шаевич). Рождение наследника стало, однако, и мощной демонстрацией растущей российско-германской дружбы: в крестные отцы новорожденного был приглашен сам Вильгельм II.

А.А.Лопухин одним из первых оценил эту ситуацию: для него она не была неожиданностью. Напоминаем, что еще в мае 1896 года именно Лопухин был официальным лицом, непосредственно расследовавшим обстоятельства Ходынской катастрофы. Еще тогда он мог убедиться в том, насколько равнодушно отнеслись и царь, и его супруга к чужой пролитой крови. И теперь Лопухин попытался воспользоваться моментом непродолжительной растерянности самодержца. Но положение Лопухина серьезно осложнялось тем, что необходимо было заметать следы после убийства Плеве.

Бумаги, найденные в кабинете покойного, показали Лопухину, от какого коварного и непримиримого врага он избавился; но это же стало известно и в служебных кругах.

По счастью для Лопухина, Азеф и в этот раз постарался самым тщательным образом затушевать свою причастность к убийству.

Ничего компрометирующего Азефа не сообщили и арестованные террористы. Тяжело раненый Сазонов был в бреду, но и в таком состоянии практически ничего не выдал, хотя позже сам очень переживал по этому поводу – возможно так удачно это повернулось для террористов исключительно потому, что его сторожил и охранял, как мы сообщали, сам Гурович.

Второй арестованный – полуграмотный местечковый юноша Л.В.Сикорский, без году неделю состоявший в БО – также проявил безупречное мужество и никого не выдал.

После покушения Лопухин имитировал розыск с удвоенной энергией. Медников был вызван из отпуска, в который впервые ушел за много лет работы, а Лопухин и Гурович через несколько дней съездили в Одессу: там был один из руководящих центров ПСР, и оттуда пришло донесение Азефа Ратаеву незадолго до покушения.

Последний также был немедленно вызван Лопухиным из Парижа в Петербург. Подробный отчет Ратаева подтвердил, что Азеф – вне подозрений. В конечном итоге, доносы Азефа и демонстративная реакция на них Лопухина и пресекли возможные подозрения коллег последнего.

Все было шито-крыто, и Лопухин подвел итоги очередным своим грозным циркуляром, в котором отметил, что «петербургская полиция оказалась не в силах выяснить пребывание в Петербурге убийц министра внутренних дел статс-секретаря Плеве и связи их в этом городе»[627]. Самому Лопухину, однако, эта история лавров не прибавила.

Смерть Плеве не смогла улучшить служебное положение Лопухина. Как пребывание Плеве на министерском посту гарантировало задержку в продвижении Лопухина по служебной лестнице, так и его убийство бросало тень именно на директора Департамента, обеспечивавшего безопасность министра.

Почти полтора месяца тяжких раздумий понадобилось царю для выбора преемника погибшему Плеве. Но зато министром внутренних дел был назначен князь П.Д.Святополк-Мирский, которого считали деятелем, находившимся под влиянием Витте и Лопухина. Напомним, что князь был товарищем министра и командиром корпуса жандармов до прихода Плеве на должность министра внутренних дел.

На решение царя, несомненно, повлияла пришедшая в конце августа 1904 года весть о крупном поражении русской армии под Ляояном.

Первым шагом князя, губернаторствовавшего в Вильне, был вызов туда Лопухина еще до переезда в Петербург и официального вступления в должность. Воспользовавшись подготовкой торжеств по открытию памятника Екатерине II, Мирский еще на две недели оттянул свой приезд в Петербург. Лопухин немедленно рекомендовал князю представить царю свою официальную политическую доктрину, при условии одобрения которой и принимать должность.

Лопухин был прав: только в такой момент можно было вырвать согласие на проведение реформ. Но Мирский не рискнул последовать столь решительному совету и предпочел понадеяться на то, что и так впоследствии сумеет осуществить замыслы, в которых он не сильно расходился с Витте, Лопухиным и другими сторонниками ограничения власти Николая II.

Это оказалось решающим просчетом Святополк-Мирского, вступившего в должность 14 сентября: когда он вылез со своими реформаторскими проектами (в ноябре-декабре 1904 года), момент был упущен, а его инициатива подавлена. Зато еще в Вильне Мирский позволил себе заявить журналистам, что является сторонником прогресса и доверия к обществу. Он сразу вызвал настороженность в придворных кругах и возбудил неоправданные надежды оппозиции.

Время его правления (с середины сентября 1904-го до начала января 1905 года) тогда же получило громкие названия – «политика доверия» и «весна», хотя весь либерализм властей свелся лишь к некоторому практическому смягчению газетной цензуры и даже не к разрешению, а к не запрещению Земского съезда в Петербурге в ноябре 1904 года – МВД сделало вид, что не знает о его заседаниях. Съезд, в свою очередь, дал толчок знаменитой «банкетной кампании», в которой общество солидаризировалось с конституционными резолюциями съезда.

В конечном же итоге, Святополк-Мирский вошел в историю как достаточно безликая и промежуточная политическая фигура.

Определенные пертурбации происходили и в революционном лагере.

В Женеве Азеф сразу стал объектом поклонения. «Бабушка» Брешко-Брешковская, усиленно соблазнявшая молодежь к террору и передававшая ее в руки Азефа, очень скептически относилась к нему лично, а тут публично покаялась и кланялась Азефу в ноги.

Деньги в кассу социалистов-революционеров потекли рекой. Восторгам и банкетам не было конца: пила и пела эмиграция, и вся интеллигентная Россия захлебывалась в речах, тостах, водке и вине.

Боевая Организация была признана серьезнейшей силой, которую можно и нужно использовать в интересах всего освободительного движения. Азеф и его коллеги и сами не возражали против того, чтобы их официально признали главной вооруженной силой всей российской революции. Потребность в этом действительно наблюдалась: со дня смерти Плеве прошел месяц и шел второй, а правительство пока и не демонстрировало намерений к смене курса.

Вот тут-то и получил развитие сюжет с японским финансированием российской революции.

Последняя инициатива связана с именем японского полковника Акаши – бывшего военного атташе в Петербурге. За год, предшествовавший войне, Акаши не сумел обзавестись в России связями, полезными для политики и разведки. Перелом в его деятельности наступил в феврале 1904 года, когда уже в Стокгольме он познакомился с Конни Циллиакусом – финским патриотом и известным путешественником. Тот владел и японским, и русским языками и ввел японского разведчика в курс проблем российского освободительного движения. Он и взял на себя почин консолидировать это движение, используя японские деньги.

Одновременно подобную же инициативу проявили и польские революционеры; летом 1904 года Японию посетил, как мы упоминали, сам Юзеф Пилсудский – будущий вождь независимой Польши, и получил щедрую денежную поддержку.

В августе 1904 года, во время Амстердамского конгресса Интернационала, Циллиакус обратился с предложением о сотрудничестве к делегации ПСР, возглавляемой Азефом, – так было положено начало согласованной деятельности основных революционных и оппозиционных партий всей Российской империи, продолжавшейся вплоть до завершения русско-японской войны. Позже межпартийная борьба и межпартийное сотрудничество имели свое развитие, но уже без участия японских денег.

В Японии Акаши считался выдающимся и удачливым дипломатом, военным и разведчиком; его карьера завершилась высоким постом тайваньского губернатора. Однако деятельность Акаши против России в 1904-1905 годах едва ли может быть причислена к его успехам; теперь ясно, что вся она протекала под полным контролем Департамента полиции.

Уже в марте 1904 года замыслы Акаши были выяснены И.Ф.Манасевичем-Мануйловым – резидентом Департамента полиции в Париже. В апреле Мануйлов получил от Лопухина санкцию и средства для подкупа служащих основных дипломатических резиденций японцев в Европе и персонала отелей, используемых японскими разведчиками. Практически вся документация японских дипломатов и разведчиков, включая шифры, попадала в руки подчиненных Лопухина.

Летом 1904 года в Петербурге с той же целью был создан совершенно засекреченный нелегальный отдел во главе с будущей знаменитостью охранки, а затем консультантом контрразведки ВЧК М.С.Комиссаровым. В отделе работали выдающиеся ученые – специалисты по расшифровке и перехвату связи (в том числе и А.С.Попов – российский изобретатель радио). Отдел работал не только по материалам, доставляемым из-за границы, но и непосредственно против иностранных посольств в России, служащих которых также усиленно перекупали. Особое внимание уделялось английскому посольству (Англия была почти открытым союзником Японии) и американскому (позже США посредничали в заключении мира между Россией и Японией; опережающее получение переговорных условий давало России существенное преимущество).

Азеф, информируя Департамент полиции уже со стороны непосредственных получателей японских денег, завершал тем самым упаковку, в которую был заключен Акаши.

В конце сентября – начале октября 1904 года в Париже состоялась знаменитая конференция революционных и оппозиционных партий.

Социал-демократы всех направлений от участия в ней уклонились: в сложившейся ситуации им нечего было возложить на алтарь общей борьбы, а быть бедными родственниками они не хотели.

Главными на конференции были Партия социалистов-революционеров и «Союз Освобождения». Первые возглавлялись Е.Ф.Азефом и В.М.Черновым, вторые – П.Н.Милюковым и П.Б.Струве; это были главные вожди социалистов-революционеров и конституционалистов-демократов. Присутствовали и представители оппозиционных и революционных организаций Польши, Латвии, Грузии, Армении и Финляндии. Эти тоже бедными родственниками не были: одни могли на своей территории стрелять и бросать бомбы не хуже эсеров, другие имели денег не меньше, чем кадеты. Финны, организовавшие конференцию, субсидировались японцами, и готовы были щедро делиться с партнерами.

Конференция приняла резолюцию:

«Ни одна из представленных на конференции партий, соединяясь для согласованных действий, ни на минуту не думает тем самым отказаться от каких бы то ни было пунктов своей программы или тактических приемов борьбы /.../.Но в то же время все эти партии констатируют, что следующие основные принципы и требования одинаково признаются всеми ими:

1. Уничтожение самодержавия; отмена всех мер, нарушивших конституционные права Финляндии.

2. Замена самодержавного строя свободным демократическим режимом, на основе всеобщей подачи голосов.

3. Право национального самоопределения; гарантированная законами свобода национального развития для всех народностей; устранения насилия со стороны русского правительства по отношению к отдельным нациям.

Во имя этих основных принципов и требований представленные на конференции партии соединяют свои усилия для ускорения неизбежной гибели абсолютизма, одинаково несовместимого с достижением всех тех разнообразных целей, которые ставит себе каждая из этих партий»[628].

Здесь нет ни слова из социалистической риторики, обильно наполнявшей эсеровские программные материалы. Как упоминалось, Азеф не делал секрета из своего равнодушия к социалистическим идеалам и ни на грош в них не верил. Эсеры были вынуждены с этим мириться и дружно избирали его в свой ЦК – без Азефа никакая ПСР просто не существовала бы как реальная сила. Вся история партии после 1908 года доказала, что ПСР без Азефа – только мыльный пузырь, выросший в 1917 году до гигантских размеров и оглушительно хлопнувший. Самого Азефа называли «кадетом с бомбой», и это прекрасно подходит ко всей программе, принятой в Париже.

Видимая умеренность этой программы вовсе не противоречила решительным намерениям ее составителей. Еще 1 сентября 1904 года, сообщая Ратаеву о подготовке конференции, Азеф делает такое многообещающее заявление: «Покушение на Его Величество готовится – для меня не подлежит это никакому сомнению»[629].

Перепуганный Ратаев потребовал подробностей. Азеф в ответ заявил, что таковые могут быть известны только непосредственным руководителям террористического акта (как будто бы не он был самым непосредственным!), и добавил: «От Чернова и Павла Ивановича [т.е. Б.В.Савинкова] я узнал только, что теперь стоит Государь на очереди. Его слова, что Россия не прекратит войны до тех пор, пока жив еще один солдат и в казне имеется один рубль, сделают Государя очень непопулярным в России и в Европе и что покушение, вероятно, будет встречено так же сочувственно как и Плеве»[630]. Одновременно Азеф подтвердил свое участие в Парижской конференции вместе с Черновым и Циллиакусом. Дело было уже в середине сентября 1904 года.

Лопухин не мог не реагировать на подобные сообщения. Азеф указывал на формирование новой серьезной политической силы, которую он, Азеф, очевидно, мог возглавить – его революционные заслуги делали это весьма вероятным. Серьезность намерений и возможностей подтверждалась и всем аппаратом контрразведки, оперирующим против японцев. Возникал очевидный соблазн у Лопухина использовать эту силу в собственных целях. В пользу такого намерения было два соображения: тупик личной карьеры Лопухина, из которого следовало выбираться, и значительное совпадение программы, которую должен был принять (и принял) новый блок, со взглядами самого Лопухина.

Ситуация напоминала аналогичную, сложившуюся за два-три года до этого: тогда Зубатов, способствовавший созданию ПСР и БО, сумел их использовать на пользу своей карьеры (и карьеры Лопухина). Теперь же и вовсе возникала возможность маленькой революции, столь необходимой Лопухину, как маленькая война была необходима Плеве. Но если Плеве была нужна победоносная война, то у Лопухина было то преимущество, что маленькая революция могла кончиться любым исходом: Лопухин выигрывал и как победитель революции, а в случае ее успеха была вполне реальная возможность достичь компромисса с ее руководителями – ведь теперь в их число входили и столь близкие ему родственники и друзья – князья Трубецкие. Перспективы казались столь благоприятными, что отказаться от них Лопухин не захотел.

Но в его положении был и существенный минус по сравнению с прежней ситуацией Зубатова: тогда был гораздо более четкий контроль, фактически осуществляемый руководящим трио – Лопухиным, Зубатовым, Азефом (хотя и между ними порой возникали существенные противоречия). Теперь же отсутствовало центральное и важнейшее звено руководства – Зубатов. А ситуация представлялась все же гораздо более сложной, чем три года назад.

Определенные проблемы представлял для Лопухина сам Азеф. Прежде всего, вылезая на Амстердамский конгресс, а затем на Парижскую конференцию, он засвечивал свою руководящую революционную роль перед всем Департаментом полиции: и местные, и центральные организации других политических партий были засижены своими агентами охранки. С этой ситуацией Лопухин разобрался: Святополк-Мирскому было доложено, что в интересах дела Азеф вступил в заграничный комитет ПСР, и поставлен вопрос об этичности его дальнейшего использования.

В 1909 году, выступая в Думе с оправданием деятельности Азефа, П.А.Столыпин неуклюже объяснял, что заграничный комитет – это еще не центральный комитет, принимающий решение об убийствах; вероятно, эта формулировка принадлежала еще Лопухину. Так или иначе, но Святополк-Мирский санкционировал продолжение использования Азефа.

Другой проблемой было явное нежелание Азефа ходить в дальнейшем на коротком поводке: с Ратаевым, находившимся в Париже, Азеф теперь в основном переписывался и общаться не стремился, а приезжать в Россию и вовсе не выражал ни малейших намерений – приключений первой половины 1904 года ему, очевидно, более чем хватило. Иметь дело с таким партнером Лопухину было явно не с руки. Но если гора не идет к Магомету, то Магомет идет к горе: и Лопухин принимает решение заменить Ратаева в Париже на Зубатова!

Характерно, что первые два месяца после смерти Плеве не внесли никаких изменений в положение сосланного Зубатова; зато в самом конце сентября Святополк-Мирский вызвал его в Петербург. Зубатову была обещана полная реабилитация, что и было оформлено в ближайшее время. Лопухин прямо предложил Зубатову занять место Ратаева в Париже.

Зубатов сначала просил время подумать, потом отказался от руководства заграничным отделом ввиду незнания иностранных языков (дети, учите иностранные языки!). Затем развернулись долгие дискуссии в МВД по поводу возможности использования Зубатова в какой-либо иной должности. В этих дискуссиях приняли участие и другие заинтересованные лица: фон Валь, вышибленный из МВД в сенаторы (4 октября его заменил генерал К.Н.Рыдзевский), агитировал, разумеется, против Зубатова, а князь Мещерский, радушно встретивший Зубатова в столице, – за. В конце концов, уже в начале декабря 1904 года Зубатов окончательно подал в отставку.

Он был восстановлен во всех политических правах (включая право проживания в столицах); вместо пенсии 250 рублей в год (половина месячного оклада Азефа) положены законные 5000 рублей. При этом Зубатов вернулся во Владимир и постарался не показывать оттуда носа, хотя в 1905 году сначала Д.Ф.Трепов, а позже С.Ю.Витте в свою очередь звали его вернуться на службу. Для широкой публики, не посвященной в тонкости бюрократических игр, Зубатов так и остался ссыльным во Владимир, причем Зубатов заботился, как мог, о поддержании этой иллюзии.

Мы не знаем в точности, где именно находился Зубатов все два с половиной месяца, пока решалась его судьба. Что же касается Лопухина, то первую половину ноября он провел в Париже. Ему было поручено разобраться в известном эпизоде, когда в Северном море эскадра адмирала З.П.Рожественского, шедшая на Дальний Восток (чтобы затем погибнуть при Цусиме), по ошибке обстреляла 9/22 октября 1904 года английские рыболовные суда, приняв их за японские миноносцы. Инцидент едва не привел к войне между Англией и Россией.

Нужно отметить, что косвенным виновником инцидента был Манасевич-Мануйлов. Он не только прекрасно контролировал разведывательную деятельность японцев, но и всячески рекламировал ее перед начальством. В результате в российских правительственных кругах сформировалась определенного рода шпиономания, передавшаяся и руководству флота. Последнее и без того очень скептически и нервно относилось к предстоящей борьбе с японским флотом – теперь тот завоевал должное уважение. Отсюда и столь истеричная реакция командиров эскадры Рождественского на случайное появление несчастных английских рыбаков.

Теперь же Лопухин, предоставив разведывательные данные о невероятной политической активности японцев в Европе, сумел частично оправдать поведение Рождественского и его подчиненных перед международной комиссией, принявшей окончательные заключения только в феврале 1905 года (Россию, в частности, обязали выплатить денежную компенсацию пострадавшим – 65 тысяч фунтов стерлингов).

Но уже сразу стало понятно, что инцидент исчерпан. С одной стороны, не вспыхнула война между Великобританией и Россией. С другой стороны – российский министр иностранных дел граф В.Н.Ламздорф получил возможность отклонить немедленно предложенный Вильгельмом II союз против той же Великобритании: Ламздорф опасался столь явно следовать в фарватере германской политики. Ох уж этот российский патриотизм русских немцев!

Все это были весьма серьезные проблемы, потребовавшие от Лопухина точных и умелых действий. Но легко предположить, что Лопухин преследовал в Париже и иную цель – встречу с Азефом.

Азеф же (случайно или нет) накануне приезда Лопухина отбыл из Парижа в Женеву – там, кстати, Азеф сразу приступил к непосредственной подготовке террористических групп, выезжающих в Россию. Предполагаемая встреча не состоялась, и это должно было усилить желание Лопухина заполучить сотрудничество Зубатова.

Но Зубатов предпочел скрыться во Владимире. Чем это объяснялось?

В письмах Зубатова, написанных в последующие годы (в том числе к В.Л.Бурцеву), приводятся такие мотивы.

Во-первых, возвращение на службу потенциально ставило Зубатова под пули революционеров, а это угрожало и его близким, в том числе любимому им сыну, – но такой мотив присутствовал и у любого иного полицейского руководителя в России, и некоторые действительно пали жертвами революционного террора!

Во-вторых, никто из приглашавших Зубатова не интересовался его социальными программами, а нуждались лишь в его розыскных качествах, – но и здесь Зубатов сгущает краски; была же в 1907-1908 годах попытка Столыпина привлечь к решению рабочего вопроса Л.А.Тихомирова – практически с программой, совместно разработанной Тихомировым и Зубатовым в 1898-1903 годах. Дело было, очевидно, в другом.

Нельзя установить, был ли Зубатов еще до отставки в курсе откровенных показаний Гершуни, поскольку в точности не известно, когда же они состоялись. Не ясно и то, был ли он в состоянии, сидя во Владимире, вычислить истинных инициаторов ликвидации Плеве. Но, повращавшись в своей профессиональной среде в столице, он, конечно, легко все понял.

Не исключена и предельная откровенность со стороны Лопухина: Лопухин, фактически предавший Зубатова в октябре 1903 года, должен был очень серьезно аргументировать свое поведение – без этого было невозможно восстановление их прежних доверительных отношений, столь необходимых теперь Лопухину. Зубатову должна была стать ясной настоящая и будущая роль Азефа и его собственная, Зубатова, роль, если бы он взялся руководить Азефом. Здесь-то Зубатов и спасовал.

Несомненно, он понимал высокий риск провала Азефа. Что именно произошло бы при этом с Зубатовым – нам тоже легко понять, тем более, что аналогичный прецедент состоялся в реальности.

В 1902 году, за год до увольнения Зубатова, Плеве по инициативе Лопухина уволил со службы П.И.Рачковского, руководившего заграничным отделом Департамента с середины 1880-х годов. В начале 1905 года Рачковский был возвращен на службу Д.Ф.Треповым и в 1905-1906 годах снова играл значительную роль в охранке, после чего вновь был уволен – уже Столыпиным.

Когда в 1908-1909 годах Азеф был разоблачен, то революционеры резонно подозревали, что его террористической деятельности покровительствовал кто-то из полицейских руководителей. Вычислить истинных покровителей Азефа революционерам было затруднительно; и, за неимением лучшего кандидата, они остановились на Рачковском (об этом специально постарался позаботиться Лопухин). Была изобретена бредовая теория, что Рачковский, мстя за свое увольнение, способствовал Азефу в убийстве Плеве (интересно – чем?) и в результате вернулся на службу.

Как при этом объяснить еще и убийство великого князя Сергея Александровича в феврале 1905 года (об этом – ниже) – это революционеров и вовсе не заботило. А ведь в это время Рачковский уже восстановился на службе, а великий князь всегда к нему благоволил – даже пригласил участвовать в манифестации 19 февраля 1902 года. Логика, как известно (в отличие от булыжника), не является сильнейшим оружием революционеров; вот они и травили Рачковского и до его смерти в 1911 году, и позже.

Понятно, какой участи постарался избежать Зубатов. Имитация ссылки во Владимир продолжала создавать ему алиби. На период с лета 1903 года оно было вполне достоверным, а на более раннее время распространилось по психологической инерции: никому не пришло в голову связать террор 1902-1903 годов с политической деятельностью полузабытого Зубатова. К тому же террор того времени, освященный руководством Гершуни, провокацией не считался.

Зубатов перестал прятаться и вернулся в Москву лишь в 1910 году, когда затих скандал с Азефом.

На решение, принятое Зубатовым осенью 1904 года, несомненно повлиял и шок, вызванный предательствами 1903 года. Легко предававший других, Зубатов оказался очень раним, когда предали его самого. По толстокожести он явно уступал карьеристам типа Лопухина или Витте, готовым лезть в любое окно после того, как их вышвырнули за дверь. Решение, принятое им, было по существу политическим самоубийством.

