Сколько раз Питт говорил себе: «Цель не оправдывает средства»? Он открыл Наррэуэю по крайней мере часть правды, и от этой мысли у него похолодело внутри от страха и возникло чувство неуверенности, напоминавшее дурноту. И как быть с Шарлоттой? Он так часто говорил с ней о честности…
Машинально затачивая бритву, он ощущал в теле легкую дрожь. Бритье с холодной водой вызывало у него раздражение кожи. Правда, полмира брилось с холодной водой. Может быть, его жена так сильно разочаруется в нем, что это убьет в ней любовь к нему, которую он видел в ее глазах всего несколько дней назад? Можно с пониманием относиться к душевной ранимости – возможно, даже в еще большей степени, чем к ее отсутствию, – но только не к малодушию или лживости. Если исчезает доверие, что остается? Жалость… верность обету, только потому, что он был дан… чувство долга? Что сделала бы сама Шарлотта, если б обнаружила мертвого Сиссонса и его письмо?
Питт взглянул на отражение своего лица в маленьком квадратике зеркала. Оно было почти таким же, как всегда, – чуть более усталым, с чуть более заметными морщинами. Но выражение его глаз и рта были прежними. Всегда ли он был способен на такое, или это просто мир вокруг него изменился? Однако во всех этих бесконечных размышлениях не было никакого проку. Нужно было действовать. В конце концов, он принял решение еще в кабинете Сиссонса и должен был сделать все возможное, чтобы предотвратить катастрофу.
Пока Томас скреб щеки, не обращая внимания на жжение, вызываемое прикосновениями лезвия бритвы, у него сложилось убеждение, что единственным человеком, которому можно довериться и который в состоянии помочь ему, является Веспасия. Полицейский верил в ее преданность, отвагу и – что было не менее важно – в ее негодование. Она испытывала такие же чувства, как и он, при мысли о том, что может произойти, если в Ист-Энде разразится мятеж и если этот мятеж распространится на весь Лондон. Даже если он останется в пределах Ист-Энда и кого-нибудь из членов еврейской общины повесят за преступление, которого он не совершал, потому что на страже закона стоят продажные люди, да еще и с предрассудками… В определенном смысле это было бы равносильно свержению правительства, только имело бы более серьезные последствия. Да, непосредственно это затронуло бы меньшее число людей, но, может быть, все остальные со временем сделались бы хуже? Если закон не делает различий между виновным и невиновным и судебные решения выносятся в зависимости от пожеланий власть имущих, то он не просто бесполезен, но вреден. Такой закон являет собой зло, рядящееся в одежды добра, и когда это становится очевидным для всех, он превращается в предмет ненависти. Выхолащивается реальное содержание закона, а в сознании людей разрушается само его понятие.
Побрился Томас весьма небрежно, но это не имело никакого значения. Умывшись остатками холодной воды, он оделся. Общаться за завтраком с Исааком и Лией у него не было ни малейшего желания, да и времени тоже. Если он и проявлял трусость, то в конечном счете это был небольшой грех. Коротко поздоровавшись с хозяевами, жилец без всяких объяснений вышел из дома и поспешно направился по Брик-лейн в сторону Уайтчепел-Хай-стрит и станции «Олдгейт». Нужно было срочно увидеться с Веспасией, независимо от времени суток.
Утренние газеты пестрели сообщениями об убийстве Сиссонса, которые сопровождались портретом предполагаемого убийцы, выполненным на основании показаний, вытянутых Харпером из рабочих ночной смены сахарного завода и одного бродяги, проходившего ночью по Брик-лейн и видевшего какого-то подозрительного человека. При наличии определенного, не самого богатого воображения в этом портрете можно было узнать Саула, Исаака или любого другого из дюжины знакомых Питту евреев. Хуже того, подпись под ним гласила, что, вероятно, убийство связано с деньгами, ссуженными под грабительские проценты, и отказом вернуть их. Томас был в ярости и чувствовал себя совершенно несчастным, однако он знал, что всякие споры в этом случае бесполезны. Страх нищеты заглушал доводы рассудка.
Когда он подошел к дому леди Камминг-Гульд, не было и девяти, и она еще не поднималась с постели. Открывшая дверь горничная пришла в изумление из-за того, что кто-то, тем более весьма неопрятно одетый Питт, осмелился прийти в столь ранний час.
– Мне нужно срочно переговорить с леди Веспасией, как только она сможет принять меня, – сказал этот странный гость охрипшим от волнения голосом, не утруждая себя своей обычной любезностью.
– Да, сэр, – ответила служанка после секундного колебания. – Если вы соблаговолите войти, я извещу леди о вашем визите.
– Спасибо, – кивнул Питт, радуясь, что он достаточно часто пользовался гостеприимством Веспасии, которая относилась к нему с большой симпатией, благодаря чему его хорошо знали в ее доме.
Его провели в позолоченную столовую, окна которой выходили в сад, где его оставила горничная, и он остановился посреди этой комнаты. Спустя пятнадцать минут появилась хозяйка дома – в длинном шелковом пеньюаре цвета слоновой кости, с поспешно уложенными волосами и тревогой на лице.