Именно так он и должен был воспринимать свое дальнейшее существование, с ужасом наблюдая, как медленно, но верно рушится здание монархии, сохранению которой он в молодости решил посвятить свою жизнь. И когда монархия, наконец, рухнула, пришел черед и физического самоубийства. Это произошло 2/15 марта 1917 года. Вот как об этом писала газета «Утро России», принадлежавшая миллионеру П.П.Рябушинскому: «В эти дни, когда весь русский народ радостно дышал воздухом свободы, сошел в могилу один из ревностнейших сподвижников старого режима, видный охранник и провокатор, предтеча гапоновщины, азефщины, создатель целой эпохи в истории освободительного движения в России, названной „зубатовщиной“, С.В.Зубатов. Не вынесла мрачная душа холопа реакции яркого света свободы. Зубатов застрелился».

Так Зубатов в последний раз продемонстрировал свое умственное превосходство над современниками, которых он, включая бюрократов и толстосумов, пытался спасти от гибельных последствий разрушения режима.

Лопухин, таким образом, не сумел осенью 1904 года восстановить прежнее коллективное руководство революционным движением и его террористическим ядром. Ему оставалось надеяться на то, что строптивый Азеф, не желающий подчиняться чужому диктату, правильно понимает свои и Лопухина общие цели и задачи, и в этом Лопухин не ошибся.

Оба они (Лопухин и Азеф) повели Россию к маленькой революции, которая совершенно неожиданно оказалась отнюдь не маленькой.

6.3. Несостоявшееся цареубийство.

Осень 1904-го и наступление нового 1905 года сопровождались резкой радикализацией настроений российской интеллигенции. Все началось с Земского съезда, прошедшего в Петербурге 6-9 ноября и фактически призвавшего к введению конституции. Далее пошла серия банкетов, на которых представители разных групп интеллигенции (адвокаты, врачи и т.д.) присоединялись к резолюциям съезда и посылали соответствующие петиции к верховной власти.

Широкая публика скорее догадывалась, чем знала, что начавшаяся кампания встретила достаточно позитивное отношение со стороны князя П.Д.Святополк-Мирского и либерального крыла в руководстве Министерства внутренних дел. Не совсем ясно, как там распределялись ведущие роли, тем более что во время Земского съезда и сразу вслед за его завершением Лопухин, как сообщалось выше, находился за границей. Но резолюции съезда, написанные родственником Лопухина князем С.Н.Трубецким, немедленно были использованы при подготовке проекта преобразований, который по поручению Мирского был составлен товарищем министра финансов А.Д.Оболенским (будущим соавтором Манифеста 17 октября 1905 года), до прихода Плеве бывшего одновременно со Святополк-Мирским товарищем министра внутренних дел, и известным чиновником МВД С.Е.Крыжановским – основным разработчиком всех конституционных законов 1905-1907 годов и изменений в них.

Попытка Мирского получить немедленное одобрение царя успехом не увенчалась; это, возможно, связано с влиянием великого князя Сергея Александровича и его жены, гостивших с 13 по 23 ноября в Царском Селе и Гатчине и ежедневно общавшихся с царствующим племянником.

21 ноября Святополк-Мирский, к огромному неудовольствию Николая II, подал в отставку. 22 ноября состоялось его объяснение с царем. Последний уступил явному давлению, отставку министра отклонил и должен был согласиться с обсуждением предлагаемых мер в кругу высших государственных руководителей.

Святополк-Мирский подал Николаю II упомянутую записку Оболенского-Крыжановского с предложением о введении в России гражданских свобод и выборного правления. О том же ходатайствовал перед царем и князь С.Д.Урусов, после успехов по умиротворению Кишинева переведенный губернаторствовать в Тверь. Там он сразу спелся с либеральным Губернским Земством, традиционно пребывавшим под личным влиянием И.И.Петрункевича – патриарха либерального движения еще с 1870-х годов.

С последним, пытавшимся финансировать еще «Исполнительный Комитет Народной Воли», Святополк-Мирский и Лопухин еще в октябре вели переговоры по поводу условий проведения упомянутого Земского съезда. Был достигнут компромисс, согласно которому съезд не был разрешен и не был запрещен: делегаты заседали под видом частных встреч и каждый раз на другой квартире.

В общем, сконцентрировался достаточно мощный аристократический блок, противостоять давлению которого царю было довольно трудно. Поэтому на 2 декабря было назначено совещание под председательством Николая II по обсуждению предложений министра внутренних дел. Все эти закулисные переговоры происходили на фоне совершенно явного подъема настроения «общества».

Возбуждение от банкетной кампании нарастало, и, наконец, передалось пушечному мясу революции – студентам. 28 ноября в Петербурге состоялась массовая студенческая демонстрация, жестоко подавленная властями: конная полиция била шашками плашмя – можно себе представить, сколько было раненых при таком «гуманном» способе подавления!

Руководство ПСР было захвачено общим ростом революционного возбуждения. В рядах ПСР зрела оппозиция, считавшая, что деятельность партии должна выйти за уже традиционные границы индивидуальных террористических актов, осуществляемых БО. Сторонники массового террора (в том числе и аграрного – т.е. направленного непосредственно против помещиков, а иногда и кулаков) требовали расширения и углубления боевой работы.

В ходе революции 1905 года эти стремления были в значительной степени восприняты и реализованы широкими слоями членов ПСР, испытавшей массовый прилив кадров (как и позже в 1917 году). Наиболее же радикальное крыло выделилось в 1906 году в самостоятельный Союз максималистов.

Азеф постарался плотно удержать партийное руководство в своих руках. С одной стороны, он активизировал деятельность БО, послав в ноябре в Россию три боевые группы – в Петербург, Москву и Киев. С другой стороны, он постарался выдать полиции сторонников аграрного террора, выехавших или собиравшихся выехать из эмиграции в Россию.

Последняя инициатива Азефа имела неожиданный резонанс: уже в середине декабря женевская редакция эсеровской газеты «Революционная Россия» получила анонимные предупреждения из охранки (предположительно – из Минского отделения) о перечисленных в доносах лицах. Одни из них были уже арестованы, других эсеры срочно вызвали из России обратно (в том числе будущего вождя максималистов и руководителя восстания на Пресне М.И.Соколова – «Медведя»), выезд в Россию остальных задержали. Тем самым инициатива аграрных террористов была подавлена, но Азеф должен был повысить осторожность.

Хотя между его доносами и очагом утечки информации существовало, очевидно, не одно звено из работников охранки, и ничто не указывало на Азефа как на источник этой информации, однако Азеф тем более должен был воздержаться даже от намеков на террористов, руководимых непосредственно им самим.

Лопухин, таким образом, никаких сведений о готовящихся террористических актах не получал – недаром он проявлял в это время такое упорство в безуспешных попытках вернуть Зубатова на службу. Не сумев встретиться с Азефом в Париже, Лопухин счел вынужденным проявить свою собственную инициативу в деле борьбы с самодержавием и явно приложил руку к усилиям, предпринимаемым в эти дни Святополк-Мирским и Урусовым.

В эти же дни состоялось событие, которое трудно расценить иначе, чем совершенно недвусмысленное поощрение террору.

30 ноября 1904 года завершился суд над убийцами Плеве и был вынесен приговор Е.С.Созонову и Л.В.Сикорскому. На этот раз не потребовалась и царская милость: самим судом террористы не были приговорены к смерти. Нужно отметить, что главный обвиняемый судил себя самого гораздо строже царского суда: Созонов на каторге пережил духовное перерождение и разочаровался в терроризме. В 1910 году он покончил жизнь самоубийством в знак протеста против наказания администрацией его товарищей-каторжан.

О беспристрастности российского суда и его независимости от администрации (официально провозглашаемой), говорить, как известно, не приходится. Невозможно допустить, чтобы суд вынес такое смелое решение без оглядки на Министерство внутренних дел.

Судебной процедуре предшествовала подача в отставку министра юстиции Н.В.Муравьева. Последний был приближенным московской великокняжеской четы, благодаря которой, как мы сообщали, и занял министерский пост еще в 1894 году.

Весьма неглупый Муравьев на десятом году своего министерства понял, что запахло жареным, и стал просить перемещения по службе. Он постарался не придавать своему демаршу характер политической демонстрации, а ссылался на ухудшение здоровья и просил спокойного дипломатического поста за границей; более всего ему хотелось быть послом в Париже.

Хотя прошение в отставку последовало 21 ноября (тогда же, когда подавал в отставку и Святополк-Мирский), но это не вызвало раздражения Николая II – по-видимому и тут великий князь поддержал своего протяже. Муравьев пока оставался на своем посту, ожидая необходимых передвижек в дипломатическом ведомстве. Но сразу после 9 января 1905 он понял, что ждать невозможно, согласился быть послом в Риме и немедленно уехал – и очень вовремя: террористы уже готовили покушение на него, которое едва не успело состояться!

Понятно, что с такими настроениями он не стал вмешиваться в процесс над террористами, а его подчиненные не пожелали быть «святее Папы». В данной ситуации давление МВД, в наличии которого нельзя сомневаться, не встретило должного отпора ведомства юстиции.

Заинтересованность Лопухина в невынесении смертного приговора могла иметь и то зловещее объяснение, о котором упоминалось при нашем разборе суда над Гершуни: возможность пыток осужденных накануне казни. Если все же эти слухи верны, то Лопухин был крайне заинтересован в том, чтобы ближайшие сподвижники Азефа в последний момент не проговорились (опасение их признаний могло быть и мотивом упорного пребывания Азефа за границей, затянувшегося вплоть до казни Каляева, о которой ниже). В сложившейся напряженной политической ситуации Лопухин не мог рассчитывать на царское помилование, как это было сделано при завершении процесса над Гершуни; на царя в данный момент нужно было давить в иных целях.

2 декабря под председательством императора собрались шестнадцать виднейших сановников (включая самого Святополк-Мирского, а также С.Ю.Витте, В.Н.Коковцова, Д.М.Сольского, В.Н.Ламздорфа, М.Н.Муравьева и других). Почти все они дружно поддержали инициативу Святополк-Мирского; был только один голос против – обер-прокурора Синода К.П.Победоносцева.

Недовольный таким оборотом дела, Николай II окончательного решения не принял, а назначил на 8 декабря новое совещание, на которое дополнительно пригласил еще пятерых великих князей, в том числе специально вызвал из Москвы Сергея Александровича. Последний прибыл (с женой) в Петербург 5 декабря и оставался в столице вплоть до 13-го.

В Москве, между тем, как раз 5-6 декабря также произошли массовые студенческие демонстрации – из солидарности с петербургскими коллегами и в знак протеста против расправы над ними. Московские власти конную полицию не использовали, но демонстранты были избиты полицейскими и дворниками.

В обеих столицах все попытки привлечь к демонстрациям рабочих ни к чему не привели. В Москве участников демонстрации бесплатно поили водкой, но даже это соблазнило не больше трех-четырех десятков рабочих.

Внешний порядок в столицах был восстановлен, но жестокое подавление демонстраций до предела накалило страсти: в доме отсутствовавшего московского генерал-губернатора великого князя Сергея Александровича повышибали все стекла, а охранка с часу на час ждала покушения на московского обер-полицмейстера Д.Ф.Трепова: накануне 5 декабря Московский комитет ПСР, возглавляемый В.М.Зензиновым (сыном купца-миллионера), выпустил листовку, грозящую смертью двум упомянутым администраторам в случае разгона демонстрации, подобного петербургскому.

Вот в такой обстановке и собралось 8 декабря второе заседание сановников по обсуждению конституционных преобразований.

На заседании неожиданно в поддержку Святополк-Мирского выступил великий князь Владимир Александрович – командующий гвардией и Петербургским военным округом: необходимость перемен доходила уже до самых закостенелых членов царского семейства, но не до самых-самых. Тут слово взял Сергей Александрович – брат предыдущего оратора. Возбужденный вестями о только что происшедших событиях в Москве, он прямо заявил, что обсуждение вопроса в такой постановке – измена трону.

Витте тут же поменял свое мнение на прямо противоположное; остальные также спасовали. Было принято туманное решение об усилении веротерпимости и о необходимости подготовки министерствами и ведомствами конкретных мероприятий по расширению «вольностей».

Между тем, Сергей Александрович, сыграв столь значительную и решающую роль, сам вынужден был уклониться от дальнейшего административного руководства. 8 декабря великий князь подал в отставку и заявил о невозможности оставаться на своем посту и Трепову. Последний не считал возможным демонстрировать слабодушие, но 10 декабря сам царь просил его освободить должность. С 1 января 1905 года прошения об отставке великого князя и Трепова были приняты. При этом должность московского генерал-губернатора упразднялась, а власть в Москве разделялась на две: гражданскую – губернатора и военную – командующего округом.

Сергей Александрович, на свою беду, остался на втором из этих постов – командующего Московским военным округом. Трепов же получал назначение на японский фронт, но не успел туда выехать – это, как оказалось позднее, сыграло огромную роль.

Лопухина результаты совещаний привели в негодование. Он настаивал на новой инициативе Святополк-Мирского, которую тот считал уже бесполезной. Тогда Лопухин изменил своему правилу прятаться за чужими спинами и подал свой собственный доклад, который Святополк-Мирский и вручил царю.

Вечером 11 декабря эти предложения обсуждались в узком кругу: Николай II, Сергей Александрович и Витте. Великий князь держался столь же непримиримо, а Витте также подтвердил свою капитулянтскую позицию – к вящему удовлетворению царя. Лопухин, таким образом, пошел ва-банк и проиграл: Манифест, выпущенный 12 декабря 1904 года, игнорировал все его соображения и подтверждал решения, принятые 8 декабря.

«Единственным последствием моей записки было то, что при дворе и в известных кругах петербургской бюрократии я был произведен в революционеры, во всяком случае, в человека в смысле карьеры отпетого»[631], – вспоминал Лопухин в 1923 году.

Свои настроения накануне подачи этого рокового для его карьеры доклада Лопухин объяснял следующим образом: «До появления Мирского у власти Николаю II было известно только, что вся Россия охвачена недовольством. Для человека, не страдавшего полным индифферентизмом ко всему, что его личную жизнь не затрагивало непосредственно, и мало-мальски политически развитого этого было бы достаточно для того, чтобы додуматься до необходимости обновления государственных форм. Но для Николая II этого было мало, для него нужно было ощущение государственной опасности. Картину этой опасности, простую, может быть даже грубую, доступную уровню его развития, и надо было, по-моему мнению, ему показать, дабы он над нею одумался перед тем, как будет уже поздно. /.../В сущности, ничего от него не скрывали, и знал он достаточно, чтобы при желании быть полезным стране, но никто не бывает обманут так, как тот, кто желает быть обманутым. И с этим желанием надо было, я думаю, покончить»[632].

Такие настроения в еще большей степени объясняют более позднюю позицию Лопухина – непосредственно накануне 9 января 1905 года, о чем он, конечно, уже не мог откровенно вспоминать – тем более, находясь в Советской России.

Итак, Лопухин в кои веки раз рискнул карьерой – и проиграл. Возможно, он не стал бы действовать столь решительно, если бы был посвящен в секреты террористической деятельности Азефа.

К несчастью для Лопухина, информацию о террористических планах Азефа он стал получать из охранных отделений чуть позже – только в середине декабря 1904 года, когда успел уже нанести непоправимый удар по собственной карьере.

В ноябре Азеф послал в Киев Давида Боришанского – убить генерал-губернатора Н.В.Клейгельса, в Москву – Бориса Савинкова – убить великого князя Сергея Александровича, в Петербург – Максимилиана Швейцера; цели и задачи последнего мы подробнее рассмотрим ниже.

Боришанский оказался в наиболее трудном положении: Азеф практически не выделил ему помощников, сконцентрировав основные силы в двух других группах. Боришанскому пришлось поэтому прибегнуть к помощи Киевского комитета ПСР, еще с кануна ареста Гершуни пребывавшего под плотным колпаком у начальника Киевского Охранного отделения А.И.Спиридовича. Вот какой ребус изобрел Спиридович, излагая подробности своего столкновения с Боришанским.

Сначала Спиридович рассказал о посещении Киева Георгием Гапоном: «Гапон поехал как-то в Москву, выступил там на одном из рабочих собраний и начал критиковать московские организации, выставляя взамен их свои. Дошло до /.../ Трепова. Тот приказал арестовать Гапона и выслать в Петербург, министру же Плеве от великого князя [Сергея Александровича] было послано письмо с указанием, чтобы Гапон больше в Москву не являлся. Плеве извинился, и Гапону было указано, что он может работать только в Петербурге. Пытался Гапон работать и по провинции, был он с этой целью в Харькове, а зимой 1904 года приехал к нам в Киев и заявился прямо ко мне. Встретились мы как старые знакомые. Сказавши, что действует по полномочию директора Лопухина, Гапон разъяснил мне, что он приехал просить Клейгельса разрешить ему начать в Киеве организацию рабочих наподобие Петербурга и, прежде чем быть у него, заехал переговорить со мною и просить поддержки. Мы переговорили /.../, я тотчас же после ухода Гапона поспешил к генералу Клейгельсу, доложил ему о приезде Гапона и высказал свой взгляд на полную неприемлемость для Киева его проекта. Клейгельс обещал отклонить просьбу Гапона /.../. Однако обеспокоенный тем, что я проделал все это вопреки желанию директора, на которого сослался Гапон, я срочно выехал в Петербург и подробно доложил обо всем Лопухину. Последний возмутился нахальством и ложью Гапона. Он позвонил секретарю, приказал принести дело о Гапоне и рассказал мне его инцидент в Москве, объяснил в какие он взят рамки в Петербурге и показал некоторые документы из дела, а в том числе и письмо великого князя и резолюцию Плеве. Директор нашел мои действия правильными»[633].

Затем Спиридович рассказывает о приезде в Киев Боришанского (в тексте – Барышанского):

«Приехав в конце 1904 года в Киев, Барышанский и начал постепенно подготовлять порученное ему дело и, так как он обратился по поводу его к некоторым из местных деятелей, то дошло это и до меня. Надо было расстроить предприятие и уберечь генерал-губернатора. Начали действовать. В комитет была брошена мысль, что убийство генерала Клейгельса явится абсурдом. Поведение генерал-губернатора в Киеве не подает никакого повода к такому выступлению против него. Приводились доказательства. Эта контр-агитация была пущена и в комитет, и на тех, кого Барышанский мог привлечь в качестве исполнителей. В то же время мы приняли меры наружной охраны генерал-губернатора. Наше наблюдение установило, что с Печерска за генералом ведется проследка двумя рабочими. Проследку эту мы демонстративно спугнули, показав тем усиленную охрану генерал-губернатора. Все это я донес департаменту полиции и сообщил ему, что /.../ мерой предупреждения может служить лишь учреждение личной охраны генерал-губернатора, на которую у отделения нет кредита. Я просил об отпуске необходимых денег, но департамент полиции отнесся к моему докладу отрицательно, в средствах на охрану отказал и порекомендовал лишь усилить агентурное освещение, разъяснив, что в нем вся сила. Господин Макаров вторично открыл Америку. Но на наше счастье Барышанский действовал очень неосторожно. Как уже было сказано, он обратился к местным силам, и наша агитация против убийства и филерство на Печерске сделали свое дело. Те, кого подговаривал Барышанский, не соглашались идти на убийство, отказался от него и сам Барышанский. У нас план Азефа потерпел неудачу»[634].

Нетрудно разобраться в этом гибриде истины и лжи. Маршруты Гапона хорошо изучены и приблизительно датированы.

С осени 1903 года до лета 1904 года Гапон не покидал столицу. Упомянутый визит в Москву начался 19 июня 1904 года, письмо великого князя Сергея к министру Плеве датируется 6 июля. Дальнейшие перемещения Гапона точно не датированы, но маршрут известен: Петербург-Харьков-Киев-Полтава (во всех провинциальных центрах Гапон не встретил поддержки администрации), затем визит на родину в деревню под Полтавой, наконец – возвращение в Петербург. Последнее произошло где-то в достаточно широком интервале – до начала сентября 1904 года. Затем до января 1905 года Гапон Петербурга не покидал, а после 9 января бежал, как известно, за границу.

Приезд Гапона в Киев, таким образом, никак не мог произойти зимой 1904 года; не было, по-видимому, и столь острой необходимости у Спиридовича спешить объясняться с Лопухиным после летнего визита Гапона.

Такая необходимость должна была возникнуть зимой 1904 года, а именно в декабре месяце, в связи с пребыванием в Киеве Боришанского. Получив странную резолюцию начальника Особого отдела Н.А.Макарова и имея под боком опасного террориста, Спиридович должен был понять намерения начальства. Попутно в беседе с Лопухиным мог возникнуть и вопрос о давно прошедшем приезде Гапона.

Воспоминания (по сути – оправдательные объяснения) Спиридовича писались после разоблачения Азефа. Лопухин тогда уже был в ссылке и не стал бы свидетельствовать против себя. Азеф скрывался где-то в Европе. Боришанский тогда же, вероятно, оставался на каторге, куда загремел в 1905 году. Все остальные, названные Спиридовичем лица, были уже покойниками. Зато наверняка существовал упомянутый, но не названный по имени секретарь Лопухина, который мог подтвердить, что в декабре 1904 года Спиридович и Лопухин беседовали о Гапоне. Главная же тема беседы могла быть совсем иной.

Совершенно ясно, что безмолвное соглашение Азефа с Лопухиным, датируемое весной 1904 года, предполагало, что последний не чинит никаких препятствий террористам, действующим непосредственно под руководством Азефа. Именно так должен был понять позицию Лопухина и Спиридович, как бы конкретно ни протекала их декабрьская беседа, форма и содержание которой, как будет ясно из дальнейшего, очень не понравились Лопухину. Вовсе не исключено, что приезд Спиридовича смахивал по сути на попытку шантажа. Целью Спиридовича было добиться дальнейшего продвижения собственной карьеры, но он, очевидно, недооценил, насколько опасным мог стать для него подобный способ действий. Тогда же в декабре Спиридович, по-видимому, остался вполне доволен результатами проведенного демарша. Это оказалось ошибкой, едва не приведшей его к фатальной катастрофе.

Последующие действия Спиридовича необычайно выразительны. Проявив в 1903 году изумительную энергию и сообразительность при поимке Мельникова и Гершуни, он на этот раз проявляет не менее изумительные качества для того, чтобы оставить в целости овец и в сытости волков: Спиридович целенаправленно выпирает из Киева Боришанского – чтобы и последний ничего не натворил на голову Спиридовича, и чтобы Лопухин остался доволен безнаказанностью террориста.

Именно так проявляет Спиридович свою лояльность к Лопухину, которую он неоднократно и подчеркнуто демонстрирует в своих записках. Зато Макарова, уже умершего, Спиридович очерняет безо всякого зазрения совести, сваливая на него и его, Макарова, собственные грехи, и грехи их общего начальства.

К новому несчастью для Лопухина, его благоволение к террористам было замечено не только Спиридовичем.

В Москве задачу убийства великого князя Сергея Александровича должна была решить группа Савинкова. Савинков имел достаточное число исполнителей, мог действовать независимо от местного комитета ПСР, а потому участники его группы так и не попали в поле зрения Московского Охранного отделения. На покушение было выделено по некоторым данным сорок тысяч рублей, по воспоминаниям самого Савинкова – «только» семь тысяч.

Группа состояла из опытных конспираторов: Б.В.Моисеенко и гимназический товарищ Савинкова И.П.Каляев вместе с Савинковым были еще с 1899 года участниками его революционных предприятий; П.А.Куликовский в 1900-1901 годах был руководителем петербургской организации «Союза социалистов-революционеров», возглавлявшегося Аргуновым и разгромленного Зубатовым, а «техник» группы Д.В.Бриллиант была соратницей и возлюбленной погибшего террориста А.Д.Покотилова, о чем мы уже упоминали. Савинков и Каляев состояли в БО с момента начала подготовки покушения на Плеве, Бриллиант участвовала в завершающей стадии этого дела. Это были решительные и целеустремленные люди. Слабым местом организации оказался, однако, сам Савинков.

Одаренный писатель, он был бездарным политиком и, что особенно важно в данной ситуации, бездарным организатором. Если обладавший уродливой внешностью Азеф пугал при первом знакомстве своим видом классического злодея и предателя, то Савинков, наоборот, имел таинственный шарм террориста и заговорщика. Такое впечатление он производил не только на эпизодических знакомых (включая Уинстона Черчилля), но и на руководство ПСР, потратившее более двух лет после разоблачения Азефа на то, чтобы убедиться в полной непригодности Савинкова для руководства террором. Но до этого Савинков был удобным помощником для Азефа и марионеткой в его руках. Азеф назначил его своим номинальным заместителем по руководству БО, а во всех внутрипартийных раздорах использовал Савинкова как рупор Боевой Организации.

В Москве в конце 1904 года Савинков упивался ролью богатого англичанина, которую он снова играл по конспиративным соображениям, затеял роман с Дорой Бриллиант и позже довольно пошло изобразил это в своей знаменитой повести «Конь бледный». При таком подходе к делу выделенных денег было, конечно, недостаточно, а вскоре они и вовсе кончились.

Способ, которым Савинков вновь раздобыл деньги, вполне характеризует быт и нравы той эпохи. Он обратился к адвокату П.Н.Малянтовичу (будущему министру юстиции Временного правительства) и сослался на отсутствующего в Москве общего знакомого В.А.Жданова – тоже адвоката. Малянтович дал двести рублей – совершенно незнакомому, но интеллигентному просителю. Кому и для чего – этого он не знал; знал бы – дал бы больше. Позже, в 1906 году, Жданов и Малянтович (оба – социал-демократы) защищали Савинкова в военном суде в Севастополе; тогда Савинков бежал из крепости до приговора суда.

Двести рублей делу помогли не сильно, но вскоре дал денег шурин Савинкова инженер А.Г.Успенский (Савинков был женат на дочери известного писателя Глеба Успенского и к описываемому моменту был отцом двоих детей, которых толком не видел – жизнь революционера тяжела и сурова!), а потом пришел и чек от Азефа. Можно было вспомнить и о терроре и продолжить подготовку к покушению.

А ведь история России могла пойти по-другому, если бы великий князь был убит в декабре 1904 года – до или сразу после совещания 8 декабря! Такой акт мог тогда произвести значительно более сильное впечатление, чем это получилось в феврале 1905 года, реформы могли начаться гораздо раньше, и это могло бы серьезно разрядить революционную ситуацию. Даже трагедия 9 января могла бы не произойти, поскольку ее организаторы (а кто они были – мы покажем ниже) занялись бы совсем другими проблемами.

Но Савинков все копался, а в середине декабря его группа попала в весьма опасную ситуацию.

Московские эсеры, угрожавшие смертью великому князю и Трепову накануне демонстраций 5-6 декабря, теперь вознамерились осуществить свои угрозы. Охранка была в предельном напряжении, а две параллельные и независимые группы террористов, охотившиеся за одной жертвой, создавали организационный хаос и увеличивали риск провала. Ситуация была действительно недопустимой, и Савинков решил встретиться с лидером московских эсеров Зензиновым, и обратился для этого к их общим знакомым по Женеве. Вот в этом-то и состоял огромный риск!

Московские эсеры были под колпаком охранки не менее плотным, чем киевские. Еще в начале лета 1904 года домой к Зензинову пришел не назвавший своего имени мелкий чин охранки. Оперируя конкретными именами и датами, он показал Зензинову, что вся его организация насквозь просматривается полицией. Зензинов сообщил об этом Азефу, тот – в Департамент полиции[635], и незванный посетитель исчез вопреки своему обещанию информировать Зензинова и в дальнейшем.

К концу 1904 года Зензинов привык ходить в сопровождении «хвоста». Но встречу Зензинова с Савинковым филерам засечь не удалось. Вот как ее описал Зензинов: «Меня неожиданно вызвали по телефону к знакомым. Это была очень богатая семья. Я знал, что хозяйка дома (Л.С.Гавронская) была дальней родственницей одного из видных руководителей нашей партии, члена Центрального Комитета, доктора А.И.Потапова. /.../ в ее прекрасной гостиной я неожиданно встретился с женой доктора Потапова, с которой познакомился в Женеве у Михаила Рафаиловича [Гоца]. /.../ она сказала, что имеет ко мне от партии очень важное поручение: я должен встретиться с одним человеком, находящимся сейчас в Москве, но при этом я должен принять все меры, чтобы не привести с собой „хвоста“ /.../.

На другой день я вышел из дома в 6 часов вечера и два часа потратил на то, чтобы отделаться от своих „хвостов“. Ровно в 8 часов я был на подъезде театра Корш. Уже через несколько минут я увидал в толпе входящих в театр Т.С.Потапову и заметил, как к ней подошел одетый в богатую шубу человек. Они поздоровались, как мало знакомые друг с другом люди – и разошлись: Потапова пошла в театр, незнакомец сошел с подъезда театра и медленно стал удаляться. Я шел за ним следом в двадцати шагах. /.../ на углу Малой Дмитровки он остановился, дождался меня и мы вместе подошли к стоявшему тут же лихачу. – „Извозчик! К Тверской заставе!“ – и он, не торгуясь, сел в сани, жестом пригласив меня сесть рядом с ним. Сани помчались, как стрела. Незнакомец несколько раз незаметно оглянулся – за нами никого не было: мы были в безопасности. /.../ на нем была прекрасная шуба, пышный бобровый воротник и такая же шапка. Лицо его было мне совершенно незнакомо – бритый, плотно сжатые надменные губы. Он скорее походил на англичанина. Всю дорогу он молчал. Когда мы подъехали к заставе, он велел /.../ извозчику остановиться и небрежно бросил ему трехрублевую бумажку. Извозчик почтительно снял шапку. Потом незнакомец взял меня под руку и мы вошли в трактир на углу – трактир был большой и богатый. – „Отдельный кабинет!“ – бросил на ходу приказание незнакомец. Пришедшему половому он заказал стерляжью уху с пирожками, пожарские котлеты и бутылку водки с закуской. И только после того, как половой ушел, незнакомец, наполнив две рюмки водкой и приподняв свою, улыбнулся глазами и произнес: „За ваше здоровье, Владимир Михайлович!“

И только теперь за маской надменного британца я узнал знакомые мне черты Бориса Викторовича Савинкова, с которым немного больше года тому назад познакомился в Женеве у Михаила Рафаиловича. /.../ От имени Боевой Организации Савинков мне приказал оставить всякую слежку за великим князем и вообще оставить его в покое. В этом, в сущности, и заключалось все его дело ко мне. Но мы просидели в отдельном кабинете вдвоем два часа. Ему, видимо, самому было приятно хотя бы на короткий срок скинуть с себя личину недоступного всем англичанина и отвести душу с приятелем. Мы говорили обо всем, что угодно – об общих друзьях и знакомых, о театре, о литературе, – обо всем, кроме наших революционных дел»[636].

Зензинов подчинился приказу, и Московский комитет принял соответствующее решение со ссылкой на Савинкова и БО, и оно, конечно, сразу стало известно охранке.

Так в середине декабря 1904 года и Московское Охранное отделение, и Департамент полиции узнали, что Савинков в Москве готовит покушение на великого князя. Мало того, наблюдатели, закамуфлированные под извозчиков, Каляев и Моисеенко, практически брошенные Савинковым на полную самостоятельность, весьма относительно соблюдали правила конспирации: по Москве стали ходить слухи об извозчиках, говорящих по-французски. Едва ли этим грешил Каляев, но происшедшее вполне в стиле Моисеенко – барича и пижона.

Трепов, как и Спиридович, тут же потребовал увеличения финансирования на охрану, и так же, как и Спиридовичу, Лопухин ему отказал. Отнюдь не скудный бюджет Департамента полиции был перегружен расходами, связанными с контрразведкой против Японии, и директор имел объективные причины для отказа, но это произвело крайне неприятное впечатление и, естественно, припомнилось Лопухину после убийства Сергея Александровича.

Зензинов же в дальнейшем действовал по известному принципу: заставь дурака Богу молиться – он лоб расшибет. Запретив своим подчиненным покушение на великого князя, он вначале одобрил покушение на Д.Ф.Трепова, которое намеревался осуществить восемнадцатилетний студент А.Полторацкий, но позже отобрал у Полторацкого револьвер и запретил выступать от имени БО.

2 января 1905 года великий князь выезжал в Петербург – представиться по поводу вступления в должность командующего округом (через два дня он вернулся), а Трепов провожал его на вокзале. У вагона, в который уже вошел великий князь, Полторацкий все же стрелял в Трепова из какого-то пугача, но не попал. Полторацкий был осужден на каторгу, через три года пытался бежать, убил (или ранил) тюремного надзирателя и был казнен.

Накануне или сразу после 9 января Трепов сам прибыл в столицу, что, как оказалось, роковым образом разрушило все планы Лопухина.

На протяжении двух месяцев зимы 1904-1905 гг. Савинков продолжал держать в напряжении московские власти, но и сам ничего реального не смог предпринять, и оставался недоступен для розысков охранки.

Гораздо более важные события едва не развернулись в это время в Петербурге.

Отметим, что до сих пор в точности не установлено, какие задачи ставились перед группой М.И.Швейцера до начала января 1905 года. В воспоминаниях Савинкова утверждается, что ее целью было убийство Трепова. Но этого просто не могло быть потому, что в этот период Трепов жил и действовал в Москве. Это ошибочное утверждение опубликовано в 1910 году и повторено в издании 1917 года. Спиридович, все знавший и замечавший, отметил эту ошибку Савинкова в своей книге по истории ПСР, но никак ее не прокомментировал.

Едва ли Савинков ошибся по забывчивости или темнил. Скорее всего, Азеф просто не посвятил своего заместителя в свои со Швейцером планы, игравшие решающую роль; отсюда и заметное равнодушие Азефа к тому, что происходило в Москве и Киеве.

Считается, что еще в 1902 году ЦК ПСР запретил БО заниматься цареубийством – по опыту 1881 года были хорошо известны монархические настроения основной части населения. Едва ли к такому запрету нужно относиться всерьез: с момента создания ЦК его лидерами были Гершуни, Азеф, М.Гоц и Чернов – кроме последнего это и есть руководство БО; как решили – так могли и перерешить. К тому же, во второй половине 1904 года трудно представить себе, чтобы кто-либо в революционном мире мог бы что-либо запретить Азефу.

В 1902 году покушаться на царя действительно боялись, но ведь тогда Гершуни опасался и возможной негативной реакции даже на убийство Сипягина. Покушения же на таких одиозных деятелей, как фон Валь, Оболенский, Богданович и Плеве показали, что никаких оправданий не требуется не только перед «обществом», но и перед «народом». К концу 1904 года и популярность царя пошла вниз – и это прямо было заявлено в сентябрьских донесениях Азефа Ратаеву. Не получив в ответ ничего, кроме понятного беспокойства самого Ратаева, Азеф резонно решил, что молчание – знак согласия; безмолвная санкция Лопухина была, таким образом, получена.

Что же касается технических сложностей, которых обоснованно опасались ввиду беспрецедентных забот о безопасности царя, то в данный момент ключи к успеху оказались у Азефа в руках. И Азеф рискнул.

Осенью 1904 года в БО вступила Татьяна Александровна Леонтьева – дочь якутского вице-губернатора. Ее происхождение, положение семьи и собственное воспитание позволяли ей надеяться стать придворной фрейлиной. Именно на это ее нацелил и Азеф. Уже в порядке пробных подготовительных мероприятий она получила приглашение быть продавщицей цветов на ближайшем придворном балу – в конце декабря 1904 года. Ситуация была сочтена подходящей: браунинг камуфлировался букетом цветов, а Леонтьева могла приблизиться к царю и стрелять в упор.

Мероприятие сорвалось по совершенно внешним обстоятельствам: осаждаемый японцами Порт-Артур пал 20 декабря; по объявлении траура был отменен и бал. Последующие попытки отодвигались на неопределенный срок. Эпизод этот гласности не предавался, и стал известен значительно позже.

Зато другое происшествие, также не имевшее практических политических результатов, взволновало всех. 6 января 1905 года во время праздника Богоявления (Крещения Господня) проводился торжественный обряд водосвятия; был военный парад и салют. Обряд происходил в специально сооруженной беседке на Неве у Зимнего дворца; главным почетным участником был сам Николай II. Батареи, производившие салют, стояли на другом берегу – на Васильевском острове. Одна из пушек оказалась заряженной боевой картечью и выпалила прямой наводкой по беседке. Учитывая отсутствие пристрелки, промах был незначителен, но царь не пострадал. Было пробито знамя, у городового выбит глаз, а двое придворных ранены осколками стекла. Впечатление же было ужасным.

Николай II, по свидетельству присутствовавшего камер-пажа А.И.Верховского (будущий военный министр Временного правительства), самообладания не потерял, но, горько усмехнувшись, сказал: «Моя же батарея меня и расстреливает. Только плохо стреляют»[637].

Официальное расследование пришло к очень уклончивому выводу: «за неимением в деле указаний на какой-либо преступный умысел, происшедший 6 января выстрел с достаточной вероятностью может быть объяснен несоблюдением установленных правил при обращении с орудиями в парке и на салютационной стрельбе»[638].

Суду было предано пятеро офицеров и двое нижних чинов; офицеры осуждены на различные сроки гауптвахты и уволены в отставку; нижние чины сосланы в дисциплинарный батальон. Азеф в ответ на запрос Ратаева заявил, что БО к этому отношения не имеет – а что он еще мог ответить?

После этой стрельбы из пушки по воробьям пришел черед и событиям 9 января 1905 года.

6.4. «Кровавое воскресенье».

Монархия в России рухнула в феврале-марте 1917 года в считанные дни. Ее защитники оказались тогда в ничтожном меньшинстве. Что бы теперь ни писали о последовавших бедствиях и трагической гибели царской семьи, но число людей, реально пытавшихся помочь свергнутому монарху и его ближним, и вовсе измерялось единицами. А ведь взрослые участники событий 1917-1918 годов в огромном большинстве своем были уже во вполне сознательном возрасте в 1905 году. В начале же 1905 года было бесспорным абсолютное преобладание монархических идей в России и отношение большинства народа к царю, как к священному помазаннику Божьему. Столь радикальный идеологический переворот произошел, таким образом, не только в общих настроениях масс, но и в уме и сердце почти каждого россиянина.

Ходынская катастрофа 1896 года отложилась в памяти мрачным предзнаменованием; японская война уронила авторитет государственного руководства, но вера народа в царя пошатнулась в один день – «Кровавое воскресенье» 9 января 1905 года.

Еще 2/15 января 1905 года П.Б.Струве имел полное основание написать: «революционного народа в России еще нет». Это заявление было опубликовано в эмигрантском органе либералов «Освобождение» 7/20 января, а уже через два дня безнадежно устарело.

«В день 9 января, на площади перед дворцом канула в вечность та традиционная идея о „народном“ самодержавии, которая слабыми отблесками еще связывала революционную волю народа. В этот день /.../ – порвалась „цепь великая“ самодержавной традиции, и одним ударом создалась традиция революционная; /.../ крик: „долой самодержавие!“ стал выражением народной воли» – писал в «Искре» 18 января 1905 года лидер меньшевиков Ф.И.Дан (Гурвич). И это отнюдь не было преувеличением – события 9 января произвели ошеломляющее впечатление на современников. Потрясают они и сейчас.

Шествие более чем двух сотен тысяч человек – рабочих и членов их семей – двигалось ко дворцу, чтобы вручить царю свою петицию. Она выражала их чаяния и надежды; не важно, как она была составлена и сформулирована – едва ли это в точности знало и понимало большинство демонстрантов. Они несли иконы, российские знамена и портреты царя. Шествие возглавлялось священником, деятельность которого до последних дней встречала безоговорочную и общеизвестную поддержку властей. И вот этот акт величайшей надежды и величайшей веры в царя вылился в расстрел ни в чем не повинных людей!

По официальному докладу А.А.Лопухина было убито 96 человек (в том числе – околоточный надзиратель; полиция сопровождала шествие для соблюдения порядка, и стрельба оказалась столь же неожиданной для нее, как и для демонстрантов), ранено – 333 (из них 34 вскоре скончалось).

Официальное число жертв было примерно таким же, как при расстреле в Златоусте в марте 1903 года. Неофициальные расследования называли гораздо большие числа – до пяти тысяч убитых и пострадавших; полиция будто бы тайно развозила трупы по окрестностям Петербурга и тайно хоронила; автор этих строк слышал частный рассказ, опровергающий такие завышенные оценки – они, якобы, противоречили официальным ведомостям о незначительном числе израсходованных патронов.

Но дело не в количестве невинно убиенных, а в том, что в этот день расстреляли народную веру в царя. Ведь все произошло не в захолустном Златоусте и не по приказу тупого губернатора, а в столице и даже у стен самого Зимнего дворца.

Трагедия была очевидной, очевидной была и трагическая нелепость происшедшего. Это было ясно всякому, и вечером того же дня, например, известный миллионер С.Т.Морозов – как описывал в дальнейшем М.Горький – так делился своими впечатлениями:

«Царь – болван, – грубо и брюзгливо говорил он. – Он позабыл, что люди, которых с его согласия расстреливали сегодня, полтора года тому назад стояли на коленях перед его дворцом и пели „Боже, царя храни“... Стоило ему сегодня выйти на балкон и сказать только несколько ласковых слов, – и эти люди снова пропели бы ему „Боже, царя храни“. И даже могли бы разбить куриную башку этого попа об Александровскую колонну».

И далее о Гапоне: «Ух, противная фигура! Свиней пасти не доверил бы я этому вождю людей. Но если даже такой, – он брезгливо сморщился, проглотив какое-то слово, – может двигать тысячами людей, значит дело Романовых и монархии – дохлое дело! Дохлое...»[639] – здесь Морозов, как почти всегда, оказался прав.

Но ситуация была вовсе не столь простой, как это представлялось Морозову, и как это представляется многим до сих пор. Действительно, вовсе не требовалось быть магом и волшебником вроде Троцкого, Муссолини или Гитлера, чтобы сыграть столь простую роль, как указывал Морозов, и превратить этот день в свой величайший триумф. И, конечно, Николай II был непозволительно бездарен во всем, что относилось к его публичным выступлениям (даже в узком кругу министров или военных). Но дело здесь не только и не столько в личных качествах царя, а в том, что его сознательно и коварно подставили – подставили люди, гораздо более умные, чем царь и его ближайшее окружение.

Но обо всем по порядку.

Начнем с биографии самого знаменитого героя происшедших событий, тем более, что Георгию Гапону в течение многих десятилетий приписывали основную вину за пролитую кровь.

Георгий Аполлонович Гапон-Новых родился 5/17 февраля 1870 года в крестьянской семье на Полтавщине. Его отец – зажиточный хозяин – вплоть до 1904 года материально помогал сыну, не выбившемуся в богачи. Крестьянских доходов все же не хватало, чтобы дать сыну высшее образование, и своей академической карьерой Гапон обязан своим способностям к учебе и к привлечению симпатии начальства (включая руководителей Синода К.П.Победоносцева и В.К.Саблера), неизменно оказывавшего ему поддержку. Гапон прошел большой путь от церковно-приходской школы до защиты в 1903 году диссертации в Петербургской духовной академии. Жизнь его не была усыпана розами; он болел, прерывая учебу; рано женился, обзавелся двумя детьми и вскоре (в 1898 году) овдовел. С 1896 года он был священником, и его служба проходила в различных столичных учреждениях, преимущественно среди самых городских низов – от сиротского приюта до Пересыльной тюрьмы.

Прекрасный оратор и проповедник, он легко мог завладеть вниманием и симпатией не только народной толпы, но и хорошо образованной аудитории. Влияние его обаяния испытали на себе многие – от Зубатова до Ленина. Словом, он был прирожденный ловец человеческих душ.

Умеющий понимать людей и управлять ими, Гапон был весьма себе на уме. Но при этом обладал истинной отзывчивостью и щедростью. Денег, если они у него имелись, он ни для кого не жалел – ни для последнего нищего, ни для того же Владимира Ильича Ленина.

Сопереживание чужим судьбам подвигнуло его и к инициативе организации эффективной социальной помощи малоимущим. Столкновение с уголовными и политическими преступниками привело к контактам с их профессиональными антиподами – полицейскими. Последних он также стремился подчинить своему влиянию и использовать на пользу дела.

При этом и полиция старалась использовать его в своих целях; в частности сотрудничество с начальником Петербургского Охранного отделения Я.Г.Сазоновым привело Гапона к тому, что тот приставил его к Зубатову – в качестве заурядного «стукача». Этот эпизод дает весьма понятное представление об истинном моральном облике Гапона, предрекая и все последующие зигзаги его судьбы.

Как говорится, что Бог ни делает – все к лучшему: встреча Гапона с Зубатовым стала переломным моментом в жизни Гапона, как это и случалось со многими. Задачи пастыря человеческих душ неожиданным образом совпали с задачами полиции – как их понимал и ставил Зубатов. Гапон сделался искренним приверженцем его идей, а к самому Зубатову испытывал самую теплую привязанность; Гапон был среди немногих, провожавших опального Зубатова из Петербурга в августе 1903 года. Впрочем, положение осведомителя охранки защищало Гапона в этот момент от возможного недовольства начальства.

Общественную деятельность Гапона не остановило падение Зубатова. Гапон легко укрепил покровительство себе не только со стороны Лопухина и Медникова, но заручился поддержкой Гуровича, Кременецкого и Скандракова. Эти полицейские чины открыли Гапону пути и к самому Плеве, и к петербургским градоначальникам: сначала – Н.В.Клейгельсу, потом – И.А.Фуллону. Гапон не был агентом полиции (если не считать эпизода со шпионством за Зубатовым); фактически он был сотрудником полиции и ни от кого это не скрывал.

Рабочее движение под его руководством началось летом 1903 года и к весне 1904-го формально легализовалось под названием «Собрание русских фабрично-заводских рабочих С.-Петербурга». Летом 1904 года он предпринял безуспешную, как мы знаем, попытку расширить движение за рамки столицы – везде местная администрация встречала его в штыки. Зато к концу 1904 года движение стало заметной силой на всех крупных предприятиях Петербурга и пригородов. «Собрание» подчеркнуто занималось исключительно культурно-бытовыми и экономическими проблемами рабочих. Реальным достижением «Собрания» было то, что вплоть до конца 1904 года рабочие оставались в стороне от массовой кампании политических протестов, поднятой интеллигенцией; в Москве ту же роль сыграли еще сохранившиеся зубатовские профсоюзы.

Такая ситуация не устраивала, естественно, ни фрондирующую интеллигенцию, ни капиталистов, обеспокоенных правительственной поддержкой рабочего движения; не случайна (да и не однозначна) ненависть к Гапону у того же С.Т.Морозова – одного из основных спонсоров большевистской партии.