– Что-нибудь случилось, Томас? – спросила она без предисловий.
Ей не было нужды говорить о том, как он похудел и что его – в столь неурочный час и в таком состоянии, – по всей вероятности, привело сюда какое-то неотложное дело.
– Много чего случилось, – ответил гость, придвинув пожилой даме кресло и придержав его, пока она садилась. – И это гораздо отвратительнее и опаснее, чем я представлял себе раньше.
Леди Камминг-Гульд махнула рукой в сторону кресла, стоявшего по другую сторону элегантного восьмиугольного столика. Первоначально он был сервирован на одну персону, но горничная добавила второй комплект приборов, предугадав желание хозяйки.
– Так расскажите мне. – Веспасия окинула Томаса критичным взглядом. – Полагаю, вы в состоянии сделать это за завтраком? – задала она риторический вопрос. – Хотя, наверное, будет благоразумнее воздержаться от рассказа, пока в комнате присутствуют слуги.
– Благодарю вас, – сказал Питт.
Чувство отчаяния, мучившее его все утро, начинало постепенно отступать. Он вдруг осознал, какую глубокую нежность испытывает к этой замечательной женщине, так сильно отличавшейся от него по происхождению, традициям и образу жизни. Полицейский всматривался в изысканные черты ее лица, нежную кожу, глаза под тяжелыми веками и тонкие морщины и чувствовал, какую невосполнимую утрату он понесет, когда она покинет этот мир. Он не мог даже мысленно употребить слово «умрет».
– Томас… – вернула она его в суровую действительность.
– Вы читали о смерти Сиссонса, промышленника? – спросил Питт.
– Да. Судя по всему, он был убит, – ответила его собеседница. – Газетчики намекают, будто это дело рук еврейских ростовщиков, но я бы очень удивилась, если б это оказалось правдой. Думаю, это не так, и вы прекрасно понимаете, о чем идет речь.
– Да. – Времени для церемоний у бывшего суперинтенданта не было. – Это я нашел его. Его убийца инсценировал самоубийство. Было оставлено предсмертное письмо.
Питт вкратце пересказал содержание этого письма, а затем без слов протянул старой леди долговую расписку. Веспасия взглянула на нее, поднялась с кресла, подошла к письменному столу и достала из ящика какую-то бумагу, после чего сравнила записи на двух листах и улыбнулась.
– Сходство есть, – сказала она. – Но не идеальное. Вы хотите, чтобы я вернула ее вам?
– Думаю, будет лучше, если она останется у вас, – сказал Томас, испытав облегчение от того, что наконец избавился от этого клочка бумаги.
Он также рассказал леди Камминг-Гульд о письме Эдинетта и о выводах, сделанных им из его содержания. На лице у нее отразились печаль и гнев, но не удивление, и ее вера послужила полицейскому утешением.
Куда труднее дался ему рассказ о том, что он сделал, но избежать этого было никак нельзя. Принимать во внимание собственные чувства было бы сейчас просто непростительно.
– Я уничтожил оба письма и потом засунул обрывки вместе с пистолетом в чан с сахаром, – сказал он, запинаясь. – И это снова стало похоже на убийство.
Пожилая дама слегка кивнула.
– Понимаю.
Ее гость ожидал, что она удивится и, возможно, даже осудит его, но ничего подобного не дождался. Возможно, Веспасия умело скрывала свои чувства или же видела за свою жизнь столько двуличия и предательства, что ее уже ничто не могло удивить. А может быть, она и не ждала от Томаса ничего иного? Насколько хорошо он в действительности знал ее? Почему он был так уверен в том, что она почитала его за благородного человека и поэтому одобряла априори любые его поступки?
– Нет, не понимаете, – возразил полицейский, и в его голосе прозвучали гнев и боль. – От Уолли Эдвардса, моего напарника, ночного сторожа, я узнал, что у Сиссонса была повреждена правая рука. Он не смог бы сам нажать на спусковой крючок. Я сделал так, что убийство, замаскированное под самоубийство, стало снова выглядеть как убийство. – Питт тяжело вздохнул. – И мне кажется, я видел человека, сделавшего это, но не имею понятия, кто он. Прежде я никогда его не встречал.
Леди Камминг-Гульд молчала, ожидая продолжения.
– Это человек в возрасте, темноволосый, смуглый, с тонкими чертами лица, – стал рассказывать Томас. – На пальце кольцо-печатка с темным камнем. Если это и еврей, живущий в Спиталфилдсе, то мне он не знаком.
Веспасия долго сидела молча, и Питт начал опасаться, что она не слышит или не понимает его. Он пристально смотрел на пожилую женщину. Ее глаза выражали неизбывную грусть, а мысли явно были устремлены внутрь и сосредоточены на чем-то, недоступном его пониманию. Томас не знал, что ему делать. Стоило ли беспокоить ее? Может быть, он ожидал от нее слишком многого, приписывая ей сверхчеловеческие свойства, наделяя ее силой, которой она в реальности не обладала?
– Тетя Веспасия… – позвал было ее Питт, но тут же осознал, что слишком фамильярен. Она не была его теткой. Она была двоюродной теткой покойного мужа сестры его жены. Он взял на себя слишком много. – Я…