В начале декабря 1904 года, открывая очередной новый отдел «Собрания», Фуллон высказал пожелание, чтобы рабочие «всегда одерживали верх над капиталистами» (!!!). Это произвело должное впечатление, и, подобно Ю.П.Гужону в Москве в 1902 году, столичные капиталисты решили дать Гапону бой.

В середине декабря с Путиловского завода уволили четверых рабочих – членов гапоновского «Собрания»; вот с такого эпизода и началась революция 1905 года.

Нарочитость этого акта и упорное нежелание пойти навстречу всем инициативам к соглашению, проявляемым сначала Гапоном, а потом и Фуллоном, заставляют увидеть в этом нечто вроде заговора. Это отмечалось и современниками, и нынешними историками. В современном исследовании прямо говорится: «возникает подозрение в том, что увольнение администрацией Путиловского завода четырех рабочих было провокационным и преследовало двоякую цель: с одной стороны, посмотреть на реакцию „Собрания“ по поводу увольнения его членов, а с другой – подтолкнуть рабочих на выступление и в случае их поддержки „Собранием“ скомпрометировать последнее в обстановке ведения войны с Японией перед правительством. Провокационный характер увольнения путиловских рабочих подчеркивался в ряде публикаций [того времени] с указанием даже на то, что этот пробный шар со стороны администрации Путиловского предприятия был „результатом общего совещания директоров некоторых заводов“»[640].

Итак, заговор директоров – совсем в стиле изобретенной ОГПУ печально знаменитой «Промпартии» 1930 года. Кто же стоял за спиной этого таинственного заговора? Это выяснилось довольно скоро.

Сначала ситуация развивалась довольно вяло: все праздновали Рождество и встречу Нового года. Настроение было и без того мрачным благодаря вестям с Дальнего Востока; никому не хотелось его еще ухудшать возникшей склокой. Но праздники прошли, и выяснилось, что провокация своей цели достигла: рабочие, обозленные наглым поведением заводской администрации, встали на дыбы.

К утру понедельника 3 января 1905 года столица оказалась на пороге всеобщей рабочей забастовки – такого еще никогда не было в истории. Аналогичные единичные прецеденты бывали только далеко в провинции – как раз в декабре 1904 года происходила стачка рабочих-нефтяников в Баку, завершившаяся полным принятием их требований; там же летом 1903 года случилась и настоящая всеобщая забастовка.

Такой эффект явно выходил за рамки первоначальных намерений капиталистов, и «заговор директоров» заиграл отбой. Вот тут-то и выявился его фактический глава.

3 января между Гапоном и Фуллоном состоялся телефонный разговор, в котором последний сообщил, что встретился с С.Ю.Витте и добился от него восстановления на работе одного рабочего и обещания восстановить еще двоих. Таким образом, в воздухе зависал вопрос еще только об одном уволенном, в связи с чем Фуллон и просил принять меры к предотвращению стачки. Вот чьи уши показались из-за спин заговорщиков-директоров! Витте вел себя так, как будто он и уволил рабочих, и от него одного зависело их восстановление на работе; так, по-видимому, фактически и обстояло дело.

К этому времени Витте уже почти полтора года пребывал в политическом загоне, занимая безответственный пост председателя Комитета министров и фактически не играя никакой крупной роли. Полгода как не было в живых Плеве, но с сентября 1903 года Витте не зря числил своим главным врагом уже самого Николая II – смерть Плеве ничего не изменила в личном положении Витте. Помимо царя, у Витте были и другие недоброжелатели; среди них – великий князь Сергей Александрович и министр юстиции Н.В.Муравьев. Но затянувшаяся бессмысленная война, противником которой еще до ее начала был Витте, постепенно повышала его политический рейтинг.

Только что, в начале декабря, Витте не решился поддержать инициативы Святополк-Мирского и Лопухина; здесь ему опять грозило столкновение с Сергеем Александровичем! Но, не решившись действовать открыто, Витте предпринял скрытый демарш: организовал «заговор директоров» и ожидал исхода обострения политической ситуации. Лично для него это было стратегически верно: революция 1905 года действительно выдвинула его на первую роль в правительстве, но какой ценой для России это было достигнуто!

Начало было таким же, как во время забастовки у Гужона в 1902 году; тогда Зубатов полностью контролировал ситуацию и прекратил стачку, когда счел нужным (точнее – когда Плеве заставил его это сделать). Теперь же события пошли по другому, но тоже хорошо известному сценарию – как в Одессе летом 1903 года; там зубатовцу Шаевичу, возглавлявшему забастовку, пришлось идти на все большую и большую эскалацию требований, чтобы не утратить контакт с продолжающими возбуждаться рабочими массами. В таком же положении очутился и Гапон.

В том же телефонном разговоре с Фуллоном он вынужден был заявить, что стачку остановить невозможно: рабочие, заведенные безуспешными переговорами о судьбе уволенных товарищей, требовали теперь все большего и большего. Их требования (например – законодательного введения восьмичасового рабочего дня) уже невозможно разрешить минутными переговорами и достижением компромисса.

3 января с утра встал Путиловский завод. 4 января к нему стали присоединяться другие предприятия. 6 января было нерабочим днем по случаю упомянутого выше Крещенского праздника, а 7 января забастовка стала всеобщей: остановился транспорт, погасли фонари, не выходили газеты – такого в столице империи действительно никогда не было!

4 января на одном из многолюдных собраний была провозглашена идея идти к царю с петицией. В следующие два-три дня она овладела всей рабочей массой. С одной стороны, это стало результатом воздействия революционной интеллигенции: несмотря на противодействие Гапона, несколько интеллигентов, прежде всего – супружеская чета С.Н.Прокоповича и Е.Д.Кусковой, сумели внедриться в актив «Собрания» еще в ноябре и, не торопя событий, исподволь проповедывали целесообразность присоединения рабочих к общей кампании петиций. С другой стороны, пушечный выстрел 6 января ни для кого секретом не был, и возникшую идею можно трактовать как демонстрацию доверия народа к своему царю. С этого момента события понеслись в темпе стремительного вестерна.

7 и 8 января реальность предстоящего шествия стала очевидной; в газетах всей Европы сообщалось, что революция в России назначена на 9 января. Пока что эта, прямо скажем, непростая ситуация целиком находилась в руках правительства и городских властей, но власти были сильно озадачены.

С 3 по 8 января прошла серия заседаний на различных уровнях, в хронологии и содержании которых трудно разобраться: позже все участники усиленно темнили, стремясь уменьшить собственную ответственность. Бесспорно одно: три крупнейших администратора (министр внутренних дел Святополк-Мирский, командующий округом и войсками гвардии великий князь Владимир Александрович и градоначальник Фуллон) со своими обязанностями не справились, ситуацию адекватно не оценили и нужных решений не нашли. Но необходимо подчеркнуть, что и они (как и Николай II) стали жертвами целенаправленной провокации.

Витте в происходивших событиях активной роли уже не играл и формально играть не мог: в его руках не было никаких механизмов исполнительной власти. Но его физиономия заинтересованного наблюдателя выглянула еще раз.

8 января по городу расклеили объявление:

«В виду прекращения работ на многих фабриках и заводах столицы, С.-Петербургский градоначальник считает долгом предупредить, что никакие сборища и шествия таковых по улицам не допускаются и что к устранению всякого массового беспорядка будут приняты предписываемые законом решительные меры. Так как применение воинской силы может сопровождаться несчастными случаями, то рабочие и посторонняя публика приглашаются избегать какого бы то ни было участия в многолюдных сборищах на улицах, тем самым ограждая себя от последствий беспорядка»[641].

Одновременно пронеслись слухи (вполне подтвердившиеся), что введенным в город войскам розданы боевые патроны. В связи с этим в редакции газеты «Сын Отечества» стихийно образовалась делегация, попытавшаяся предотвратить кровопролитие. В своих мемуарах тогдашний министр финансов и будущий премьер В.Н.Коковцов назвал ее сформировавшимся временным правительством; это было, конечно, далеко не так. В делегацию литераторов вошли: один из будущих основателей кадетской партии И.В.Гессен и его соратник Е.И.Кедрин, будущие лидеры народных социалистов А.В.Пешехонов и В.А.Мякотин, один из лидеров «Союза освобождения» и тоже будущий народный социалист Н.Ф.Анненский, старый участник земского движения К.К.Арсеньев, историки В.И.Семевский и Н.И.Кареев, известнейший М.Горький, а также рабочий Д.В.Кузин, присланный Гапоном для связи с либералами.

Делегация безуспешно пыталась попасть на прием к Святополк-Мирскому и беседовала с его заместителем генералом Рыдзевским. Последний уверял их в полной подконтрольности ситуации, в чем они, однако, усомнились. Затем они явились к Витте.

Витте уверял, что никаких мер принять не может, при них говорил по телефону со Святополк-Мирским, подтвердившим свой отказ принять делегацию. Витте демонстрировал доброжелательность и собственное бессилие. На прощание он рекомендовал им уговорить Гапона отменить шествие, что те безуспешно и пытались сделать. В этом совете Витте, возможно, был искренен: если когда-то раньше в мыслях и словах он жонглировал головами царя и Плеве, то в то же время был решительным противником такой бойни, как русско-японская война.

У каждого политика, как и у всякого человека, своя грань допустимого и недопустимого. В данном случае Витте умыл руки: он ничем не усугубил трагическую ситуацию, созданную по его инициативе, но не стал и прибегать к героическим усилиям во избежание кровопролития. Позже он усиленно поливал грязью за происшедшее Святополк-Мирского – своего признанного прежнего политического соратника.

Гапон, между тем, с удовольствием вошел в роль народного вождя. Идея подачи петиции захватила его. Воображение рисовало перед его мысленным взором толпы рабочих, среди которых он лично вручает петицию о нуждах народа самому царю. Такая ситуация, произойди она на самом деле, действительно возносила его на роль чуть ли не второго лица в империи – было о чем мечтать, было что отстаивать. Поэтому 7 и 8 января Гапон предпринял максимум усилий к тому, чтобы добиться одобрения властей и иметь возможность реализовать свою мечту.

Он оббивал пороги кабинетов, обещал, уговаривал, клялся, но желательного отклика не получал: идея была свежей, неожиданной и шокирующей матерых бюрократов.

7 или 8 января Гапон был и у министра юстиции Муравьева: пытался договориться о программе предстоящего мероприятия. Муравьев от обсуждения по существу уклонился и адресовал Гапона к Святополк-Мирскому. Последний Гапона не принял, объяснив приближенным, что не умеет говорить «с ними» – хорошенькое заявление со стороны министра внутренних дел! Мирский распорядился направить Гапона к директору Департамента полиции Лопухину. Вот тут эпопея хождения Гапона по властям и завершилась: Гапон заявил, что с Лопухиным встречаться боится и исчез.

Трудно однозначно объяснить этот поступок. Бесспорно, что Гапон очень хорошо знал Лопухина и должен был понимать, что за человек скрывается за личиной этого либерального барина. Возможно, Гапон опасался, что, не сложись его переговоры с Лопухиным, последний его просто засадит за решетку – и конец всем мечтам! Характерно, что в этот критический момент – критический и для карьеры Лопухина – Гапон вслед за Азефом и Зубатовым по существу отказал Лопухину в доверии. Весьма красноречивое отношение к Лопухину его ближайших сообщников!

Эта несостоявшаяся встреча Гапона с Лопухиным, возможно, могла повести историю России по иному пути – все зависело от того, какую именно роль собирался отвести себе Лопухин в планах Гапона. Узнав, что Гапон уклонился от рандеву, Лопухин сам принялся его разыскивать. Но удравшего Гапона теперь трудно было склонить к нежелательной для него встрече – он был окружен многочисленными и весьма решительно настроенными рабочими. Лопухин попытался прибегнуть к посредничеству митрополита, но Гапон не откликнулся и на эту инициативу.

Лопухину стало ясно, что Гапон решил добиваться своих целей без него. Тогда и Лопухин взял на себя сугубо индивидуальную задачу, и гениально сумел использовать исчезновение Гапона.

Гапон действительно попытался 8 января обойти администрацию и связаться с царем напрямую. Два его посланника взялись доставить письмо к царю. Исход этой миссии неизвестен; не выяснил этого в свое время и сам Гапон. Зато текст, сохранившийся в копии, свидетельствует о ясном понимании Гапоном сложившийся ситуации:

«Государь, я боюсь, что министры не сказали Вам всей правды относительно положения дел в столице. Сообщаю Вам, что народ и рабочие в Петербурге, веря Вам, бесповоротно решили придти завтра к 2-м часам к Зимнему Дворцу, чтобы подать Вам петицию о своих и народных нуждах. Если Вы колеблетесь и не захотите показаться народу, и будет пролита кровь, то узы, связывающие Вас с Вашим народом, порвутся, и доверие, которое имеет к Вам народ, исчезнет навсегда. Покажитесь же завтра безбоязненно Вашему народу и великодушно примите нашу скромную петицию. Я, как представитель народа, и мои славные товарищи гарантируем Вам полную безопасность, ценой нашей жизни»[642].

Призыв Гапона, если бы он был услышан царем, давал фактический шанс усиления царского авторитета; возносил бы он, разумеется, и самого Гапона. Это была великолепная возможность сосредоточить действительную власть в стране, раздираемой классовыми противоречиями, в руках единого центра, способного маневрировать между всеми силами и удерживать равновесное состояние. Это была несбыточная мечта Зубатова, программа всей его жизни. Это было мечтой и Гапона, а также и Лопухина – прежнего единомышленника Зубатова.

Теперь же Лопухин и Гапон оказались по разные стороны баррикады: Гапон еще оставался (на целые сутки!) среди тех, кто ставил на сохранение стабильности и равновесия, а Лопухин уже принадлежал к тем, кому были нужны великие потрясения – другого пути к личному успеху он уже не видел. Но эта по существу измена Лопухина трону не была тогда никем замечена; не понята его роковая и решающая роль и до сих пор.

Неизвестно, попало ли в руки Николая II письмо Гапона; скорее всего – нет. Но Лопухин, тоже прекрасно понимавший ситуацию, нашел решение, исключающее всякую возможность хэппи-энда. Лопухин заявил начальству – Святополк-Мирскому и товарищам министра Рыдзевскому и Дурново, что, по его агентурным сведениям, в толпе манифестантов, помимо Гапона и других руководителей, имеются и террористы, готовые убить царя при передаче петиции. Кроме того, на 9 января якобы намечено общее выступление революционной партии в Петербурге и Москве. Все пути к мирному разрешению конфликта были, таким образом, отрезаны.

Демарш Лопухина заметили историки, но они не поняли и не оценили его. «Предположение Лопухина о возможном политическом выступлении революционных партий 9 января следует рассматривать как политику оправдать действия властей. Могут ли быть оправданы такие ошибочные предположения?»[643]– пишет, например, Ф.М.Лурье – один из современных авторитетов по рассматриваемым темам. Возразим: предположения, высказанные после 9 января, можно рассматривать как политику оправдания действия властей; такие же предположения, высказанные до 9 января, являются провокацией властей на эти действия.

Рассмотрим теперь, были ли хоть какие-нибудь объективные основания для подобного заявления Лопухина.

«Кровавому воскресенью» предшествовало всего три-четыре дня, когда можно было как-то оценить и спрогнозировать внезапное развитие событий. Это было слишком мало для того, чтобы в дело могли вмешаться руководители революционных партий, находившиеся за границей. Если бы они даже и смогли понять происходящее, то для выдачи разумных распоряжений местным работникам не было уже никаких технических возможностей. Зарубежное революционное руководство оказалось, таким образом, вне игры (как это имело место и позже – в феврале-марте 1917 года). Местные революционные кадры в Петербурге были предоставлены сами себе.

В столице в это время находилась группа БО ПСР, возглавляемая М.И.Швейцером. Но эти профессионально организованные террористы были ориентированы на индивидуальные террористические акты, планируемые и подготовляемые в стабильной политической и бытовой обстановке. К тому же Швейцер и его помощники должны были в этот момент находиться не в лучшей психологической форме: покушение Т.А.Леонтьевой сорвалось, выстрел 6 января (если его все же подготовил Швейцер) к успеху не привел. На этом явно исчерпывались планы и инструкции, разработанные Азефом. Савинков, посетивший Петербург 12-15 января, свидетельствует о полной растерянности Швейцера. Посоветовав произвести немедленно какой-либо террористический акт – для подъема духа и во славу ПСР, Савинков вернулся в Москву продолжать бесконечную подготовку покушения на великого князя Сергея Александровича. Швейцер, следуя его совету, едва не осуществил покушение на Муравьева, но тот, как упоминалось, успел сбежать в Рим – и лишил тем Боевую Организацию славы органа, готового оперативно вмешиваться в текущую политику!

Петербургский отряд БО, таким образом, также пребывал вне игры – по крайней мере, чисто внешне.

Но существовал еще Петербургский комитет ПСР и его организации в различных городских районах. Почти весь этот эсеровский актив по распоряжению Лопухина был арестован в ночь с 8 на 9 января. Оставались еще немногочисленные организованные рядовые партийцы. Эти, конечно, не захотели отсиживаться в стороне от событий.

Изначально все партийные функционеры (и социал-демократы, и социалисты-революционеры) были исключительно против столь вопиющей с революционной точки зрения нелепости, как подача петиции царю. Но, убедившись в неспособности влиять на развитие ситуации, они решили не терять своего авторитета в массах.

Вспоминают, например, что 6 января под видом музыкального вечера собрались рабочие активисты – эсеры и эсдеки. После бурной дискуссии было решено: идти с массой -а там будь, что будет.

8 января несколько участников упомянутого собрания совещались с самим Гапоном. Было, якобы, решено, что вооруженные революционеры примут участие в манифестации.

9 января эти вооруженные боевики шли рядом с одной из колонн демонстрантов, двигавшихся к центру из Невского района; до Обводного канала они держались самостоятельно, чтобы не растерять друг друга, а потом, якобы, выдвинулись во главу колонны, позже остановленной ружейным огнем. Вероятно, нечто подобное имело место, но со временем несколько преувеличилось, как часто бывает в показаниях очевидцев. Никаких материальных последствий этой боевой деятельности не было: никто из боевиков не назван в числе погибших или раненых, никто из представителей властей от них также не пострадал. Едва ли подобные воспоминания можно принимать всерьез.

Но в шествии принимал участие еще один человек, заслуживающий самого серьезного отношения. Это был инженер Петр Моисеевич Рутенберг.

Рутенберг в 1900-1901 годах состоял участником социал-демократической группы «Рабочее Знамя», куда входили и Савинков, Каляев и Моисеенко, готовившие в данный момент в Москве покушение на великого князя Сергея. После ареста «Рабочего Знамени» Рутенберг отделался полицейским надзором, а еще позже, будучи человеком разумным и практическим, отошел от активной подпольной работы. В 1904 году он служил инженером на Путиловском заводе. Оказавшись, таким образом, случайно в самой гуще событий, Рутенберг был, по-видимому, единственным революционером, оценившим значение происходящего для революции. Он мгновенно уволился с завода, 5 января 1905 года познакомился с Гапоном и сразу стал его ближайшим помощником.

Но никаких связей с террористами в Петербурге Рутенберг не имел; после 9 января он должен был кинуться в Москву разыскивать Савинкова.

9 января Гапон и Рутенберг шли во главе колонны, расстрелянной войсками у Нарвской заставы. Рядом с ними было много убитых; убиты были и двое рабочих, прикрывших телами упавшего на мостовую Гапона. Улучив момент, Рутенберг извлек Гапона из-под трупов и утащил в ближайшую подворотню. Там Рутенберг достал из кармана ножницы, остриг Гапона для конспирации, переодел и потащил его прятаться к своим знакомым (в этот или последующие дни Гапон прятался и на квартире М.Горького); так началась революционная эпопея Гапона.

Неизвестно, что еще было в карманах у предусмотрительного Рутенберга и в чем состояли его планы на 9 января.

После 9 января над головой Лопухина стали сгущаться тучи. Способствовало этому то, что ни допросы арестованных, ни показания агентов не подтверждали революционных планов, готовившихся на этот день. Руководители охранки, в том числе А.В.Герасимов, переведенный после 9 января из Харькова в столицу, были изрядно заинтригованы. Об этом свидетельствует и вопрос, заданный Герасимовым Гапону через год после этих событий.

«Внезапно я его спросил, – вспоминает Герасимов, – верно ли, что 9/22 января был план застрелить Государя при выходе его к народу. Гапон ответил:

– Да, это верно. Было бы ужасно, если бы этот план осуществился. Я узнал о нем гораздо позже. Это был не мой план, но Рутенберга... Господь его спас...»[644]

Но в 1906 году Гапон, предлагавший охранке свои услуги и обещавший соблазнить на то же Рутенберга, набивал цену и Рутенбергу, и себе. Не случайно Герасимов не поверил в конечном итоге ничему из разглагольствований Гапона. И уж тем более такая информация не могла оправдывать Лопухина: каким образом он мог быть посвящен в планы Рутенберга, не имевшего 9 января никаких сообщников?

Разумеется, чисто гипотетически наличие террористов в толпе можно было допустить. Залп на набережной 6 января усилил тревоги руководства МВД, и Лопухину охотно поверили. Заявление Лопухина было тем более уместным, что позволило найти однозначное решение в непростой ситуации. Но ведь не в расстреле же толпы оно должно было состоять!

Представьте себе, например, кремлевских вождей, запрещающих первомайскую или ноябрьскую демонстрацию, а тем более расстреливающих ее на основании подозрений о наличии террористов среди демонстрантов. Разумеется, такое представить себе затруднительно. Но жестокий урок 9 января усвоили все – и царское правительство, и его преемники. Тогда же все это было в новинку, и тем более инициатива запрещения шествия исходила от человека, в первую очередь обязанного заботиться о поимке террористов – от директора Департамента полиции.

Формально решение приняли на совещании, собранном вечером 8 января у Святополк-Мирского. Присутствовали: министр юстиции Н.В.Муравьев, министр финансов В.Н.Коковцов, его товарищ министра В.И.Тимирязев, руководивший Департаментом торговли и промышленности, тогда еще не выделенным в отдельное министерство, товарищи министра внутренних дел К.Н.Рыдзевский и П.Н.Дурново, начальник штаба войск гвардии Н.Ф.Мешетич, И.А.Фуллон и А.А.Лопухин.

По деловому и почти без дискуссий был принят план, предложенный руководством МВД: царь остается в Царском Селе; толпы к центру не допускаются, власть для этого передается военным; аресту подлежит Гапон и все известные функционеры ПСР в Петербурге и Москве. Единственное возражение пытался внести Фуллон, ранее давший слово Гапону не арестовывать его, но это отклонили.

Гражданские участники совещания не поняли или сделали вид, что не поняли, как же будут действовать военные, получившие приказ не пропускать толпу.

Все понимающий Спиридович рассказывает об этом совещании с чужих слов, и особо подчеркивает, что Лопухин не выступал. Очевидно, его присутствие считал необходимым Святополк-Мирский для того, чтобы Лопухин мог повторить свои аргументы в случае сомнений в запрете шествия; для того же Мирский брал Лопухина и к царю. Несомненно, и сам Лопухин должен был не терять возможность вмешаться в события, если бы это потребовалось. Но ни на совещании, ни у царя вопросов не возникло, а Лопухин не случайно старался зря не вылезать – все и так шло согласно его плану.

После совещания Фуллон и военные уточняли диспозицию войск, а Святополк-Мирский и Лопухин выехали в Царское Село получать утверждение решений у царя. Последний, приняв доклад, был рад возможности ничего лично не предпринимать, и спокойно отправился спать. Он не понял того, что его самого швыряют лицом в грязь и кровь, от которых ему не отмыться уже до конца жизни.

В ту же ночь полиция аккуратно арестовала весь Петербургский комитет ПСР и примыкавших к нему подпольщиков. Одновременно по распоряжению из столицы был арестован и Московский комитет во главе с Зензиновым – Лопухин, когда хотел, умел действовать мгновенно.

Гапон не был арестован. Считается, что его надежно охраняли преданные ему рабочие. Но Гапон не был на нелегальном положении и должен был быть доступен соратникам, координирующим подготовку шествия. Едва ли, поэтому, его трудно было отыскать. На деловую встречу Лопухин действительно не смог его вызвать – тут решение оставалось за Гапоном. Но что могли предпринять безоружные или почти безоружные рабочие против ареста? Лопухин же, после совещания у Святополк-Мирского, имел возможность как угодно усилить полицию войсками. Очевидно, арест Гапона в данный момент просто не соответствовал его плану: Гапон и все двести тысяч его приверженцев должны были следовать в расставленную ловушку.

Апофеозом событий 9 января стал эпизод на Дворцовой площади. Туда, минуя все кордоны, все же добралось несколько тысяч демонстрантов из разных районов. Они долго ждали желательного завершения происходящего и отказывались расходиться. Тогда их просто смели ружейным огнем.

Монархия вступила в эпоху крушения.

«Кровавое воскресенье» практически покончило со всеми результатами деятельности Зубатова, пытавшегося создать социальную гармонию под сенью Российской монархии. Покончило оно и с либеральными надеждами, которыми питалась интеллигенция с момента гибели Плеве. Это очень четко сформулировал и подчеркнул Л.Мартов (Ю.О.Цедербаум) в «Искре» 27 января 1905 года:

«Когда ночью 9 января борцы за свободу подсчитывали многочисленные жертвы этого дня, они должны были по справедливости ко многим сотням павших прибавить целых четыре убитых или по крайней мере смертельно раненых „истинно русских“ идеи.

Раз навсегда поражена – и не излечиться ей во веки! – идея „народного“ абсолютизма. Сыгравший такую роль во всем движении, культивировший эту идею Г.Гапон открыто и честно констатировал ее крушение. Вместе с ней, однако, слетает последняя идеологическая риза со старого кровавого строя, исчезает последняя тень нравственной связи его с народом.

Добита окончательно – после ран, нанесенных Зубатовым и Шаевичем, – идея российского полицейского социализма. Мыслимы еще новые и новые погудки на этот достаточно уже старый лад, но „дух жив“ навсегда улетел уже от зубатовского „экономизма“, и если бы новые „легальные союзы“ были инсценированы правительством, теперь уже с самого начала рабочие будут входить в них со скрытой целью возмущения.

В крови и грязи сходит с политической сцены „политика доверия“, сходит, чтобы никогда уже более не обморочить ни России, ни Европы. Вместе с зубатовщиной полицейского социализма убита зубатовщина полицейского либерализма.

И наконец насмерть поражен умеренный российский либерализм, спекулировавший на истощение абсолютизма в его борьбе с внешними и внутренними врагами и на „безболезненную“ передачу маленькой части государственной власти в руки „земщины“.»

Мартов оказался полностью прав, хотя все, что он предсказал, свершилось не сразу и не скоро. И в свете описанного трудно переоценить роль в этом трагическом повороте судьбы всей России двух наших героев – Витте и Лопухина, действовавших в данный момент совершенно независимо друг от друга.

Но и их деяния не освобождают от ответственности за пролитую кровь традиционно считавшегося виновным честолюбца Гапона, которого в последнее время все больше стремятся превратить в безупречного радетеля за униженных и оскорбленных – этакого ангела с крылышками.

«Кровавым воскресеньем» Россия вступила в новую эпоху – эпоху революции 1905 года. Это утверждение бесспорно в исторической ретроспективе, но в январе 1905 года далеко не все сразу ощутили это.

Эмигрантская пресса немедленно раструбила о начале революции, но в значительной степени это все же было выдачей желаемого за действительное: революционеры уже несколько десятилетий тщетно предсказывали революцию, и никогда раньше она не казалась столь реальной. Вся страна была ошеломлена и подавлена происшедшим.

П.М.Рутенберг был одним из немногих, кто сразу решил, что революция уже началась, и необходимо энергично действовать. Он направил Гапона за границу, дав ему женевский адрес жены Савинкова, а сам, узнав от ее брата московские координаты самого Савинкова, немедленно выехал в Москву разыскивать своего друга.

Савинков, привезенный Рутенбергом в Петербург, убедился, однако, что настоящей революции пока еще нет. Узнав от Швейцера о несостоявшемся покушении Леонтьевой, Савинков, как уже упоминалось, посоветовал ему немедленно произвести какой-нибудь другой террористический акт, а сам вернулся в Москву. Рутенберг же направился вслед за Гапоном за границу.

В правящих кругах также была двойственная оценка происходящего.

С одной стороны, провал ответственных лиц был очевиден, и критики дружно ополчились против явно виновных. Больше всех возмущался, конечно, С.Ю.Витте, которого совсем недавно молва называла закулисным дирижером политики Святополк-Мирского. Министр внутренних дел и сам сознавал свою беспомощность, и подал в отставку еще 4 января. Градоначальник Фуллон подал в отставку 9 января.

С другой стороны, ближайшее окружение Николая II и он сам считали, что ничего особенного в целом не произошло, и достаточно ограничиться персональным усилением исполнительной власти.

Такой исход событий, по-видимому, предвиделся и Лопухиным – главным виновником «Кровавого воскресенья». Гениально рассчитанная комбинация открывала ему путь к реальной власти. Увы, анализ учел не все решающие факторы: цепочка событий, опрокинувших планы Лопухина, происходила в Москве. Последним звеном этой цепи был промах Полторацкого, стрелявшего в Трепова почти в упор на вокзале в Москве 2 января. Именно Трепов, оказавшийся в Петербурге в роковые дни, и подвернулся под руку Николаю II, решавшему, кому же доверить спасение от революционной угрозы.

Дмитрий Федорович Трепов был личностью весьма своеобразной. Вот, например, как описывает свое первое впечатление о нем С.Ю.Витте. Дело происходило еще на похоронах Александра III в 1894 году:

«На Невском проспекте вдруг я /.../ увидел молодого офицера, который при приближении духовенства и гроба скомандовал своему эскадрону: „Смирно“. Но вслед за этой командой „смирно“ он скомандовал еще следующее: „Голову направо, смотри веселей“.

Последние слова мне показались такими странными, что я спросил у своего соседа:

– Кто этот дурак?

На что мой сосед мне ответил, что это ротмистр Трепов»[645].

Совершенно убийственную характеристику Трепову дает А.В.Герасимов, который как раз в январе 1905 года, по инициативе того же Трепова, занял пост начальника Петербургского Охранного отделения:

«Красивой, внушительной наружности, с уверенным взглядом, решительными жестами, твердой походкой, Трепов производил впечатление очень самостоятельного и твердого человека. На самом деле, это впечатление было совершенно ложным: смелости и самостоятельности у него не было никакой. А что касается убеждений, то за ним их просто не водилось. Внутренне крайне нерешительный, неустойчивый, он легко попадал под чужое влияние. Что, действительно, у него было -это личная преданность Государю. Не поколебавшись, он мог отдать свою жизнь за Царя и монархию. Но он не понимал, что нужно делать для защиты их»[646].

С последним заключением Герасимова трудно согласиться: теоретически Трепов был ничуть не менее готов к подавлению революции, чем сам Лопухин; оба они – политические ученики Зубатова. Недаром Зубатов называл именно Трепова (не Лопухина!) не только своим политическим учеником, но и своим alter ego, своим верным и надежным другом.

Зубатов справедливо указывал, что введением Думы, восстановлением университетской автономии, совершенствованием рабочего законодательства Россия в 1905 году обязана прежде всего Трепову. Но общественность связывала его имя не с этими либеральными актами, а с такими выходками, как, например, приказ Трепова от 14 октября 1905 года: «холостых залпов не давать, патронов не жалеть». Так он реагировал на волну забастовок и беспорядков, предшествовавших знаменитому Манифесту 17 октября, вводящему в стране представительное правление; инициатором последнего был и сам Трепов. Даже «Кровавое воскресенье», в котором Трепов не был виновен ни сном, ни духом, каким-то образом тоже связывали с его таинственным влиянием.

Подавление революции требовало твердой воли и мудрых маневров между необходимыми уступками и решительным подавлением беспорядков. В тогдашней России наилучшим обладателем требуемых качеств был П.А.Столыпин, но его выход на общегосударственную политическую арену состоялся позже – весной 1906 года. Бешеный же темперамент Трепова и его стремление доводить до конечного итога каждый свой импульс, рожденный минутным настроением и мгновенной оценкой ситуации, оказались совершенно неуместными для государственного управления в 1905 году. Государственный корабль, ведомый Треповым, шел не твердым курсом, а со страшной силой швырялся из стороны в сторону.

Однако Трепов пользовался неограниченным доверием великого князя Сергея Александровича и его жены Елизаветы Федоровны.

Нет ничего удивительного в том, что 11 января 1905 года была учреждена новая должность – генерал-губернатора Петербурга и Петербургской губернии, и на нее назначен Д.Ф.Трепов (решение об этом царь принял накануне).

Неограниченные полномочия Трепова создавали хаос в разделении прав и обязанностей нового центра власти и ее прежних институтов – типичная для России ситуация. Частичное упорядочение было достигнуто назначением Трепова дополнительно и товарищем министра внутренних дел, заведующим полицией, и командиром корпуса жандармов; это произошло 21 мая 1905 года – сразу после Цусимской катастрофы, поднявшей новую волну негодования.

Как только роль Трепова была уяснена общественностью, его стали называть диктатором.

Лопухин, естественно, испытал жесточайший удар. Он пытался защитить и укрепить свое положение, подорванное, как мы помним, еще в декабре 1904 года. В письме в жандармское управление столицы, направленном 14 января, он уже не утверждал, что революционеры готовили решительное выступление на 9 января. В большем соответствии с истиной указывалось, что прошедшие события застали революционеров врасплох, но оказались для них приятным сюрпризом. Предварительно же революционный натиск намечался, якобы, на конец января 1905 года – время окончания студенческих каникул. Теперь же следовало ожидать этих выступлений в еще большей мере.

Лопухин усиленно подчеркивал собственную компетентность и незаменимость. Однако реальный ход событий в январе-феврале 1905 года не очень подтверждал обоснованность этих претензий.

Новый министр внутренних дел А.Г.Булыгин, назначенный 20 января, был выдвинут Треповым. С 1902 до конца 1904 года Булыгин был помощником московского генерал-губернатора (все того же великого князя Сергея Александровича) и по-деловому сотрудничал и с Зубатовым, и с Треповым. В 1905 году Трепов предоставил ему весьма незавидную роль, сосредоточив в своих руках и политическое руководство провинцией в лице губернаторов, и полицейский и жандармский аппарат; до мая 1905 года так обстояло дело фактически, а начиная с мая – и формально.

Лишенный реальных рычагов управления, Булыгин оказался весьма жалкой фигурой и не смог сыграть никакой существенной роли. Тем не менее, это недолгое (до октября 1905 года) пребывание на министерском посту оказалось для него роковым: после 1917 года наивный Булыгин продолжал жить в своем имении, и в 1919 году был расстрелян Рязанской Губчека «за реакционную политику в 1905 г.» – не больше и не меньше.

В первые же дни своего правления Трепов обрушился на столичное Охранное отделение, не без оснований считая его ответственным за непредвиденное и неуправляемое развитие январских событий. По-видимому, и Лопухин постарался, по своему обыкновению, свалить вину на подчиненных. Трепов потребовал от Лопухина сменить начальника отделения А.Н.Кременецкого – признанного специалиста по созданию и последующему разоблачению подпольных типографий.

С 15 января Петербургским Охранным отделением временно руководил М.И.Гурович, а потом был назначен А.В.Герасимов.

6.5. Гибель великого князя Сергея Александровича и крушение Лопухина.

Убийству великого князя Сергея Александровича 4 февраля 1905 года предшествовали следующие обстоятельства.

Террористы были совершенно измотаны почти трехмесячной безуспешной подготовкой покушения. Еще за две недели до завершающего акта Савинков был недоволен результатами наружного наблюдения, которое сам же не мог как следует организовать. Террористов сбивала с толку нерегулярность выездов великого князя: в отличие от Плеве и прочих высокопоставленных чиновников, великий князь в Москве ни к кому с докладами не ездил, а выезжал куда и когда хотел. Через московских либералов Савинков попытался даже обзавестись какой-нибудь внутренней информацией о планах великого князя, но ничего полезного не узнал; слух об этой попытке, тем не менее, дошел до Московского Охранного отделения. Полиция убедилась, что Савинков по-прежнему в Москве и продолжает охоту за великим князем. Наконец, помощники Савинкова уловили некоторую логику в перемещениях жертвы, и было решено перейти к действиям.

2 февраля Каляев был готов бросить бомбу в карету, но отступил в последний момент, увидев, что в ней, кроме князя и его супруги, было еще двое детей – мальчик и девочка; это были племянники – дети великого князя Павла Александровича, воспитываемые бездетной великокняжеской четой. Знак судьбы был в том, что Каляев даровал жизнь тринадцатилетнему Дмитрию Павловичу – будущему участнику убийства Григория Распутина.

К чести товарищей Каляева, никто его не осудил за это решение. Но другой метальщик – П.А.Куликовский – не вынес перенапряжения и вышел из организации. Каляев, в результате, остался единственным исполнителем: Моисеенко, изображавший извозчика, еще не продал (в отличие от Каляева) свой экипаж, и его возможный арест или гибель на месте покушения могли раскрыть полиции технику предварительного наблюдения террористов – что и произошло в Петербурге в результате мартовских арестов 1905 года. Поэтому участие Моисеенко в покушении было отклонено; столь же решительно, якобы, возражал Каляев и против замены Куликовского Савинковым.

Короче говоря, упорный Каляев (мы помним его на мосту через Фонтанку 18 марта 1904 года) был в полном одиночестве, поджидая с бомбой в руках 4 февраля карету великого князя. После взрыва, разнесшего экипаж в щепки (части тела великого князя находили даже на крышах соседних зданий), контуженного Каляева можно было попытаться увезти, если бы кто-нибудь собирался это делать – настолько ошеломлены были свидетели покушения. Савинков же с Дорой Бриллиант ели в это время пирожные в кафе на Кузнецком Мосту.

Сразу после покушения Савинков и Бриллиант покинули Москву. В Петербурге Савинков оказался лишним руководящим звеном в дополнение к Швейцеру, и, во избежание конфликтов, уехал за границу.

Арестованный Каляев стал не только объектом интенсивных (и совершенно безуспешных) допросов, но и предметом всеобщего внимания и любопытства. Его навестила даже вдова убитого великая княгиня Елизавета Федоровна.

Гибель великого князя вызвала почти такое же удовлетворение у российской публики, что и убийство Плеве. Никто и не подозревал, что пострадала только очередная, хотя и весьма выдающаяся марионетка, а истинный кукловод уцелел, сохранив свой хрестоматийный облик безупречной леди и гуманнейшей женщины.

Даже из гибели мужа она постаралась извлечь определенные дивиденды. Как считается, движимая истинным христианским милосердием, Елизавета Федоровна посетила арестованного И.П.Каляева – убийцу своего мужа. На самом деле, как нетрудно понять, самоцелью этой акции стала публикация от ее имени сообщения о будто бы имевшем место раскаянии преступника – такой, якобы, оказалась сила воздействия этой, тогда еще только почти святой! Возмущенный Каляев бурно протестовал[647], что стоило ему жизни даже в условиях происходившего тогда всеобщего отступления властей весной 1905 года – хорошенькое «христианское милосердие»!

В целом в эти дни Каляев был потрясен желанием людей с ним общаться. Хотя он считался давнившим другом Савинкова и, вроде бы, не был изгоем в революционной среде, но только тут выяснилось, какой же это несчастный и одинокий человек.

Каляева судили 5 апреля и повесили 10 мая 1905 года.

Куликовский, покинувший БО, решил позже доказать себе и другим, что не струсил: 28 июня 1905 года он пришел на прием к московскому градоначальнику графу П.П.Шувалову и застрелил его; организатором покушения был младший Гоц – Абрам, действовавший тогда под эгидой Московского комитета ПСР. Получив от царских властей замену казни пожизненной каторгой, Куликовский благополучно просуществовал там до 1917 года.

В Гражданскую войну он боролся против большевиков в Сибири, был арестован ЧК, и следователь на допросе раздробил ему голову рукояткой револьвера.

В Петербурге весть об убийстве великого князя вызвала страшный скандал. Свидетелем его оказался Герасимов, в этот день вступавший в свою новую должность, а вольным или невольным инициатором – Спиридович, приехавший из Киева.

Новые веяния в верхах были очевидны, и Спиридович, благополучно спровадив из Киева Боришанского, явился прощупать настроения нового и старого начальства. Похоже, он ожидал исполнения обещания о повышении, о котором, как поминалось, уже ходили слухи по Киеву. Новая ситуация могла бы принести и более высокое назначение, да не тут-то было!

В очередной раз не найдя общий язык с заведующим Особым отделом Н.А.Макаровым, Спиридович нарвался и на незаслуженный нагоняй от Лопухина. Последний переживал нелегкие времена, привычная выдержка ему изменила, и он набросился на Спиридовича за неспособность разыскать и арестовать Марию Селюк – известную деятельницу ПСР. Ее, как позже выяснилось, вовсе не было в это время на подведомственной Спиридовичу территории. От себя добавим, несколько забегая вперед, что, возможно, истинной причиной нервности Лопухина была необходимость вообще видеть Спиридовича живым!

У Спиридовича у самого разгулялись нервы. Получив совершенно незаслуженный нагоняй, раздраженный Спиридович направился к Трепову – просить у него должность в его ведомстве.

Трепов, оценивший Спиридовича еще в Москве в 1900-1902 годах, обещал подобрать ему подходящее место и выполнил это обещание, но существенно позже, так как в апреле 1905 года Спиридович более чем на год вышел из строя после тяжелого ранения. Сейчас же Трепов был взбешен вестью о гибели великого князя: напомним, что в декабре он безуспешно просил у Лопухина денег на усиление великокняжеской охраны.

Судя по развитию событий, в этот момент обычная выдержка и лояльность изменили и Спиридовичу; впрочем, и Трепов был его коллегой, тоже пострадавшим ранее от общего начальства. Очевидно, Спиридович подлил масла в огонь, сообщив что также не получил денег на охрану Клейгельса; возможно, добавил что-то еще, подобающее случаю (Спиридович описал этот диалог, когда другого единственного участника и свидетеля – Трепова – уже не было в живых). Эффект превзошел все мыслимые ожидания.

Трепов ворвался в кабинет Лопухина, в присутствии находившихся там в этот момент Булыгина и вице-директора Департамента полиции Зуева выкрикнул в лицо Лопухину: «Убийца!» – и выскочил из кабинета. Весь Департамент был потрясен!

Спиридович, возможно не ожидавший, что свинья, подложенная им Лопухину, окажется столь крупной, поспешил распустить слух, что происшедшее объясняется исключительно невыдачей Лопухиным упомянутых денег на охрану великого князя. В Департаменте было известно, что денег не было, Трепова уже хорошо знали, и подобное объяснение удовлетворило всех. Однако, оно же и сыграло роковую роль, когда подводились итоги расследования происшедшего преступления. К тому же, скандал имел исключительно важное значение для Лопухина, показав его подчиненным, насколько же зависимым является его нынешнее положение: Трепов не принес публичных извинений, а Лопухин их не потребовал.

В правящих кругах гибель великого князя произвела заведомо большее впечатление, чем «Кровавое воскресенье». Лопухин был совершенно прав, утверждая: «Ответом на событие 9-го января 1905 г. и было не какая-либо уступка общественным требованиям, а учреждение должности петербургского генерал-губернатора и назначение на эту должность генерала Трепова. Тот страх, который привел Николая II к подписанию рескрипта на имя Булыгина о народном представительстве, был внушен ему совершившимся за две недели перед тем убийством великого князя Сергея Александровича. Оно знаменовало для Николая II близость опасности для него лично, оно и толкнуло его на попытку эту опасность предотвратить»[648].

Указание Лопухина на испуг царя – вовсе не преувеличение: Николай II побоялся даже приехать в Москву на похороны любимого дяди. О растерянности Николая II свидетельствует и то, что 18 февраля им было подписано сразу три постановления, ни формой, ни содержанием друг с другом не согласованных. Ясно было, что они готовились различными политическими группировками и утверждались при настроениях, близких к паническим.

Манифест 18 февраля призывал общество на борьбу с крамолой; рескрипт на имя Булыгина, упомянутый Лопухиным, обещал привлечь выборных представителей народа к обсуждению законов; указ Сенату вменял в обязанности министров рассматривать предложения лиц и организаций по совершенствованию государственного управления и повышению благосостояния. Последний акт в определенной степени допускал свободу собраний и образования союзов.

Разумная и последовательная политика в духе двух последних постановлений вела Россию к реформам, которые, возможно, значительно раньше вывели бы страну из революционной ситуации 1905-1907 годов, чем получилось в реальности. Увы, шок, вызванный гибелью великого князя, продолжался немногим долее, чем аналогичное состояние после гибели Плеве летом 1904 года.

Как только у Николая II исчезало ощущение ухода почвы из-под ног, вызванное террористическим актом, революцией или военным поражением, он тут же стремился забрать назад все свои уступки и обещания в отношении разделения власти в стране между собой и своими подданными. Этот возвратно-поступательный политический процесс и держал страну в состоянии неослабевающего напряжения, завершившегося революцией 1917 года.

Сразу после скандала, учиненного Треповым, Лопухин и Медников выезжали в Москву для расследования убийства по свежим следам. Это, естественно, ни к чему не привело. Не были выявлены и какие-либо упущения в деятельности Московского Охранного отделения, которые бы позволили Лопухину, по его обычаю, свалить на москвичей всю ответственность за неудачную охрану великого князя. Промахом московских охранников было лишь то, что они не смогли сесть на хвост к Савинкову во время его свидания с Зензиновым в декабре 1904 года; это был единственный шанс, предоставленный полиции автономно действующей группой Савинкова.

Не задели террористов и аресты Московского комитета ПСР и эсеровского актива, произведенные по приказу Лопухина накануне 9 января. Тем более это усугубляло вопрос о недостаточной внешней охране великого князя. При иных обстоятельствах, может быть, никто бы и не заострял вопрос об отказе Лопухина в выдаче необходимых средств, но после скандала с Треповым к этому было привлечено всеобщее внимание.

Разумеется, у Лопухина свободных средств не оставалось – и необходимые чрезвычайные расходы на контрразведку это вполне оправдали. Но по такому особому случаю он мог бы обратиться за деньгами к вышестоящим инстанциям – и тем самым переложить на них ответственность за все последующее. Лопухин на это не пошел, что оставляло весьма неприятный осадок. Атмосфера вокруг директора Департамента полиции явно сгустилась, и спасти его могли только экстраординарные успехи.

Некоторые успехи ведомство, возглавляемое Лопухиным, в этот период имело, осуществляя буквально ювелирную работу по руководству революционными партиями.

Как известно, в социал-демократии самым рьяным инициатором раскола выступал В.И.Ленин: коль скоро он не мог претендовать на единоличное руководство всем революционным движением и всей социал-демократией (что, на самом деле, было основным движущим мотивом его деятельности в дореволюционный период), то старался хотя бы сохранить свое безраздельное влияние в большевистском крыле. Преимущество такого сепаратизма для Ленина и его сторонников объективно проявилось только в апреле 1917 года; выяснилось, что Ленин действительно возглавляет не очень многочисленную (весной 1917 года и раньше), но дисциплинированную политическую силу – значительно более сплоченную, чем все остальные политические партии в стране.

До Февральской же революции склочная раскольническая деятельность Ильича вносила немалый хаос в руководство революционными действиями, и поэтому Департамент полиции всячески поощрял ленинизм в ущерб остальным течениям. Достигалось это, понятно, чисто полицейскими средствами. Вот как это было сделано в Москве в феврале 1905 года, сразу после пребывания там Лопухина.

Еще летом 1904 года деятельность Ленина встречала серьезное сопротивление в рядах его собственных сторонников: его лишили права заграничного представителя ЦК и поставили публикацию его статей под официальную цензуру Центрального Комитета (подобное повторилось лишь в последний год деятельности Ленина – с осени 1922 года).

7 февраля 1905 года в Москве состоялось заседание большевистского ЦК, принявшее решение о выводе Ленина из ЦК и Совета партии. Реакция полиции была мгновенной и однозначной: 9 февраля почти весь состав ЦК был арестован на квартире писателя Леонида Андреева.

Единственные оставшиеся на свободе цековцы Л.Б.Красин и А.И.Любимов были вынуждены пойти на компромисс с Лениным и дать согласие на созыв III съезда РСДРП под его эгидой. Меньшевики, как известно, на такой съезд не явились, собрав собственную партийную конференцию. Раскол углубился, вызывая недоумение тогда еще немногочисленных рабочих-партийцев.

Но все это тогда казалось пустяком по сравнению с борьбой с терроризмом, а вот тут-то Лопухин и оказался обойденным в своем собственном ведомстве.

Парадокс февральской ситуации заключался в том, что рескрипт на имя Булыгина и был приблизительно таким актом, которого в декабре безуспешно добивались Святополк-Мирский и Лопухин. Но ни первому из них, ни уже и второму это запоздалое достижение ничего не дало в личном либо в должностном плане. Более того, избавившийся от основных своих недругов (Плеве и Сергея Александровича) Лопухин именно их гибелью подорвал и свой авторитет как шефа полиции.

Ситуация была такой, что только решительный удар по террористам мог бы сейчас выручить Лопухина. Возможно, отсюда, отчасти, и его раздражение против Спиридовича, не сумевшего вовремя изменить фронт: вот теперь-то Лопухину был бы весьма полезен арест Боришанского и давней соратницы Азефа Марии Селюк!

Похоже, что предусмотрительный Азеф это предвидел. Именно поэтому он не делился с Департаментом полиции никакой информацией о готовящихся террористических актах; именно поэтому избегал собственного появления на российской территории и личных контактов с Лопухиным за границей.

М.Е.Бакай, обвинявший в 1908 году Азефа в связях с Департаментом полиции, указывал на то, что в Департаменте заранее знали об убийстве великого князя. Это доказывалось тем, что прямо в день убийства или на следующий день Департамент разослал циркуляр о розыске в связи с этим Бориса Савинкова. Но в данном случае (как и в большинстве других) аргументация Бакая несостоятельна. Наоборот, есть весомые аргументы в пользу того, что Департамент практически ничего не знал о деятельности группы Савинкова.

Участие самого Савинкова в убийстве было очевидным: это вытекало из донесений о его переговорах с Зензиновым и позже с московскими либералами – отсюда и циркуляр Департамента. Но даже состав группы был для Департамента полной неизвестностью.

Личность Каляева, отказавшегося назвать себя, была установлена только в марте по материалам Варшавского Охранного отделения о начальном этапе совместной революционной деятельности Савинкова и Каляева. Никому из позже арестованных участников группы (Моисеенко был арестован в марте, Куликовский – в июне, Бриллиант – в декабре 1905 года) не предъявлялись обвинения в участии в покушении на великого князя, которые, скорее всего, привели бы их на виселицу (Куликовского уж наверняка бы!). Более того – Моисеенко при аресте был принят за Савинкова; недоразумение выяснилось, но это доказывает и то, что самого Моисеенко лично никто не разыскивал.

Азеф, прятавшийся за границей, в данном случае не устроил и запоздалых предупреждений о покушении, как это он делал в 1904 году. Впрочем, чтобы давать запоздалые предупреждения о покушениях, нужно знать их реальные сроки; Азеф же этой информацией в сложившейся ситуации не обладал. Тем не менее, террористическая работа все же продвигалась согласно его планам. Азефа в данный период времени явно устраивала роль единоличного вершителя судеб России.

Но такая его роль столь же явно не устраивала Лопухина. Не случайно в сентябре-декабре 1904 года Лопухин потратил столько сил, чтобы заполучить сотрудничество Зубатова и обуздать Азефа. И в том же декабре 1904 года судьба вроде бы смилостивилась над Лопухиным и дала ему шанс установить личный контроль над террором.

10 декабря 1904 года отбывавший ссылку в Иркутске революционер Н.Ю.Татаров заявил о готовности сотрудничать с властями.

В 1899 -1901 годах Николай Юрьевич Татаров был лидером социал-демократической группы «Рабочее Знамя», в которую, как упоминалось, входили и герои 1905 года Савинков, Каляев и Рутенберг, а также известнейшие в более отдаленном будущем большевики В.П.Ногин, А.А.Сольц и Г.И.Бокий. Татаров пользовался заслуженным авторитетом у более молодых соратников, а после ареста вел себя очень мужественно – выдержал двадцатидвухдневную голодовку в Петропавловской крепости. Как руководитель, он получил и больше остальных – пять лет ссылки в Восточную Сибирь. В Иркутске в течение всего 1904 года он руководил подпольной типографией, не обнаруженной полицией (вот только неизвестно, что с ней произошло после отъезда Татарова). Но, судя по всем свидетельствам, Татаров был человеком, прежде всего любившим быть в центре внимания. И прозябания в сибирской глуши он не выдержал. Когда случилась возможность, он охотно пошел на контакты с самим губернатором Восточной Сибири графом П.И.Кутайсовым, и, в конце концов, в обмен на прекращение ссылки решил стать предателем.

О предложении Татарова был сразу оповещен Департамент полиции. Невозможно допустить, чтобы немедленное официальное сокращение ссылки (с аргументацией, не вызвавшей подозрений революционеров) и вызов его в Петербург произошли бы без санкции Лопухина.

И сюжет операции, в которой главную роль играл Татаров, также не мог быть разработан без участия Лопухина: при массовых арестах функционеров ПСР в Петербурге 8-9 января был намеренно оставлен на свободе член ЦК Н.С.Тютчев, партийная роль и местонахождение которого были хорошо известны Департаменту полиции. Именно внедрение в окружение Тютчева и было задачей, поставленной перед Татаровым.

Этот путь, найденный Лопухиным, и должен был вывести его на следы БО ПСР помимо Азефа. Это было, несомненно, нарушением всех прежних канонов деятельности Азефа, когда Департамент полиции охранял его монопольное положение в руководстве ПСР как секретного сотрудника правительства.

Но при всем желании поймать журавля, летящего в небе, Лопухин тут же вынужден был выпустить синицу, уже находившуюся в его руках: он должен был поручить кому-то непосредственное руководство Татаровым.

Личные контакты Лопухина с Азефом носили совершенно беспрецедентный характер: чрезвычайно редко кто-либо из директоров Департамента опускался до непосредственной работы с секретными агентами. Вот и Татарова нужно было кому-то доверить, учитывая к тому же и ту чрезвычайно напряженную ситуацию, в которой находился Лопухин в конце декабря 1904 – начале января 1905 года, когда Татаров и прибыл в столицу. И руководство Татаровым было поручено М.И.Гуровичу.

Татаров очень осторожно и ненавязчиво внедрился в окружение Тютчева, не вызывая ни малейших подозрений революционеров. Все же он поначалу мог узнать мало что полезного: в дела БО был посвящен весьма узкий круг людей, и до поры, до времени все они очень тщательно соблюдали конспирацию. Но Татаров все-таки раздобыл сведения, оказавшиеся новостью для полиции: выяснил, что в Петербурге находится еще один член ЦК ПСР – упоминавшаяся выше старая народница П.С.Ивановская-Волошенко. Она участвовала в революционном движении с 1873 года, отбывала каторгу в 1882-1898 годах и бежала с поселения в 1902 году. Можно было предположить, что она-то и имеет отношение к террору. Это было действительно так: Ивановская была участницей подготовки покушения еще на Плеве, а теперь играла роль связующего звена ЦК с отрядом Швейцера. Но выйти на следы нелегальной Ивановской Татарову пока не удавалось.

Более важным оказалось изменение положения последнего внутри охранки. Гурович, ставший свидетелем изгнания Кременецкого и занявший 15 января его место, сразу понял, куда дуют новые ветры. И предавший в 1903 году Зубатова, он решил теперь предать и Лопухина. При этом, желая задобрить новое начальство, Гурович пошел с козырного туза – подарил руководство Татаровым Рачковскому.

4 февраля, в день убийства великого князя, помимо скандала, Трепов нанес и административный удар по Лопухину: назначил старого недруга Лопухина П.И.Рачковского на неведомую ранее должность – куратором политической полиции Петербурга и губернии. Теперь уже непонятно было, кто кому должен подчиняться – Рачковский Герасимову, принимавшему в этот же день дела от Гуровича, или наоборот. Но Герасимов и Рачковский по-деловому поделили обязанности: Герасимов сосредоточился на упорядочении работы службы наружного наблюдения, а Рачковский оставил себе руководство Татаровым.

Таким образом, на террористов, о наличии которых в Петербурге в этот день вполне определенно говорил Герасимову Трепов, расставлялась сеть, руководство которой уже не было непосредственно в руках Лопухина. В самый критический момент карьерной игры Лопухин оказался без козырей.

Напряженное ожидание продолжалось. Каждый, кто знал за собой грехи за «Кровавое воскресенье» (кроме, разумеется, Лопухина), а также и новое начальство – Булыгин и Трепов, могли себя считать потенциальными жертвами готовящегося покушения. Татаров же пока не мог сообщить ничего существенного.

Внешнеполитическая жизнь, между тем, шла своим чередом, и на правительство России продолжали сыпаться шишки.

События на фронте развивались самым неблагоприятнейшим образом. Еще 12 января 1905 года русская армия, накопившая, наконец, достаточные подкрепления, получила количественный перевес и попыталась начать наступление.

Сражение при Сандепу в двадцатиградусный мороз привело к неясному результату: русские потеряли двенадцать тысяч человек убитыми и ранеными, японцы – десять. Сражение завершилось, однако, приказом русским войскам отступать; его правомерность и тогда, и позже оспаривалась и публикой, и военными экспертами. Так или иначе, но этим исчерпалась последняя возможность к перемене счастья в сухопутных военных действиях: на основной фронт выдвинулись японские войска, освободившиеся после успешного завершения осады Порт-Артура, и японцы восстановили прежний перевес сил.

В середине февраля уже японцы развернули наступление на Мукден, который А.Н.Куропаткин (бывший военный министр, назначенный с начала войны командующим на Дальнем Востоке) поклялся не отдавать врагу.

В ожесточенном сражении русские потеряли 89,5 тысяч человек, а японцы – 67,5 тысяч по российским данным и только 41 тысячу – по собственным японским сведениям. 25 февраля (10 марта) русская армия оставила Мукден; 5 марта Куропаткин приказом царя отстранен от главного командования (Куропаткина по его личной просьбе оставили на фронте: его и бывшего командующего 1-й армией Н.П.Линевича рокировали местами). Военное поражение вызвало и последующие дипломатические осложнения.

В этих же событиях мы снова сталкиваемся с еще одним нашим постоянным героем, который пока мелькает на задворках сцены.

В 1903 году А.И.Гучков, вернувшись из Македонии[649], какими-то путями постарался установить доверительные отношения с высшими иерархами московского руководства. Согласитесь, что для представителя одной из богатейших и влиятельнейших московских купеческих фамилий это не должно было составить особой проблемы.

С начала войны он снова на Дальнем Востоке: на этот раз – в качестве помощника главноуполномоченного Красного Креста при Маньчжурской армии и официального представителя Московского городского правления и специального Комитета великой княгини Елизаветы Федоровны, предназначенного к оказанию помощи раненым.

При отступлении от Мукдена Гучков остается с госпиталем, который не удалось эвакуировать, и вместе с этим госпиталем попадает в плен к японцам. Нужно отметить, что в ту войну японцы отличались гуманнейшим отношением к пленным, особенно – к высокопоставленным. Но и тут судьба Гучкова все же выдается из общего ряда: его, как представителя медицинского персонала (но ведь он не был даже врачем!) немедленно отпускают, и он прямиком (не знаем, каким маршрутом) направляется в Москву.

Учитывая, что командование японской армией было напичкано английскими инструкторами и наблюдателями, каждый из которых, несомненно, был и разведчиком, вполне можно припомнить наши гнусные предположения о связях Гучкова с английской разведкой.

А как тут, кстати, не вспомнить и о родственных связях самой великой княгини, теперь весьма заметно принявшейся покровительствовать этому персонажу?

Ведь именно великая княгиня, почти сразу по возвращении Гучкова, рекомендовала его своему племяннику и зятю: с мая 1905 года Гучков надолго (но не очень) стал доверительным собеседником Николая II!

Их первая беседа продолжалась два часа, и хотя Гучков был в восторге от открывавшихся перед ним перспектив, но и его шокировала жизнеутверждающая невозмутимость главы Российского государства: «Несмотря на личную внимательность государя, с ним говорилось легко, меня в эту беседу тяжело поразило его спокойствие. Цусима, поражение, совсем, кажется, мало надежды на успех, много погибших моряков – все это слушал с интересом, но это его не захватывало. Внутренней трагедии не было. Он не в состоянии был пережить то, что переживали мы на фронте»[650].

К весне 1905 года трещина, возникшая между Францией и Россией, грозила превратиться в пропасть: Франция отказала России в помощи при получении очередного займа, причем этот демарш по форме носил совершенно скандальный характер.

Переговоры о займе проходили в конце февраля (по старому стилю) 1905 года в Петербурге. 27 февраля после напряженных дискуссий все условия были согласованы. Министр финансов В.Н.Коковцов пригласил банкиров на торжественный обед по случаю успешного завершения переговоров, а на 11 часов утра 1 марта была назначена процедура формального подписания соглашений. 28 февраля французы роскошно отобедали у Коковцова, а следующей ночью получили категорическое предписание из Парижа немедленно прекратить переговоры и покинуть Россию.

Формально распоряжение исходило от руководства банков, участвовавших в переговорах, но ни до, ни после этого инцидента не было никакого секрета в том, что французские банки напрямую подчинялись правительству. Причиной же такого решения была информация о том, что русская армия оставила Мукден.

Хороши были физиономии и у Коковцова, и у французских банкиров, когда в 11 утра 1 марта последние отказались от подписания! Все это никак не вязалось с союзническими отношениями.

Вот тут-то и сыграла роль предусмотрительность Витте и Вильгельма II – помощь оказала Германия, и Россия получила отсрочку финансового кризиса, который грозил вот-вот разразиться.

Вот при такой напряженной политической ситуации в ночь с 25 на 26 февраля произошел взрыв в петербургской гостинице «Бристоль» – повторилась история с Покотиловым; на этот раз в результате неосторожного обращения со взрывчаткой погиб Швейцер. Окончательно стало ясно, что террористы в столице – не игра воображения.

Ни планы Швейцера, ни последние директивы, полученные им от Азефа, в точности не известны. Сообщники его были арестованы, но откровенных показаний не дали; позже большинство из них отошло от террора. В послереволюционное время никто из них также откровениями не поделился. Предполагается, что массовое убийство должно было произойти 1 марта – в годовщину гибели Александра II, когда на его могилу в Петропавловском соборе традиционно съезжалась на панихиду вся столичная знать. Возможно, окончательные решения Швейцер должен был принять уже на месте действия. Его гибель сорвала все намеченное.

После смерти Швейцера руководство петербургским отрядом БО оказалось в руках триумвирата: двух идиоток – Ивановской и Леонтьевой – и малоопытного в терроре Сергея Барыкова, руководившего, как мы помним, подпольной эсеровской типографией в Томске, арестованной в 1901 году. Сразу упала дисциплина, и обсуждение возникших проблем вышло за границы круга изначально посвященных.

Террористам теперь не хватало не только жесткого руководителя, но и части динамита, утраченного при взрыве. Пошли разговоры о том, где бы побыстрее можно было отыскать динамит.

Татарову случилось стать инициатором застолья с двумя его знакомыми – Новомейским и Фриденсоном – в знаменитом ресторане Палкина на Невском проспекте. Оба его собутыльника не были членами БО, но до них, очевидно, дошли слухи о потребности во взрывчатке. Новомейский предложил Фриденсону свой канал добычи динамита. При обсуждении дальнейшего предназначения взрывчатки всплыло имя Ивановской. Тут же выяснилось, что Ивановская случайно является соседкой Новомейского по меблированным комнатам. Это была решающая информация (интересно, сколько же было выпито за этой беседой?!!).

За Ивановской немедленно установили наблюдение, и медниковские филеры под руководством Герасимова в считанные дни выследили весь состав петербургского отряда БО.

Очевидный успех подчиненных Лопухина, проводивших операцию уже без его руководства, позволил развеять миф о незаменимости последнего. И Лопухин немедленно был уволен. Однако это произошло без видимого скандала и без очевидного понижения в должности: 7 марта 1905 года Лопухин был назначен эстляндским губернатором. При этом, как это было принято в то время, за ним осталось и исполнение части его прежних обязанностей: вплоть до мая 1905 года он продолжал руководить контрразведкой против Японии. Отстранение его и от этих обязанностей практически совпадает с назначением Трепова товарищем министра внутренних дел.

Интересно, однако, что для удаления Лопухина из Департамента было мало недовольства им со стороны начальства (включая самого Николая II – еще с декабря 1904 года) и выхода из повиновения ему части его подчиненных. Понадобилась еще какая-то таинственная интрига. Вот что сказал 4 мая 1917 года один из бывших чинов Департамента полиции М.С.Комиссаров на допросе в Чрезвычайной следственной комиссии Временного правительства: «Лопухин в это время, после истории с ожерельем, совсем ушел из департамента»[651], – и, к сожалению, это никак не было прокомментировано ни участниками допроса, ни позднейшими издателями протоколов. Не ясно при этом, какой именно уход имелся в виду: по формулировке скорее не мартовский, а майский. Но все равно – какая-то чертовщина в духе д`Артаньяна и алмазных подвесок королевы!

Все террористы в Петербурге были под наблюдением. Рачковский предлагал повременить с арестами, но нервы у потенциальных жертв были на пределе. К тому же, обнаружили и наблюдение террористов за квартирой Булыгина. Решено было не тянуть, и 16 и 17 марта двадцать человек было арестовано; в этот раз удалось скрыться лишь Доре Бриллиант. Арестован был и Новомейский, за которым не числилось никакого криминала, кроме упомянутого застолья с Татаровым, – это был явный перебор, позже сыгравший роковую роль в судьбе Татарова.

В «Новом времени» этот разгром был назван «Мукденом русской революции»: еще месяца не прошло после поражения от японцев под Мукденом.

Одновременно в Киеве Спиридович, следуя политике нового начальства, арестовал лабораторию по производству бомб, за которой до этого долго наблюдал, и ее руководителя – эсера Скляренко. Спиридович был за это награжден орденом Св. Владимира 4-й степени.

С точки зрения возможности эффектного суда и сурового наказания аресты, конечно, были произведены преждевременно. Улик было немного и никто из арестованных предателем не стал. Зато получилась эффективная профилактика преступности: арест людей, только собиравшихся приступить к террору, произвел сильнейшее впечатление, и позже подавляющее большинство из них к террористической деятельности не вернулось.

Из 22 арестованных (считая двоих, случайно взятых еще в январе в Сестрорецке и тоже привлеченных к этому делу) в отношении шестнадцати не оказалось улик в причастности к террору, и пятнадцать человек было выпущено по амнистии 21 октября 1905 года (амнистии не подлежали лица, замешанные в политических убийствах), в том числе Моисеенко, Шиллеров, Ивановская, Барыков, Новомейский; из этих пятнадцати в БО вернулись только двое первых.

Шестнадцатый амнистированный был не выпущен, а помещен в психиатрическую лечебницу, где и закончил свои дни. Это был, как мы рассказывали выше, Е.О.Дулебов – убийца уфимского губернатора Богдановича. Зато была выпущена Т.А.Леонтьева, арестованная с целым чемоданом динамита; ее освобождения добились влиятельные родственники – под предлогом тоже тяжелого психического расстройства. Оставшихся пятерых (включая Боришанского) судили 21 ноября 1905 года; они получили различные сроки каторги.

Леонтьева, выйдя на свободу, тут же предложила свои услуги БО. Савинков, посоветовавшись с Азефом, порекомендовал ей сначала полечиться. Она обиделась и примкнула к нарождающейся партии максималистов. В августе 1906 года в Швейцарии она застрелила престарелого французского рантье Шарля Мюллера, приняв его за П.Н.Дурново, который был российским министром внутренних дел после Булыгина – с октября 1905 по апрель 1906 года. Швейцарский суд приговорил Леонтьеву к четырем годам тюрьмы; этим ее политическая деятельность и завершилась.

«Мукдену русской революции» предшествовал весьма многозначительный эпизод: за два дня до арестов Тютчеву позвонили по телефону и неизвестный голос сказал: «Предупредите, – все комнаты заражены», – сформулировано яснее ясного. Тютчев немедленно предупредил Ивановскую, но та, видите ли, была в эти дни нездорова и не придала сообщению никакого значения – хорошенькое оправдание несусветной халатности и бездарности.

Едва ли мы ошибемся, утверждая, что это была отчаянная попытка Лопухина спасти террористов. Его смещение с поста директора Департамента радикально меняло ситуацию: теперь уже он был лично заинтересован в успехе террористов и провале своих преемников в Департаменте полиции. Разумеется, прямых доказательств того, что звонил именно Лопухин, нет и быть не может. Но круг возможных подозреваемых в этом деянии чрезвычайно узок и ограничивается всего двумя лицами.

Предателей в охранке хватало и до, и особенно после этого эпизода. Но никто из тех, кто позже ударился в откровенность, не приписал себе заслуги за это предательство. Таким образом, например, из подозреваемых выпадает Л.П.Меньщиков – высокопоставленный чиновник Департамента полиции, совершивший почти аналогичный демарш в августе 1905 года. Что касается рядовых исполнителей предстоящих арестов, то едва ли кто-нибудь из них был посвящен в особую роль, которую, не ведая о том, играл Тютчев – и при этих арестах предусмотрительно оставленный на свободе. Поэтому можно считать, что звонивший принадлежал к узкому кругу высших полицейских руководителей.

Но среди них был еще один возможный кандидат на роль звонившего. Предательство, на которое пошел Гурович, топя Лопухина, не принесло ему самому никакой пользы: вслед за уходом Лопухина был вышиблен и Гурович – его назначили заведующим канцелярией помощника наместника Кавказа по полицейской части. В апреле следующего года он был полностью уволен в отставку, и благополучно существовал на пенсии вплоть до смерти в 1913 году в пятидесятитрехлетнем возрасте. Гуровича давно ненавидел Герасимов, а брезгливому Трепову едва ли мог прийтись по вкусу этот гнусный предатель. Так что Гурович так же имел личные мотивы напакостить коллегам.

Именно последнее обстоятельство и сделало, на наш взгляд, возможным этот телефонный звонок: едва ли Лопухин пошел бы на этот шаг, будучи единственным подозреваемым. Предупреждение, конечно, не было рассчитано на глупость Ивановской, и звонивший должен был понимать, что если предстоящий «Мукден» сорвется, то серьезное расследование, в конце концов, может добраться до факта звонка. Доказать что-либо было бы все равно невозможно, но расследование столь вопиющего предательства производилось бы уже не в узком кругу полицейских, и не единолично Треповым, а в такой ситуации из двух подозреваемых в большей безопасности был, конечно, благороднейший Лопухин, а не известный проныра Гурович.

6.6. Террористы в революции 1905 года.

Парадокс ситуации, создавшейся весной 1905 года, состоял в том, что БО ПСР, введя в моду политические убийства, сама оказалась вне игры.

В канун 1905 года кроме упоминавшихся выше террористических актов произошло только два нашумевших политических убийства: полицейских офицеров в Бердичеве и Белостоке. Помимо этого имели место единичные случаи убийства революционерами своих товарищей, справедливо или по ошибке заподозренных в сотрудничестве с охранкой, а также отстрел русских администраторов в Финляндии и Армении. С весны же 1905 года всю империю захватила вакханалия политических убийств.

По официальной статистике Департамента полиции[652] только в 1905 году террористами было убито 233 и ранено 358 представителей власти. В дальнейшем эта волна нарастала, достигнув пика в 1907 году. Всего за 1905-1907 годы погибло 2233 и ранено 2490 представителей власти. За эти преступления было приговорено к смертной казни 2261 человек и фактически казнено из них 1293; т.е. в среднем приходится по двое убитых и двое раненых представителей власти на каждого казненного террориста.

Массовый террор пошел на спад по двум основным причинам.

Во-первых, общественное возбуждение, начавшись еще с лета 1904 года, захватив после «Кровавого воскресенья» самые широкие слои населения и достгнув пика к концу 1905 года, постепенно улеглось. Произошло это в значительной степени в результате разумной политики правительства и под влиянием реформ, провозглашенных в 1905 году и осуществленных в 1906-1907 годы; последнее неразрывно связано прежде всего с именем П.А.Столыпина.

Во-вторых, повысилось качество работы розыскных и судебных органов, приобретших необходимый опыт, совершенно отсутствовавший до 1905 года. Приговоры судов существенно ужесточились, хотя военно-полевые суды, введенные в августе 1906 года для немедленной кары за вооруженные преступления, были упразднены уже в апреле 1907 года (всего по приговорам этих судов было казнено 683 человека, т.е. половина всех казненных в 1905-1907 годах).

Ситуация качественно изменилась в 1908 году, когда от террористических актов пострадало 394 убитых и 615 раненых; налицо и изменение соотношения между убитыми и ранеными – жертвы привыкли сопротивляться, а кадры убийц сначала приобретали опыт, а затем опытные убийцы быстро пошли в расход. К смертной казни в 1908 году было приговорено уже 1741 человек и 825 из них казнено. Получилось, что теперь на двоих убитых и еще троих раненых приходилось четверо казненных за это. Такое соотношение уже не устраивало преступников – желающих идти на почти верную смерть становилось все меньше.

Основная масса пострадавших от террора – рядовые представители полиции, жандармерии, армии; много реже – начальники более высокого уровня, вплоть до губернаторов.

Идеологи и пропагандисты террора – Бурцев, Чернов, Гоц, Брешко-Брешковская и пр., так же как и его практические создатели – Гершуни и Азеф (с Зубатовым и Лопухиным за кулисами), несут моральную и политическую ответственность за всю эту массу убитых с обеих сторон. Но практически руководство ПСР большинством боевых действий не управляло.

Среди всей массы террористических актов ничтожная часть совершена по постановлению Центрального или местных комитетов ПСР; таковых было 59 в 1905 году, всего 233 за 1905-1907 годы и только 3 в 1908 году.

Основная масса преступлений совершена новичками, потоком хлынувшими в революционные партии после 9 января 1905 года. Причем партийная принадлежность этих новоявленных революционеров особой роли не играла; партийные программы они понимали весьма своеобразно. Вот, например, известное изречение одного рабочего-большевика, относящееся именно к 1905 году: «У меня был наган, и я чувствовал, что сейчас же с оружием в руках можно начать борьбу за социализм, тогда как меньшевики говорили, что надо сначала дождаться полного развития капитализма»[653]!

Причем и более умеренные меньшевики отнюдь не чурались в эти годы стрельбы – никакое ожидание полного развития капитализма помехой не было!

Легкость применения оружия открыла многим и истину, хорошо известную гангстерам всех времен и народов: оружие – это еще и инструмент скорейшего обогащения. Постепенно не столько убийства сами по себе, а именно экспроприация денег и ценностей становилась основной задачей вооруженных революционеров. Причем добыча средств для революционной деятельности во все большей степени сопровождалась прилипанием награбленного к рукам непосредственных добытчиков. Революционная борьба, таким образом, вырождалась в организованный бандитизм.

Это было понятно всем и обернулось моральным крахом революционного движения, заставив отвернуться от него абсолютное большинство прежних приверженцев. В 1909-1911 годах революционное подполье практически прекратило свое существование.

Руководство всех революционных партий разрывалось между необходимостью морального осуждения бандитизма и выгодой получения своей доли от грабителей. Сначала на темную сторону экспроприации закрывали глаза, потом осуждали ее на словах, не отказываясь от денег, поступавших в партийные кассы, и, наконец, сделали хорошую мину при плохой игре, полностью запретив экспроприации тогда, когда последние неугомонные экспроприаторы были перестреляны, перевешаны или засажены на каторгу.

Ходила молва о том, как выпущенные с каторги Февральской революцией партийные боевики (эсеры, большевики, максималисты, анархисты и прочие) приобретали в провинции в 1917 году дома, магазины, земельные участки. Все это, разумеется, было конфисковано в 1918 году и позже; поистине – экспроприация экспроприаторов!

Всем этим участникам массового террора 1905-1908 годов не хватало ни квалификации, ни организованности, ни технических средств для того, чтобы непосредственно угрожать хорошо охраняемым представителям высших эшелонов власти. С другой стороны, внутри самой ПСР, продолжавшей выступать наиболее организованной террористической силой, Азеф и его соратники твердо стояли за монополию БО ПСР на центральный террор – убийства высших администраторов и членов царской фамилии. Азеф стремился сохранять в своих руках это мощное политическое оружие. Поэтому и перебои в деятельности БО ПСР (вроде «Мукдена» в марте 1905 года) приводили к перерывам в тайной борьбе на верхах государственного управления, в которой решающим аргументом было физическое устранение соперников.

Такие перерывы ставили самого Азефа вне сферы непосредственной борьбы за государственную власть и политическое влияние, а это, конечно, никак не могло его устраивать. К тому же теория о том, что неразоблаченный убийца уже не может отказаться от продолжения своей деятельности, не так уж далека от истины. Во всяком случае, все рассмотренные нами сюжеты это не опровергают.

И в марте-апреле 1905 года Азеф взялся за формирование кадров для предстоящих террористических актов.

Новым кандидатом на роль руководителя среднего уровня (взамен утраченных Швейцера и Боришанского) стал Лев Иванович Зильберберг – однокашник Зензинова по гимназии, двадцатипятилетний студент-недоучка, успевший побывать в сибирской ссылке. Он был математиком-графоманом (пытался решить неразрешимую задачу деления произвольного угла на три равные части с помощью циркуля и линейки), но это свидетельствовало о все же лучшей организации мозгов, чем у большинства обычных неудачников, пришедших к необходимости террористической борьбы. Зильберберг действительно выдвинулся в решительного и толкового руководителя террористических групп.

Несколько человек работало в динамитной мастерской в Швейцарии; среди них – младший брат Азефа Владимир, «честный и порядочный» революционер.

Хуже обстояло дело с кандидатами на роль непосредственных исполнителей террористических актов. Среди эмигрантской молодежи подходящих людей Азеф выловил уже в предыдущие годы. При сложившейся в стране ситуации их следовало теперь искать где-нибудь в Нижнем Новгороде или Саратове, чем Азеф действительно занялся немногим позже.

Впрочем, нашлось двое подходящих и в Женеве. Арон Шпайзман и Маня Школьник, в прошлом – местечковые ремесленники (переплетчик и портниха), были привлечены по делу о нелегальной типографии еще в 1903 году и сосланы в Сибирь, откуда бежали. В Швейцарии эти полуграмотные молодые люди оказались без средств к существованию. Вступление в БО ПСР казалось не худшим выходом в сложившейся ситуации.

Пока наличных сил явно не хватало для серьезного террористического акта. Поэтому было решено начать с малого: обкатать группу на убийстве какой-нибудь достаточно легкой и доступной жертвы. Это была типичная тактика волчьей стаи, обучающей волчат убийству; это было обычаем и бандитских сообществ. Обучать предполагалось в основном Зильберберга; возможная растрата расходуемого материала (в лице Арона и Мани) в расчет не бралась. В качестве подходящей жертвы был выбран (в который раз!) все тот же киевский генерал-губернатор Клейгельс.

Первыми в Россию в апреле 1905 года выехали порознь Школьник и Шпайзман, транспортировавшие динамит. Начало операции сразу ознаменовалось невероятным происшествием. Шпайзман, переезжавший границу с фальшивыми документами, был задержан таможенниками. У него обнаружили револьвер, а в мешочках под одеждой – динамит. Шпайзман объявил, что он фармацевт; в мешочках – камфара, которую он надеялся ввезти беспошлинно, а револьвер, на который он не успел получить разрешения, нужен ему, еврею, для защиты при возможном погроме. Вызванный жандармский офицер составил протокол и отобрал револьвер. После чего Шпайзман заплатил пошлину за камфару (60 рублей) и был впущен в страну со всем грузом динамита.

Шпайзман понял, что является объектом таинственной игры. Приехав в Вильну, где он должен был дожидаться Савинкова, Шпайзман уничтожил динамит и постарался скрыться. Савинков, приехавший в мае, разыскал его через Школьник.

Савинков, Зильберберг, а затем и Азеф, также приехавший в мае в Киев, долго и подробно допрашивали Шпайзмана. При всей невероятности происшедшего сомнений в личной честности Шпайзмана не возникало, а никаких видимых последствий таинственные события не имели. Решено было Шпайзману поверить и оставить его в организации. Сам Шпайзман, тем не менее, тяжело переживал возникновение подозрений в свой адрес, и много позже, ожидая в тюрьме смертной казни, еще раз передал на волю, что все рассказанное им было чистой правдой. По всем законам Божеским и человеческим, так оно и должно было быть.

По сей день эта история разъяснений не получила. Постараемся восполнить этот пробел.

Напомним, что еще летом 1903 года начальник Киевского Охранного отделения Спиридович был заинтригован тем, что Департамент полиции имеет своего осведомителя о зарубежном ЦК ПСР. Спиридович не был бы Спиридовичем, если бы не постарался выявить этот источник. Конечно, ни от Лопухина, ни от Зубатова он никаких разъяснений получить не мог. Но среди немногих людей, более или менее посвященных в секреты Азефа, был один, неоднократно допускавший непозволительную утечку информации. Это был Медников, хорошо знакомый с Азефом с 1899 года.

Медников очень доверительно относился к обаятельному и корректному Спиридовичу. Когда и как именно последний сумел вытянуть из Медникова секрет существования Азефа – неизвестно, но это произошло не позже мая 1904 года, о чем свидетельствует приводимый фрагмент из письма Медникова к Спиридовичу от 12 мая 1904 года. На этот текст, опубликованный в 1926 году, почему-то никто не обратил должного внимания.

Медников, обычно называвший в письмах к Спиридовичу все прямыми словами и именами (включая и свое мнение о высоком начальстве), здесь прибегает к иносказаниям: «Я послал вам еще вторые 100 руб., для „Ивана“, которому посланы 200 руб. на дорогу до Киева из его Палестины, и ваш адрес личный. Просматривайте заграничные письма, в особенности из Африки, с подписью „Оля“, это и есть письма „Ивана“, которому я и высылаю вам для него сбережения»[654]. Палестина и Африка, очевидно, – условные переименования, но Киев – это Киев. «Оля» – условный псевдоним именно для данного канала связи. Но очевидно, что «Иван» – имя, которое в этих письмах не употребляется, является псевдонимом некоего лица, хорошо известного и Медникову, и Спиридовичу. Иваны, понятно, могут быть всякие, но именно этим именем подписывал свои донесения Азеф в Департамент полиции. Суммы в 100 и 200 рублей на дорожные расходы – обычное дополнение на транспортные расходы к основной зарплате Азефа, о которых он постоянно напоминал в своих письмах; денег ему всегда не хватало.

Теоретически не обязательно только Азеф мог явиться объектом этого сообщения – мало ли что и о ком мог передавать Медников Спиридовичу. Но все отмеченные детали указывают с высочайшей вероятностью именно на Азефа. Выделим основное: во-первых, данное сообщение является дополнением к чему-то тому, что Спиридович уже раньше узнал от Медникова об «Иване». Во-вторых, Медников теперь передал ключ, с помощью которого Спиридович мог выделять письма «Ивана» из какого-то пункта или из какой-то страны к киевским революционерам – кому еще мог писать конспиративный Иван, подписывающийся Олей? В-третьих, Медников принял меры к тому, чтобы Спиридович мог лично встретиться с «Иваном». Именно в это время Азеф петлял по России, маскируя свои частые встречи с террористической группой, готовящей покушение на Плеве.

Неизвестно, состоялось ли в мае или июне 1904 года личное знакомство Спиридовича с Азефом (с Медниковым Азеф как раз встречался, и об этом вскользь упоминается в воспоминаниях Спиридовича – а этот-то последний об этом откуда знает?!). Но даже если и состоялось, то едва ли привело тогда к существенным последствиям.

Для Азефа Спиридович был слишком мелкой сошкой, чтобы стремиться устанавливать с ним какие-либо особые отношения. Спиридович же не должен был слишком настойчиво влезать в сферу личных интересов Лопухина. Зато еще более понятна та легкость, с какой зимой 1904-1905 года Спиридович мог вести свою игру с Боришанским: «Оля», едва ли об этом подозревая, существенно дополняла сведения Спиридовича, черпаемые им от агентов, внедренных в киевское эсеровское подполье.

Теперь, весной 1905 года, ситуация была существенно иной: Лопухина уже не было, а Азеф, не появлявшийся на российской территории с июля 1904 года, собирался возникнуть в самом Киеве. Почти наверняка об этом поведала киевлянам все та же «Оля». К тому же самую свежую информацию об Азефе Спиридович мог получить от Медникова в марте 1905, когда последний приезжал в Киев полюбоваться арестованной Спиридовичем динамитной мастерской – наверняка детищем того же Азефа.

Спиридович – самый способный ученик Зубатова, явный наследный принц основанной последним тайной империи, мог попытаться стать королем, захватив в свои руки жар-птицу Зубатова – Азефа. Остается секретом, что же Спиридович собирался делать с Азефом: просто арестовать или использовать гораздо полезнее. Уж очень велик был соблазн совершить то, что в апреле 1906 года удалось Герасимову – поставить Азефа в личное услужение (насколько это было вообще возможно!)

Конечно, допускать убийство Клейгельса Спиридович по-прежнему не был заинтересован.

Именно Азеф, а не Савинков и тем более не Шпайзман был желанным гостем в Киеве, и ничто не должно было помешать его появлению там – отсюда и история, случившаяся со Шпайзманом на границе.

Почему же она не имела продолжения и развития? И на это есть ответ, дополнительно подтверждающий то, что основным действующим лицом здесь был именно Спиридович. Дело в том, что когда все террористы собрались в Киеве (Азеф – в последнюю очередь), Спиридовича там не было, и вообще он уже не функционировал как деятель охранки.

Вот как это произошло.

Спиридович был неплохим психологом, и здесь вполне уместно привести его соображения об опасности работы с секретными сотрудниками:

«Сотрудничество – явление сложное; причины, толкающие людей на предательство своих близких знакомых, часто друзей – различны. /.../ Но из-за чего бы ни работал обычный рядовой сотрудник, у него в конце концов наступал кризис. Видя жандармского офицера и беседуя с ним раз, два в неделю по несколько минут, он все остальное время был в среде инакомыслящих. Жил он общею жизнью своих товарищей и близких. Постепенная выдача одного, другого, неприятные последствия этой выдачи, как тюрьма, высылка, ссылка – не могли не отражаться на нем. Нервы были и у него. А рядом постоянная агитация против власти и обвинения правительства во всех злодеяниях до погромов включительно. Все это мало-помалу действовало на сотрудника, нервировало его и приводило к сознанию своего предательства, к сознанию вины перед товарищами, к желанию покаяться и искупить свою вину. В этот-то критический психологический момент и начиналось шатание сотрудника. Это был момент, очень опасный для заведующего розыском. Здесь у сотрудника зарождалась мысль отомстить ему за свое падение, хотя в большинстве случаев последний не был в том повинен. Этот момент неминуемо наступал у каждого сотрудника, исключая действительно идейных. Его надо было не пропустить, подметить, надо было или поддержать сотрудника морально или вывести его из революционной среды, устроить вдали от политики – заставить забыть ее. Если офицер не успевал это сделать, все очень часто оканчивалось катастрофой для него самого. Так был заманен предательски в засаду и убит Дегаевым с народовольцами подполковник Судейкин. /.../ Многие погибли, выполняя свой служебный долг»[655].

Эти разглагольствования давно привлекали внимание историков революции, и считаются образцом раскрытия тонкостей психологии революционных предателей. Однако, этот шедевр, сочиненный Спиридовичем, – чистая беллетристика. На практике все обстояло по-иному.

Разумеется, психологические колебания, описанные Спиридовичем, должны были иметь место: длительная двойная жизнь лишь немногим была по плечу; Азеф и Жученко были среди исключений. Психика обычных предателей и провокаторов, испытывая сильнейшее перенапряжение, должна была вибрировать. Но между душевными терзаниями иуд и убийством жандармских офицеров – дистанция огромного размера. Среди предателей преобладали мелкие душонки, а таким людям, чтобы самим добровольно превратиться в убийц, нужно было существенно нравственно переродиться – вспомним классический вопрос следователей из детективных произведений: способен ли данный персонаж к убийству? Поэтому ситуации, описанные Спиридовичем, если и возникали, то едва ли часто.

Зато совершенно классическим был сюжет, когда запутавшийся в двойной игре предатель разоблачался революционными сообщниками, а вот последние во имя искупления его вины требовали жертвенного убийства – и имели практическую возможность настоять на своих требованиях. Именно так, как мы помним, было и с Дегаевым; так же обстояло дело и в других примерах, перечисленных Спиридовичем (которые мы намеренно выпустили из цитаты – ради последующего раскручивания интриг).

Точно так же происходило и при покушении на самого Спиридовича, рассказ о котором и сопровождал приведенную цитату.

Неприятности для Спиридовича начались с визита в Киев Гуровича; это, очевидно, происходило еще до 9 января 1905 года – в позднейшей горячке Гурович едва ли имел возможность для подобных поездок. Спиридович об этом рассказывал так: ему, Спиридовичу, «просто надоело получать угрожающие или предупреждающие об опасности письма. /.../ я получил подобное письмо от Гуровича. Он приехал в Киев повидаться со своим новым департаментским сотрудником. Заведение департаментом сотрудников в провинции при наличности местных розыскных органов и потихоньку от них было большою ошибкою, до известной степени политическим развратом, и способствовало только провокации сотрудников на манер Азефа. Этот порядок, при котором департамент из начальствующего органа сам нисходил на степень исполнителя, мог привиться только при невежестве Макарова.

Уезжая, Гурович написал мне письмо, в котором сообщал, что киевский эсеровский комитет, в виду разнесшегося слуха о моем переводе в Москву, решил не выпускать меня из Киева. Эту фразу Гурович дважды подчеркнул в письме и советовал мне быть осторожнее.

Вскоре после этого я получил по городской почте письмо, подписанное Карпенко [очевидно – вымышленное имя], в котором автор советовал мне уехать скорее из Киева в виду готовящегося на меня покушения. А немного спустя произошло затем и следующее»[656]: 23 января рабочий Руденко – большевик, секретный сотрудник Спиридовича, работавший на Охранку в течение полутора лет после происшедшего ранее ареста, вербовки и выпуска на волю, попытался застрелить Спиридовича при встрече на конспиративной квартире. Руденко действовал крайне неуверенно, и позволил Спиридовичу обезоружить себя. Последний сразу порвал с этим сотрудником все отношения.

Но на этом дело не закончилось: все тот же Руденко стрелял в Спиридовича на улице около Охранного отделения 30 апреля 1905 года. Спиридович был тяжелейшим образом ранен в живот, но выжил. К оперативной работе в Охранке он более не вернулся, чем и позволяется закрыть вопрос об инициаторе интриг, возникших в апреле 1905 года вокруг Шпайзмана и подготовки покушения на Клейгельса.

Но еще более интересный вопрос заключается в том, кто же был истинным инициатором двух последовательных покушений на начальника Киевского Охранного отделения.

В 1924 году (уже после публикации за границей мемуаров Спиридовича) в журнале «Каторга и ссылка» вышли воспоминания Екатерины Вагнер-Дзвонкевич о ее собственном участии в расследовании этого дела еще в 1905 году[657].

Вагнер-Дзвонкевич, о которой нам практически ничего не известно, была деятельницей, весьма авторитетной, судя по всему, в тогдашних революционных и оппозиционных кругах. Участие в деле Руденко началось для нее с того, что еще до 23 января 1905 года (т.е. до первого покушения Руденко) к Дзвонкевич обратился знакомый – видный деятель киевских «освобожденцев» инженер Родионов, который попросил ее проверить заявление раскаявшегося провокатора Руденко о его близости со Спиридовичем. Дзвонкевич мобилизовала знакомых студентов, которые, проследив за Руденко, подтвердили факт встреч последнего со Спиридовичем на конспиративной квартире. Тем тогда дело и завершилось: ни до Дзвонкевич, ни, возможно, до Родионова сведения о неудачной попытке покушения 23 января не дошли.

Сразу после 30 апреля к Дзвонкевич обратились киевские прокуроры, которые собрали 200 рублей для организации побега за границу террориста, стрелявшего в Спиридовича – таково было отношение к последнему в этом почтенном государственном учреждении. Отметим, однако, такую многозначительную деталь: главой киевской прокуратуры был Лопухин – родной дядя недавно смещенного директора Департамента полиции.

Обращение прокуроров заставило Дзвонкевич заняться поисками террориста.

На ловца и зверь бежит: тут же к ней пришла Вера Александровна Саломон – врач-окулист и одновременно видная тогда деятельница большевистской партии. Саломон узнала в человеке, убегавшем с места покушения (окна кабинета Саломон были прямо напротив Охранного отделения – очень интересно!), своего пациента Яцунова. Члены Киевского комитета ПСР сообщили, что им о покушении ничего не известно, а Яцунов их не интересует; ничего не знали и большевики.

Поэтому Саломон и Дзвонкевич самостоятельно решали судьбу Яцунова. Последний получил от них деньги и немедленно выехал за границу. Но что-то в поведении Яцунова насторожило Дзвонкевич, и она послала шифрованное письмо в Швейцарию к известному эсеру Е.Е.Лазареву – персонажу, который возникает и играет немаловажную роль в истории покушения Богрова на Столыпина в 1911 году. Лазарев допросил Яцунова и установил, что последний в теракте не участвовал, но постарался скрыться, т.к. за ним, якобы, следили, а тут он вдруг случайно оказался на месте покушения.

Яцунов вернулся в Киев и постарался впредь не попадаться на глаза Дзвонкевич и Саломон.

В качестве лирического отступления расскажем о семье последней.

Мужем В.А.Саломон был крупный профессор-химик М.М.Тихвинский. С 1900 года он также был заметным деятелем большевистского крыла в социал-демократии, хорошо знакомым с Лениным. Накануне 1905 года Тихвинский, например, получил крупную сумму для большевиков от известного миллионера-сахарозаводчика Л.И.Бродского (о спонсорстве последнего упоминалось выше).

В 1905-1907 годах Тихвинский вообще сыграл виднейшую роль, возглавив большевистские лаборатории по изготовлению динамита. Однако позже в этой семье произошла какая-то трагедия, и В.А.Саломон покончила жизнь самоубийством. После ее смерти Тихвинский сначала отошел от политики, а в 1917 году встал на антибольшевистские позиции.

В 1921 году он был арестован в Петрограде как участник знаменитого заговора профессора В.Н.Таганцева. Друзья тщетно пытались спасти его: в ответ на многочисленные ходатайства сам Ленин цинично ответил: «Тихвинский не „случайно“ арестован: химия и контрреволюция не исключают друг друга»[658] – и Тихвинский был расстрелян.

Еще до прихода ответа от Лазарева Дзвонкевич убедилась, что с Яцуновым произошла очевидная ошибка: у нее снова возник инженер Родионов, сообщивший, что Руденко скрывается у него, пьянствует и просит помощи для бегства. Но прокурорские деньги уже ушли, а Дзвонкевич побрезговала заниматься раскаявшимся предателем. Родионов собрал ему кое-какую сумму, и его вышвырнули. Через немного дней Руденко был арестован; по сообщению Спиридовича ему дали шесть лет каторги.

Еще до ареста Руденко Киевский комитет ПСР отпечатал прокламацию, что покушение на Спиридовича осуществлено по его постановлению. Случайно весь ее тираж был отнесен к той же Дзвонкевич. Последняя, возмущенная цинизмом и лживостью соратников, тут же уничтожила все экземпляры. Тем дело с революционной стороны и завершилось.

Теперь, однако, мы получаем возможность свести концы с концами и полностью во всем разобраться.

Очевидно, что якобы ракаявшийся Руденко не посвятил в суть своей провокаторской деятельности ни собратьев-большевиков, ни друзей-эсеров – только это и позволило ему без помех с их стороны спокойно просуществовать до апреля 1905 года. Можно было бы предположить, что решение об убийстве Спиридовича Руденко принял самостоятельно и самостоятельно же готовил исполнение; лишь для обеспечения дальнейшего бегства он прибег к помощи «освобожденцев», которые были не столь кровожадны и опасны для него лично. Но этой гипотезе противоречит явная осведомленность о готовящемся покушении Гуровича – ведь никакого другого покушения никто не готовил. Мало того, в письме Гуровича, сообщавшего о решении о покушении, принятом Киевским комитетом ПСР, была прямая ложь – такого решения не было. Гурович, как известно, действовал в Киеве на рубеже 1904 и 1905 через голову Спиридовича, а последний, очевидно, в данном случае постеснялся или не смог выявить контакты Гуровича – а ведь это едва не стоило ему жизни!

Очевидно, не только Гурович держал за горло Лопухина, но было и наоборот – и Лопухин мог послать его в Киев убрать Спиридовича, попытавшегося шантажировать самого Лопухина. В качестве ангела смерти Гурович и приехал в Киев по душу Спиридовича. Сведения же о Руденко Лопухин мог иметь и от своего дяди, и от Медникова, который, как мы знаем, сохранял личное влияние на провинциальных филеров, в том числе, очевидно, и на киевского Демидюка. Руденко, припертый Гуровичем к стене, сопротивляться не мог: иначе его самого выдали бы товаришам-большевикам, а те обошлись бы гораздо круче!

Однако Гурович, моральной чистотой никогда не блиставший, все же не смог, очевидно, не дрогнув пойти на такое дело, как организация убийства коллеги – отсюда и его предупредительное письмо к Спиридовичу. Кроме того, это был и необходимый тактический ход, создававший психологическое алиби самому Гуровичу при возможном расследовании убийства. Но, похоже, в личных интересах самого Гуровича было бы то, чтобы покушение вовсе не состоялось. Анологично, очевидно, рассуждал и Руденко – отсюда и письмо от «Карпенки», и нерешительность самого Руденко 23 января.

Отсрочка повторного покушения, однако, оказалось не очень долгой. В апреле Лопухин уже не был директором Департамента, но, как показали все его действия, предпринятые в последующие полтора года, окончательно отходить от дел он не собирался. Спиридович же продолжал лезть туда, куда его никто не приглашал.

Выше мы отмечали, что в марте Спиридович мог получить самые свежие сведения об Азефе от Медникова, Но ведь могло иметь место и обратное: Медников мог понять, что Спиридович продолжает искать контакты с Азефом! И это могло стать решающим фактором, вызвавшим повторное покушение на Спиридовича! Недаром последний, описывая мартовский визит Медникова в Киев, пишет: «как только департамент полиции получил нашу телеграмму об аресте лаборатории, он немедленно прислал к нам Медникова. Зная хорошо последнего, я был удивлен той тревоге, с которой он рассматривал все взятое по обыску. Он был какой-то странный, очень сдержанно относился к нашему успеху и как будто чего-то боялся и чего-то не договаривал.

Та лаборатория была поставлена в Киеве не без участия Азефа»[659].

Еще бы Медникову не быть странным! Судя по его письмам, он относился к Спиридовичу с искренней симпатией, а тут ему явно предстояло докладывать начальству, что Спиридович рвется по следу Азефа – со всеми возможными из этого последствиями. Подневольное положение самого Медникова было вполне понятным: вспомним, что после попытки покушения на варшавского Петерсона Медников наверняка был полностью в руках Лопухина и Н.А.Макарова, который, к тому же, пока прочно оставался на своем посту начальника Особого отдела.

Вот и ждала, поэтому, Спиридовича неотвратимая новая встреча с Руденко! Причем действия Руденко также никак нельзя было пускать на самотек – отсюда, скорее всего, и подозрительное поведение заведомо несимпатичного Яцунова, который сначала лечился возле помещения Охранного отделения, а затем поспешил скрыться. Он-то, возможно, и был тем новым агентом, с которым встречался Гурович в Киеве и который должен был проконтролировать действия Руденко.

Понял ли Спиридович сущность данного сюжета? В 1905 году – наверняка нет; иначе он бы принял меры против покушения на себя. Но вот позже, когда писались мемуары, разнообразные намеки щедро рассыпались им по страницам, что и позволило нам догадаться об истине. Что же касается его собственных мотивов, то, возможно, даже догадавшись о том, что Лопухин явно желал его, Спиридовича, смерти (и не только желал!), проницательный Спиридович после скандальной роли Лопухина в провале Азефа в 1908 году просто стремился тушить страсти, разгоревшиеся тогда вокруг тайной деятельности полиции – ему самому лишние разоблачения были ни к чему.

По срокам второе покушение на Спиридовича точно соответствует прекращению преследования охранкой Шпайзмана и его товарищей. Характерно, что со стороны Киевского Охранного отделения эта операция велась Спиридовичем сугубо индивидуально: никто, включая его заместителя в Киеве, друга и родственника Н.Н.Кулябко, не получил никаких данных для продолжения операции.

Террористы, собравшиеся в Киеве, могли без помех заняться организацией убийства Клейгельса. Но, оказалось, что Спиридович был не единственным ангелом-хранителем киевского генерал-губернатора.

Неожиданно забуксовали Маня и Арон. Между ними завязался роман, и Арон никак не хотел допустить того, чтобы Маня жертвовала своей жизнью из-за какого-то Клейгельса, все претензии революционеров к которому относились к давно забытым событиям 1901 года. Маня и Арон тянули время, а Савинков очень нескоро обнаружил это. Азеф же руководил операцией, по своему обыкновению, наездами, встречаясь с Савинковым в Киеве и Харькове.

В конце июля стало ясно, что Арон и Маня на террористический акт не пойдут. Они вышли из БО, а операцию против Клейгельса было решено в очередной раз свернуть. Азеф, Савинков и Зильберберг выехали в Нижний Новгород, где находилось несколько человек, изъявивших намерение стать террористами.

Революция шла в гору, и позже Арона и Маню замучила совесть. Они решили вернуться к тому, что считали своим долгом. В январе 1906 года они вышли с бомбами на черниговского губернатора Хвостова; бомба Шпайзмана не взорвалась, а бомбой Школьник губернатор был ранен. Шпайзман был повешен, а Школьник загремела на каторгу. Оттуда она бежала через Дальний Восток в США и приехала в Россию уже при Советской власти. К политике она больше не вернулась.

Значительно более интересным и многозначительным оказался сюжет, который весной и летом 1905 года, одновременно с неудачной подготовкой киевского покушения, Азеф прокручивал за границей.

6.7. Террор выходит на международный уровень.

На Балканах, почти начисто оставленных в это время царскими дипломатами, продолжалась своя жизнь, угрожавшая смертью многим балканским жителям, а в перспективе – и значительной части остального человечества.

Не та была ситуация, чтобы там царили покой и порядок, и не тот менталитет людей, чтобы к этому стремиться. Земля на Балканах горела под ногами и турок, и австрийцев.

Проавстрийская монархия в Сербии не пользовалась ни уважением, ни любовью. В 1899 году сербский монарх Милан Обренович едва уцелел после покушения, совершенного его соотечественниками. Через два года этот король, к его счастью, умер в своей постели.

В 1900 году завершилась неудачей борьба критян за присоединение к Греции. «Сегодня Крит сдался. Подлецы англичане! Как их у нас ненавидят! Ни одну нацию так не ненавидели. А раз государыня англичанка – так и ее не любят»[660], – отметил в дневнике 15 февраля 1900 года А.С.Суворин. Через полтора десятилетия ненавидимой царице суждено было обратиться в немку!

В том же году началась постоянная партизанская борьба в Македонии против турок.

Мусульмане, возмущенные поведением своих христианских соплеменников, по-прежнему видели главное зло в тайных происках России.

В марте 1903 года в отместку произошло убийство русского консула Г.С.Щербины в Митровице, Македония[661]. Это вынудило царских политиков и военных, занятых дальневосточными проблемами, вспомнить ненадолго и о Балканах.

Сразу же была создана в Одессе «Комиссия по подготовке черноморской десантной экспедиции»[662]. Тем же летом она организовала пробный десант под Одессой, имитирующий высадку на Босфор[663].

В ночь на 29 мая 1903 года группа заговорщиков ворвалась в королевский дворец в Белграде; король Александр Обренович и его жена Драга были зверски убиты. Лидер нападавших поручик Драгутин Дмитриевич («Апис») был ранен тремя пулями в грудь – это был дебют одного из будущих главных организаторов Первой Мировой войны.

Временное правительство, созданное заговорщиками, немедленно созвало Скупщину, которая вместо династии Обреновичей, ориентировавшихся на Австро-Венгрию, избрала на трон Петра Карагеоргиевича, женатого на Зорке – старшей дочери Николая Негоша – старшей сестре двух знаменитых «черногорок», жен русских великих князей Николая Николаевича-Младшего и его брата Петра Николаевича.

В знак протеста против убийства монарха Англия объявила бойкот Сербии[664].

15 июля 1903 года главный штаб македонских повстанцев обратился с заявление к державам о том, что македонский народ начинает войну за независимость. 20 июля (Ильин день) – назначенное начало Илинденского восстания в Македонии[665].

В ответ мусульмане убивают русского консула А.А.Ростковского в Битоле, Македония[666].

Отправка российских кораблей к Турецким берегам приводит к энергичным действиям турецких властей по наказанию виновных в убийстве консулов, но тут же Россия решительно возражает против военной демонстрации флотов у Салоник, предложенной англичанами и французами для прекращения резни в Македонии: Ламздорф в беседе с французским посланником выражает пожелание, чтобы увещания были направлены по адресу не Турции, а Болгарии, «дабы снова рекомендовать Болгарии не нарушать спокойствия и предупредить ее лишний раз, что она не найдет поддержки, если навлечет на себя гнев Турции»[667].

Совершенно противоположную позицию занимает наш старый знакомый – А.И.Гучков. Он откладывает свою назначенную свадьбу, и вместо нее выезжает в Македонию – принять участие в восстании[668].

В сентябре 1903 Николай II и Ламздорф приезжают в Вену – в очередной раз согласовать политику на Балканах. В результате подписано так называемое Мюнцштегенское соглашение о сохранении положения на Балканах, один из пунктов которого обещает «добиться от турецкого правительства территориального изменения территориальных единиц с целью более правильной группировки различных национальностей»[669]. Результат был довольно неожиданный и крайне неприятный: с этого момента в течение по крайней мере до 1907 года – непрерывная резня между всеми национальностями Македонии с целью удаления других национальностей из своих округов.

В начале ноября 1903 – завершение подавления турками Илинденского восстания, брошенного европейскими державами на произвол судьбы. Гучков благополучно возвращается в Москву.

В марте 1904 (уже шла Русско-Японская война) российский посланник в Вене граф Капнист в беседе с французским писателем Гастоном де Рутье заявил: «Автономия Македонии – несбыточная мечта, которой могут увлекаться лишь фантазеры или люди, имеющие задние мысли. Автономия Македонии обозначала бы присоединение ее через несколько месяцев или лет к Болгарии. Россия этого никогда не позволит. Болгария не будет обладать всей Македонией, не сделается всемогущим государством на Балканах. Этого никогда не будет, ибо это противоречило бы традиционной политике России… В Македонии Россия должна стремиться к сохранению равновесия между болгарами, греками, сербами и кутцо-валахами»[670].

Весной 1904 греческая банда в Македонии поголовно вырезала население Загоричани – православных македонцев; последовало всеобщее международное возмущение, вполне платоническое[671].

В январе 1905 французский посланник Бомпар доносит Делькассе из Петербурга: «Граф Ламсдорф поручил мне уведомить Вас, что он разделяет точку зрения австрийского кабинета по вопросу о реформах в Македонии. Он полагает, что всякий проект расширения мюрцштегской программы является в насточщий момент неуместным»[672].

И действительно, тут России стало уже совсем не до Балкан.

Еще в 1902 году в Белграде образовалось культурное студенческое общество «Словенский юг»; оно объединяло в своих рядах радикальную молодежь, поднявшую знамя объединения всех балканских славян[673].

В октябре 1905 года состоялась конференция представителей Хорватии и Далмации в Истрии; ее резолюция: «Хорваты и сербы по крови и языку – одна нация» [674]. Столь нейтральное и почти самоочевидное утверждение, предрекало, как мы теперь знаем, почти целое столетие тяжелых кровавых разборок.

Брошенные заботами России балканские правительства тоже исподволь гнули свою линию.

Тайные переговоры, начавшись летом 1905, привели в декабре того же года к официальному таможенному союзу Сербии, Черногории и Болгарии – против засилья Австро-Венгрии[675].

Вот в такой-то обстановке Азеф и протянул балканским террористам руку братской помощи.

Еще в конце 1904 года заведующий заграничным отделом Департамента полиции Л.А.Ратаев получил сведения, что сформирован новый путь транспортировки оружия и взрывчатки из Западной Европы: через Болгарию, Черное море, Кавказ и далее в центр России. Участвовали в этом македонские и армянские революционеры (не без поддержки официальных болгарских властей, интриговавших и против российского, и против турецкого правительств); это было развитием соглашений, достигнутых осенью 1904 года в Париже. Для расследования Ратаев в начале 1905 года сам выезжал на Балканы и в Константинополь, а затем направил туда же Азефа.

В марте и в июне 1905 Азеф, выполняя одновременно и партийную миссию, дважды побывал в Болгарии[676]. Считается, что в результате каналы переброски оружия оказались в руках полиции. Но это не соответствует фактам.

Азеф, конечно, что-то выдал Ратаеву, оставшемуся довольным деятельностью своего основного агента. Кроме того, помешал революционным планам и взрыв, происшедший 6 марта 1905 года в динамитной мастерской в Болгарии, но это был всегдашний риск, никак от Азефа не зависящий.

Опубликованные же не так давно сведения о переброске революционерами оружия через Черное море свидетельствуют о том, что большая его часть миновала полицейские рогатки и оказалась в руках местных революционеров. Массовые восстания, развернувшиеся на Кавказе осенью 1905 года, особой роли в общероссийском масштабе не сыграли, но фактом остается то, что здесь японские деньги, материализованные в оружие, с помощью Азефа нашли значительно более весомое приложение, чем при аналогичной попытке перевозки Балтийским морем[677].

Мнение о предательстве Азефом черноморского транзита оружия возникло, очевидно, потому, что российские революционеры действительно ничего не получили. Но оружие попало вовсе не в руки полиции, а застряло у кавказских повстанцев.

Мало того, одновременно Азеф крайне продуктивно исполнил роль консультанта армянских революционеров. Ратаев, прочитавший в 1910 году опубликованные воспоминания Савинкова, был поражен описанием метода, которым Азеф первоначально предлагал совершить покушение на Плеве – с помощью автомобиля, начиненного динамитом. Из записок М.М.Мельникова, входившего еще в самый первый состав руководства БО ПСР, известно, что идея эта принадлежала Гершуни. Впрочем Мельников, много общавшийся с Гершуни, но лишь единожды встречавшийся с Азефом, просто не мог знать, кому же именно из них двоих первоначально принадлежала эта идея. Однако Азеф оказался заведомо первым, попытавшимся осуществить ее на практике.

При подготовке покушения на Плеве из этого ничего не вышло: никто из группы Савинкова (включая Боришанского) не сумел научиться управлять автомобилем; лошадью – другое дело! Значительно более способными учениками оказались армянские террористы. Ратаев сообщает, что через несколько дней после отъезда Азефа с Балкан именно таким способом (правда, неудачно) армяне попытались взорвать тогдашнего турецкого султана Абдул Хамида.

Почему-то современный исследователь Л.Г.Прайсман, издавший весьма информативную книгу о деятельности Азефа, отнесся к этой истории крайне скептически. Он пишет: «Ратаев был в полном ужасе, прочитав воспоминания Б.Савинкова и осознав до конца, кем был в действительности его лучший агент и какую роль он играл при нем. Он был этим настолько ошеломлен, что стал наделять Азефа какой-то дьявольской силой, представляя его человеком, способным буквально на все»[678].

Затем Прайсман цитирует известный текст письма Ратаева к Н.П.Зуеву: «Вскоре после отъезда Азефа с Балканского полуострова, кажется, 11 или 12 июля 1905 года в Константинополе в пределах Ильдиз-Киоска во время селямлика совершено было покушение на жизнь ныне низложенного султана Абдула-Хамида II, и именно тем способом, который Азеф пожелал применить против В.К.Плеве, то есть посредством автомобиля, начиненного динамитом, на котором прибыли на парад два знаменитых иностранца. Очевидно Азеф исполнял служебное поручение в силу своего принципа „делу время, потехе час“, придумал и проделал вместе с армянами покушение на султана, а затем, по своему обыкновению, уехал благополучно домой. Ты увидишь, что это не моя фантазия и что рано или поздно это подтвердится»[679].

Далее Прайсман пишет: «До сегодняшнего дня это не подтвердилось, и мы не располагаем никакими фактами, свидетельствующими об участии Азефа в этом покушении, но интересно другое. В его фантастические способности верил не только Ратаев, которого он использовал как хотел, но и через много лет после Ратаева такой прекрасный знаток истории, как М.Алданов. Он допускает большую вероятность того, что Азеф был организатором покушения, и это несмотря на то, что он подробно изучал дело, опросил многих деятелей армянского освободительного движения, и все они в один голос отрицали какую бы то ни было роль Азефа в покушении»[680].

Мы, во-первых, не считаем М.Алданова ни знатоком истории, ни вообще умным человеком. Иллюстрацией к нашему мнению служит даже эта история: зачем Алданову понадобилось опрашивать армян? Неужели заранее не ясно было, что былые контакты с разоблаченным позднее Азефом были им крайне неприятны, а потому они постараются их отрицать? К тому же неудача покушения на султана, несомненно, явилась какой-то недоработкой исполнителей, а не разработчика идеи покушения; в таком контексте эта история была неприятна армянам вдвойне.

Во-вторых, из текста Ратаева вовсе не следует, что он был в полном ужасе. Текст (не только приведенный фрагмент, а весь целиком) написан весьма грамотно, а из разглагольствований Савинкова Ратаев совершенно профессионально постарался извлечь все детали, ранее не известные полиции.

В-третьих, что же в этой истории вообще дьявольского и фантастического?

В-четвертых, какие же еще требуются подтверждения участия Азефа в покушении на султана?

Идея использования автомобиля с динамитом излагалась Азефом (по показаниям Савинкова, не известным Мельникову), а еще раньше – Гершуни (по показаниям Мельникова, не известным Савинкову) – и то, и другое до того, как впервые метод был практически опробован армянами. Другие претенденты на авторство этого метода, до покушения армян, не известны. Эта апробация осуществилась после того, как Азеф уехал из зоны готовящегося покушения, т.е. таким именно образом, как осуществлялись почти все прочие покушения, организованные Азефом (единственное известное исключение – присутствие Азефа при покушении на адмирала Ф.В.Дубасова в Москве в апреле 1906 года; для этого у Азефа были особые мотивы).

Гершуни и Азеф, таким образом, являются родоначальниками всех террористов, совершавших в разных странах и в разные годы ХХ, а теперь уже и XXI века, покушения с помощью автомобилей, начиненных взрывчаткой; гремят эти взрывы и по сей день – и притом каждый день!

Мало того, Азеф, как известно, проявил еще более дьявольские качества, придя к идее использования подводной лодки для покушения на П.А.Столыпина, перемещавшегося, одно время, по территории Петербурга исключительно по воде.

Самое же главное в наши дни, после 11 сентября 2001 года, это то, что мы с патриотическим удовлетворением можем констатировать, что Азефу первому принадлежит идея использования самолетов для террористических актов! Этому делу он отдал немало внимания и денежных средств[681], и остается пребывать в незнании того, мог ли он довести это дело до практического использования, если бы не помешало разоблачение, совершенное Бурцевым.

Во всяком случае, гениальный Азеф практически на век опередил своих коллег-профессионалов из племени международных террористов!

7. Россия и Германия: последний шанс на союз.